Диалоги на тетрадных полях

      — Сегодня хорошая ночь, — говорит эшу и смеётся. — Открывай бутылку!       И стучит зубами как-то почти торжествующе, и руки у него трясутся так, что Мэттью не выдерживает, ну что он, в самом деле, не жестокая же тварь, в конце концов, и накидывает на плечи эшу край собственной куртки. Куртка старая, но зато достаточно большая, чтобы вместить их обоих, на то и рассчитана: у эшу всей одежды — длиннющий свитер и шаровары узорчатые в рюкзаке, да на нём самом — мятая рубашка и штаны с подтяжками. Да высокие ботинки висят на шнурках через плечо.       Они сидят у обочины дороги, в том самом месте, где рождается предутренний туман, и он, новорождённый, клубится вокруг них, с ещё не вытравившейся, не выцветшей синевой. Но эшу его отпугивает, отгоняет любопытные клочки, и вокруг яблони, под которой они сидят, просвечивает лоскутами темнота.       Потому что у Мэттью в руках — бутылка вина, кое-как пережившая бессонную ночь, пристроенная в рюкзак между свитером и запасными джинсами. И это вино так и надо пить, у самой обочины дороги, странной летней ночью, по колено почти в белых лепестках яблонь, по локти в юном синем тумане, по подбородки в одной куртке.       Небо синее-синее, и, если смотреть снизу вверх, звёзды почти не отличимы от яблоневого цвета. Того и гляди, повалятся на голову. Мэттью мысленно прикидывает, хватит ли и капюшона на них обоих, но от главного дела не отвлекается и открывает бутылку.       Вино пахнет тоже яблоками, а ещё одуванчиками, мёдом и солнцем. Запах растворяется в ночи, плывёт вверх по откосу, туда, где дорога расцвечивается фарами последних проезжающих машин.       А потом тишина повисает над трассой. Пронизывающая и текучая.       Эшу морщит нос и звонко чихает.       — Будь здоров, — говорит Мэттью и подвигает рюкзак так, чтобы стоял непреодолимой преградой между босыми пальцами эшу и свежей ночной росой.       — Сегодня очень, очень хорошая ночь, — с чувством говорит тот вместо ответа. И отбирает у Мэттью бутылку, чтобы самому поймать первый глоток. В бутылку разлито лето, и тут его никому не переубедить. Лето со всеми воспоминаниями, чудными и неловкими, с первой паутиной, запутавшейся в ветках ели, с каплями росы на сладких листьях.       За спинами у них шумит Лес, вечный и тёмный, от его дыхания дрожь проходит по спине, деревья сливаются в одну стену, волнами расступающуюся перед узенькой будто бы дорогой, на которой, в самом-то деле, целых четыре полосы. Одна только яблоня отважно выступает к самой обочине, и белая вуаль цветочная опускается до земли.       — Наколдуй звездопад, — смеётся эшу. Мэттью трясёт головой (на колени падают белые лепестки):       — Ну сколько раз говорить, я же совсем не колдун. Ничего я наколдовать не смогу.       — В августе всегда бывает звездопад, — категорично отвечает эшу. Он рыжий, и на щеках расцветают веснушки, да, к тому же, небрит — и всё равно до неприличия молодо выглядит.       — Я не уверен, что сейчас август, Джим, — возражает Мэттью. Эшу демонстративно вскидывает брови — как всякий раз, когда его зовут по имени. — Я вообще-то даже не уверен, что лето. Из-за тумана ничего не разглядеть, а яблоня: ну, что — яблоня, вон, цветёт, а мы, может, в луже с тобой сидим, а то и в сугробе.       — Ты имеешь что-то против сугробов? — уточняет эшу. Мэттью вздыхает тяжело. Вечно они так с темы на тему перескакивают.       — Нет, — говорит. — Ничего. Давай сидеть в сугробе. Только сути это не меняет, знаешь ли. Ничего я тебе не наколдую.       Эшу щурит на него коричневый в зелёную чайную крапинку глаз:       — Тебе надо читать больше умных книжек, тепличный мальчик. Знаешь, что рассказали мне умные книжки? Что-то, что ты умеешь, диктует тебе, чем ты будешь заниматься, а не то, кто ты есть. Запомнил, принцесса из башни? Стало быть, ты — колдун, и ничего с этим не сделаешь.       — Это какие-то книги — умные? — рискует уточнить Мэттью. Джим вздёргивает бровь и снисходительно хмыкает:       — Интересные, прелесть моя. А других критериев не существует.       Мэттью закатывает глаза: но эшу не изменить. У него, в сущности, и в жизни других критериев нет.       — Ну хорошо. А что ты тогда предлагаешь? — на свой риск спрашивает он. Эшу оборачивается так резко, что его лоб и подбородок Мэттью встречаются в очередной раз. Они, надо думать, созданы друг для друга, так и познакомились, столкнувшись на улице. У Мэттью вообще расчудесный подбородок, твёрдый и острый, самое то, чтобы в него врезаться, да и сам он вполне подходяще долговязый для подобных дел.       И ещё, по существу, Джим-то, конечно, прав: семью и наследственность не выбирают, и Мэттью, разумеется, колдун, это любому встречному понятно по прилагающейся к джинсам и кедам широкополой остроконечной шляпе, шитой-перешитой, в подкладку которой вложены все известные ему заклинания.       Дело другое, что пользоваться ими он так и не научился.       — Так и что ты предлагаешь? — уточняет он снова, когда они перестают шипеть от боли и потирать отбитые части тел.       — Это очень просто, — хмыкает эшу. И глаза у него, оказывается, светятся в темноте немного. Не как у кошки, а как мигающие придорожные фонари. — Раз ты — колдун, то, чтобы научиться колдовать, нужно стать тобой.       Мэттью даже смеётся сначала от удивления, будто шутку услышав. А потом закрывает лицо ладонями. Эшу пихает его острым локтем в бок и вскидывает брови:       — Ничего смешного, я серьёзно! С твоими дедушкой и сестрой ещё попробуй стать самим собой, а не тем, кого в тебе видят другие! Я бы тоже не смог, — но тут он, конечно, врёт, у эшу в натуре такое лёгкое бытие, независимое от других. — Что ты там дома делал — у окошечка сидел, ждал, пока они вернутся, рисовал узоры на стекле и зашивал в подкладку новые заклинания, а?       Мэттью молчит. Что-то в этом есть. Сестра и дед у него — образцовые колдуны, гордость семьи. Таким попробуй не соответствовать. Но с тех пор, как он ушёл с эшу, наскоро попрощавшись с родными, не успев позволить себя удержать, заклинания и правда приходят чаще и легче, слова сами ложатся на язык, руки вычерчивают символы, которых он и в жизни не знал. Будто бы жизнь, раньше серая и скучная, обрела смысл. Расцвела звёздами на фоне вытертой небесной куртки.       — Ладно, — соглашается он. — Наверное, ты действительно прав. Только это не так-то просто.       — Было бы просто — не сработало бы, — соглашается эшу. — Но, принцесса, все мы делаем маленькие шаги, складывающиеся в пройденные километры. Начни с малого.       «С малого, — думает Мэттью. — С ма-ло-го». Найти в себе что-то, о чём боялся не то что говорить — думать, что стало неотъемлемой частью его самого, к чему знаки, символы, колдовские слова и жесты тянутся, как к магниту.       Эшу суёт ему в руки бутылку и выжидающе подпирает лицо кулаком. Мэттью несмело делает глоток. Мэттью задерживает звенящее жидкое лето — послание в бутылке — на языке, звездопад искрящийся, удушающе сладкий запах, колышущееся под ветром травяное поле, непременные яблоки… Страшно так, что кончики пальцев покалывает, и за подкладкой шляпы что-то шуршит. Мэттью снимает шляпу и кладёт на колени: ощущает себя совсем беззащитным и почти что голым.       — Ладно, — с усилием повторяет он. — Давай попробуем начать. Вот прямо сейчас. Очень давно, знаешь, хотел сказать, что я тебя люблю.       И замолкает. И хочет то ли нервно рассмеяться, то ли горящим лицом уткнуться в шляпу, почувствовать прохладный, вытертый чуть не до прозрачности шёлк подкладки. Эшу смотрит, и глаза его — прохладные болотные огоньки, блуждающие во тьме.       Эшу кладёт руку ему на плечо. Огоньки теплеют.       — Тогда, — говорит, — наколдуешь мне звёзды?       Мэттью глубоко вдыхает и закрывает глаза. Небесная куртка выворачивается подкладкой вверх, слова приходят сами, прокладывают дорогу до кончика языка, облекаются символами и звуком, похожим на птичьи крики по осени — нечеловеческими словами. Звёзды оторванными пуговицами сыплются вниз, проносятся, перебирая по-щенячьи длинными лапами, вдоль по завёрнутой трамплином горке небесного свода. Острые, горячие, звонкие. Мэттью видит, как одна звезда с шипением падает в землю у обочины, как Лес укрывает её пологом кромешной листвы. Сквозь истончившуюся завесу времени — как тянется из чёрной влажной земли крошечный росток, распускает листья, обрастает твёрдой бронёй коры. Роняет на землю яблоки. Мэттью моргает: видение исчезает тут же. Чёрная земля остаётся, укрытая синеватой молочной пеленой.       — Хорошо, — твёрдо говорит эшу. — Значит, теперь точно август. Ничего другого и быть не может, когда звёзды падают, — прислушивается: над дорогой висит густая тишина, в ней тонут следы машин и отсветы фонарей. — Идём, принцесса моя! Пора.       Они поднимаются вверх по склону, ступают на дорогу — и она благодарно стонет под их ногами. Любым дорогам нужно, чтобы по ним ходили, чтобы было, кому рассказывать долгие, запутанные истории, чтобы босые подошвы ступали по разгорячённому асфальту, прохладным камням, гравию колкому, иссечённым корнями тропам… Чтобы напоминали, кто они и куда ведут.       По ночам дороги Города сплетаются в тугой клубок, впиваются друг в друга: не разберёшь, где начало, а где перекрёсток. Перепутываются, извиваются, как живые. Джим опускается на колени, ухом прижимаясь к гремучей дорожной плоти, вслушиваясь в спокойный ритм вечного сердца. Ступившему однажды на дорогу — нет пути назад, эшу идёт, закрыв глаза, пока певучая дорожная струна до крови не рассекает ему ноги. Мир, днём подобный иголочному острию, по ночам распахивается крыльями ночной птицы: бескрайний, бесконечный. Мир покрывается тонкой рябью трещин, и откуда-то снаружи в него проливается вольное ночное счастье.       Эшу в этой августовской ночи похож на гончую собаку, взявшую след, поймавшую за хвост очередную сказку, он бежит, не замечая ничего, припадая к дороге, как к холодному ключу в пустыне. И это Мэттью — запоминать повороты и перекрёстки, закинув на плечо второй тяжёлый рюкзак, Мэттью — не сводить глаз с исколотой, продырявленной падающими звёздами старой карты, и одновременно с асфальта под ногами, Мэттью — собирать осколки заклинаний, внимательно смотреть по сторонам, шляпой, как сачком, ловить обрывки снов, Мэттью — крепко держать эшу за руку, никогда не отпускать.       И говорить:       — Хватит, Джим. Хватит на сегодня, — и за подмышки отрывать его от дороги, бинтовать израненные ноги, под стук зубов эшу, накинув ему на плечи собственную куртку.       И одним движением пальцев разжигать на очередной обочине, как две капли воды похожей на предыдущую, такой же рыжий, как чужие волосы, звонкий придорожный костёр.