***
— Осторожнее будь, — хмуро говорит Мартри и вытирает на ощупь чумазую щёку, ну, то есть, размазывает, конечно, краску, и становится так похож на индейца, что Медноглазый не удерживается, аккуратно вставляет ему в волосы рябое перо. — Мне-то что, — пожимает плечами. — Мне не привыкать. Это ты — всего-то на вторую половину злой дух, слушай меня, умудрённого опытом, берегись света! — а потом язык от усталости всё-таки заплетается, натурально складывается в фигурку, как из оригами, и только и остаётся, что издавать устрашающие звуки. Они все укрыты фонарной паутиной, светящейся сеткой разбегающейся по одежде, нет времени стряхнуть, да и зачем, очень даже красиво вышло. И у Медноглазого к ботинкам прилипло несколько лишних теней. Но в переулке за углом скопился свет, колкий, злой, острый и морозный. Зимний недобрый свет, преломившийся от невыпавшего снега, заглядевшийся в собственное отражение, позабывший, откуда взялся. Это — страх в зеркалах, горечь на кончике языка, позабытый детский ужас, нагоняющий по свежему следу. — Кто не спрятался, я не виноват, — громко говорит Мартри и заходит в переулок. Свет стелется у ног, обжигает, шипит, как масло на сковороде, как десять тысяч скворцов, безжалостно запечённых в пирог. Но очень скоро обретает плоть, так оно всегда почему-то и бывает, откуда только берёт, будто всем им так приспичило быть людьми, а не невесомыми облаками, полосами тонкими на подушках и одеялах. И Медноглазый, разумеется, бесшабашно суётся вперёд, у Мартри ведь ни доспехов, ничего. Медноглазый каждый раз опрометчиво упускает одну деталь: у него тоже. И ещё: асфальт очень жёсткий, если как минимум раз в год падать на него локтями, уворачиваясь от клинка, выращенного нелепым этим призраком (им положено не любить свет, а не быть созданными из него) прямо из ладони. — Будешь махать мечом — получишь по ушам, — чётко говорит Мартри, и сталь звенит о сталь, два металла свиваются вместе, а Медноглазый смотрит — он всегда смотрит на это снизу вверх, и на неясном лице сотканного из острого света призрака проступают чужие черты, полузабытые, полуприснившиеся, красивые невероятно, и невероятно же злые. «И за что ты меня так ненавидишь, что каждый раз пытаешься убить?» — думает Медноглазый скорее с досадой, чем с обидой. Но они теперь все — в том старом, позабытом сне, и Мартри прогибается назад до хруста в позвоночнике, и руку протягивает: потому что мы — одно целое, потому что двое — это всегда лучше, чем один, это всегда больше в неизмеримое число раз. И свет замирает, отшатываясь назад, и Медноглазый тоже бы замер, но не от страха, а от восхищения, потому что никого нет красивее их с Мартри, когда они держатся за руки, когда ты — это наконец-то я. И глаза, наверное, волчьи, медные настолько, что зрачок — игла — звенит о радужку, и тревожный этот звон отдаётся в ушах. Лапы тонкие и суставчатые, такие гибкие, ни разу в них не запутался, а только бежал, как плясал. Так и не смог устать ни разу. И пастей в два раза меньше, чем в прямом смысле острых глаз, вторая — прямо посередине груди, тонкий острозубый разрез в по-настоящему огненной шерсти, горячие угли притаились под кожей. Только и ждут момента, что вырваться. Чтобы обжечь. Они выпускают: выдыхают дым и пар, рычат тысячами тлеющих углей, перекусывают тонкие нити света, и вместо меча теперь стальные когти, самые точные инструменты, самые певучие и верные. И когда от света не остаётся ровным счётом ни-че-го, когда он сливается с неугомонным жаром, поселившимся внутри, они, конечно, снова распадаются, распускают сросшиеся корнями руки. «Мир не выдерживает такого совершенства», — с сожалением думает Медноглазый, но близости к идеалу не теряет, потому что как раз когда его ведёт влево, именно там оказывается твёрдое плечо Мартри и его же рыжая коса. Так они и стоят, опираясь друг на друга, чтобы не упасть, не переломиться под ясной лёгкостью памяти и любви. И, конечно, не переламываются. И день перетекает из одного в другой так плавно, будто кто-то смазал маслом проржавевшие шестерни, а, раз больше никого поблизости и не было, то можно смело считать: это мы! Такие уж молодцы. Они критически смотрят на дело рук своих, сидя на скате крыши, пятками упираясь в черепицу. Чистая, нежно-голубая с прозеленью простыня неба распахивается над головами. Если зажмуриться, почувствуешь, как приходит Остара, как накатывает душистой тёплой волной, как укрывает, выбивает воздух из груди… И когда она идёт дальше, Мартри и Медноглазый остаются, оглушённые, почти бездыханные, такие живые. И небо — вечное, юное, — всё так же висит у них над головами. — Птицы! — щёлкает пальцами Мартри. — Не хватает птиц! Смотри, что я придумал! — и срывает с шеи печенье, подаренное Агатой. И подбрасывает высоко-высоко вверх, так что первая перелётная стая, журавлиная, длинношеяя и длинноногая появляется на синей небесной глади: то ли брызги, то ли крошки. Клиньями рассыпаются по вычищенному, выглаженному небесному своду. Наполняют его лёгким ветром, принесённым из чужих стран, из-за дальних морей и гор. Птицы несут весну, а из трубы неподалёку идёт ароматный дым, и пахнет хвоей и тестом. — Ага, — хмыкает Медноглазый. — Это, конечно, здорово. Но, мой неумный друг, так нам будет совсем нечего есть. Но не беспокойся, я с тобой поделюсь. И разламывает печенье напополам, а из него, как из пресловутого свадебного пирога, наверх устремляются жаворонки, дрозды, зяблики и даже пара соловьёв. И все они поют. Мартри с Медноглазым смотрят, запрокинув назад головы. И хором, не сговариваясь, торжествующе и хищно клекочут улетающим птицам вслед.Птицы Остары
20 марта 2018 г. в 09:58
«Ты лёгкий весь, лёгкий, как птица, — думает Эржебет. — Того и гляди, взлетишь».
Медноглазый вздыхает тяжко, словно услышав её мысли, и качает головой, так и не открывая глаз.
— Извини, — говорит, — только это не правда. Я очень, очень тяжёлый. И знаешь, что во мне самое тяжёлое? Веки, никак их поднять не могу, как ни пытаюсь, вот беда. Может, у меня веки к глазам прикипели, это тоже рабочая версия. А вместе с ними, соответственно, потяжелела голова. Прости, если всё-таки перевесит, и я упаду лицом в твой замечательный кофе.
— Если тебе так будет удобнее пить, то пожалуйста, — машинально отвечает Эржебет. Но вздрагивает, потому что — вдруг правда приклеились? Когда у тебя глаза — расплавленный металл, ни в чём нельзя быть уверенным. Но Медноглазый вроде бы даже усмехается, а потом и правда ныряет носом в огромную кружку очень крепкого, очень сладкого, совершенно невозможного кофе. На ощупь его как-то находит на столе.
— Горе ты моё, — говорит Агата, и Медноглазый тут же мало того, что вскакивает, так ещё и обнимает её. То ли от того, что ноги его всё-таки не держат, то ли для того, чтобы Агата не заметила чудовищных синяков под глазами. Но Агата, конечно, замечает и подрагивающие пальцы, и выбеленные усталостью щёки. И усаживает обратно. А потом становится за стойку сама — и правильно, а что Эржебет, Эржебет тут даже не работает, так, мешается у всех под ногами. Медноглазый смотрит на неё и душераздирающе зевает, скорчившись с ногами на стуле.
— Скоро всё это кончится, — успокаивающее, ну, хотя бы ей самой так кажется, говорит Эржебет.
— Конечно кончится, — страдальчески стонет Медноглазый. — Когда у нас Остара? Послезавтра, что ли? Ну, вот к ней и закончим. Если доживём. Это значит — пережить ещё два дня и как-то уложиться в срок.
У Мартри и Медноглазого — ежегодная весенняя уборка. Это значит — вылавливать увязшие в асфальте тени, собирать потерявшийся, беспокойно носящийся по улицам свет обратно в фонари, утихомиривать безумное пламя Имболка, сдувать пыль и пепел с сонного весеннего неба, выпускать пряничных птиц сидеть на проводах, и ещё тысяча дел, больших и маленьких. Вот они и ходят — два сонных усталых призрака, опирающихся друг на друга. Даже к своему фавориту Вацлаву не суются: Вацек тем и хорош, что позволяет самим возиться на кухне, а какой в этом смысл, если сил — переступить порог и упасть на стул? Так и заявляются во всех перерывах к Агате. Удивительно даже, что Медноглазый тут сейчас один.
Но вспомнишь солнце — тут же и появится.
— Ага, — говорит Мартри и застывает прямо на пороге, прислонив к косяку меч, с которого стекает что-то блёсткое и светящееся.
— Ни… чего себе, — всплёскивает в ответ руками Медноглазый. И глаза всё-таки открывает. Чтобы взглянуть на лучшего друга с укором.
— Это мы так, значит, договорились, что пойдём отдыхать, устроим перерыв? — уточняет Мартри. Медноглазый хлопает глазищами, а потом возмущённо выдыхает:
— Я, вообще-то, тут сижу, у меня и правда перерыв, а вот ты…
— Фигня, — обрывает Мартри. — Вот смотри, сейчас проверим. Эржебет, вот ты честна и неподкупна, скажи мне, когда этот балбес сюда притащился, а?
— Да… минут десять назад… — прикидывает Эржебет. И глядит на них с интересом. Мартри поднимает указательный палец, с его ростом выходит внушительно:
— Вот! Что и требовалось доказать! А перерыв мы когда начали? Полтора часа назад! И не пытайся обмануть меня, сердце моё, я прекрасно помню диаметр синяков под твоими глазами, когда мы расставались, обещая друг другу отдохнуть, и готов поставить что угодно, что были они меньше, чем сейчас!
— Как будто я тут один такой, — бубнит под нос Медноглазый, но он уже, понятно, сдался и готов признать свою вину. Но, чур, не только свою.
— Нет, — вздыхает Мартри, — не один. Мы с тобой оба такие. Полные идиоты и ужасные трудоголики. Представляешь, — поворачивается он к Агате, — я предложил ему отдохнуть, и сам пошёл работать, чтобы этому маленькому монстру потом делать меньше осталось.
— Но-но! — возмущается Медноглазый. — Попрошу без комментариев по поводу моего роста! Я просто более концентрированный, чем ты! Но я, если честно, согласился-то только потому, что ты бы отдохнул, а я, значит, в это время с чем-нибудь важным покончил.
И смотрят они друг на друга полными обожания взглядами, чётко говорящими «Ну откуда же ты такой на мою голову свалился». И садятся в одно кресло, свиваются в один невероятный, неудобный клубок, пятка Мартри на спинке, чуть ли не за ухом Медноглазого. Тот попутно по привычке пытается превратить свою голову в совиную, но концентрации не хватает: выходят жидкие перья, да один глаз больше другого. Во время уборки Медноглазого постоянно клинит. Агата привычно щёлкает пальцами у него перед лицом, возвращая привычный облик. И невозмутимо вешает каждому на шею по печенью-птичке, первой из множества, на крайний случай, на чёрный день.
— А это что? — спрашивает Эржебет, пользуясь тем, что кофе уже и правда варит Агата. И с интересом разглядывает не столько сам меч, сколько стекающую с него… ну, предположим, всё-таки жидкость. Мартри издаёт страдальческий стон и запрокидывает голову через подлокотник, так что отвечает Медноглазый:
— Это — прямое доказательство правоты твоего учителя, который говорит, что тьма — не обязательно зло. И свет, соответственно, не обязательно добро.
— И какая же он в таких случаях дрянь! — с чувством выдыхает его приятель. Медноглазый разводит руками, похлопывает его по коленке, не в силах дотянуться до плеча, мол, прекрасно понимаю тебя, дружище. Больше Эржебет к ним с расспросами не лезет, сидит в стороночке, как настоящая леди, да поглядывает то и дело на них, и если во-о-от так расфокусировать глаза, они превращаются в настоящее чудовище, многоногое, многорукое, двухголовое и многоглазое.
— Сейчас допьём и пойдём, — клятвенно обещает Мартри. — Вот прямо встанем и пойдём, честное слово.
— И будем делать эти, как их… дела! — встревает Медноглазый. — Пока все не переделаем!
И смеются, вот же невозможные, невероятные, смешливые даже почти на самом пороге небытия. Как их, таких, не любить.