Диалоги на тетрадных полях

      — Почему я опять сижу у вас дома? — хмуро спрашивает Эмма. Змей поднимает голову и смеривает её взглядом сквозь цветные стёкла очков:       — Потому что дом мой — пристанище для всех неприкаянных и не прикованных, для всех бедняг и бродяг, для заплутавших в тумане и выпавших из гнезда, для потерянных и растерянных, для…       — Хватит! — рычит Эмма. — Я поняла. Так бы и сказал: «Потому что Джерри попросил посидеть с тобой». Снова.       Змей смиренно разводит руками, и ладно хоть не повторяет фразу — но ножом взмахивает прямо перед её лицом. Змей чистит картошку, и ведро перед ним полно очистков, а на дворе ночь, и в окно заглядывает одинокая синяя звезда.       Эмма болтает ногами, сидя на табуретке, почти с головой замотавшись в плед. Плед чёрный и весь испещрён созвездиями, зябко поблескивающими в темноте. Змей сказал: будем играть в скорую помощь, а ты — медсестра, держи пластырь, я непременно порежу палец. Не соврал, между прочим, и Эмма вертит в руках коробочку с оставшимися пластырями, разглядывает цветные картинки.       — Кому нужно готовить картошку за полчаса до полуночи? — хмуро спрашивает в пустоту.       — Мне, — неожиданно всё-таки отвечает Змей. И начинает аккуратно выкладывать кружки на противень для запекания.       — Я принёс сыр и майонез, — говорит Василиск, появляясь в дверях так внезапно, что Эмма вздрагивает.       — Ты как нельзя более вовремя, душа моя! — восклицает Змей. Вместе они натирают сыр, Змей бегает туда-сюда и чуть не роняет табурет вместе с Эммой, лазая за солью. На кухне царит форменный бедлам, но — неожиданно уютный, Эмма раскачивается мерно и даже почти умудряется уснуть, только ворчит недовольно, когда на неё наматывают колкую золотистую гирлянду, но затем кутается в свет, зевает и ныряет в него с головой.       И просыпается, только когда Змей зачем-то обматывает её второй гирляндой, с крупными, но такими же золотистыми лампочками.       — У нас будут гости, — говорит он свистящим шёпотом, а на кухне полумрак, и лампу кто-то завесил тёмно-синей непрозрачной тканью. — Я гадал на чаинках.       К вопросу Змей подошёл со свойственным ему размахом, и чай рассыпан по всей кухне, шуршит у Эммы на коленях, застревает в волосах Василиска.       «Да кому нужно сюда тащиться в… сколько там времени?» — крутится на языке у Эммы, но она предусмотрительно молчит, только губы дует, потому что ну кто ж его знает, кому вообще хоть в какое-нибудь время нужно тащиться к Змею, но вот же она, Эмма, сидит тут и, кстати, не может встать с табуретки, вся обмотанная колкими светящимися огнями, которые торчат во все стороны, как шипы колючей проволоки.       — Будешь нашим маяком, — свистящим шёпотом повторяет Змей.       И, скотина, настежь распахивает окно. И Эмме бы взвыть, что тут, чёрт возьми, шестой этаж, ну за-чем, и вообще, на улице зима, хорошо ещё, что плед с неё так никто и не снял, только плотнее подоткнули на табуретке.       Но она, надо же, снова молчит. Потому что северный ветер коротким поцелуем впускает на кухню, залитую приглушённой синевой, свет ясной голубой звезды. И Василиск подскакивает с места и на ощупь, вместе со Змеем, подаёт руку девушке, ступающей к ним с подоконника.       Эмма таких красивых и не видела никогда. Такие золотые волосы, водопад, вьющимися волнами спадающий до колен, должны быть только у сказочных принцесс, чтобы нормальным людям не приходилось сжиматься в комочек на стуле и пытаться стать незаметнее, спрятаться за лампочками гирлянд. И платье у неё — Эмме не снилось носить такие платья, на ней они висят мешком, а у этой чёрный бархат сливается с изнанкой ночи, будто она из него и выплывает, и не метёт пол, а замирает как раз на той самой грани.       И, самое-то жуткое, Эмма совсем не может ей завидовать. Потому что в красоту такую — только влюбляться с первого взгляда. Вон, даже Змей впечатлён. Надо же, как смотрит.       Но его силы воли всё-таки хватает на то, чтобы окно закрыть. И плюхнуться на край стола. Василиск сползает на пол у самого входа и незрячими глазами глядит в синий свет, заполнивший пространство.       Незнакомка опускается на пол тоже, в рассыпанный чай, перебирает его пальцами, как палые листья.       «Ну что за люди!» — думает Эмма, обводя взглядом незанятые стулья.       У гостьи — сонные тёмные глаза, ласковые и тёплые, и как будто печальные отчего-то, и на правом плече, из-под края платья, вьются рисунки, белые, будто выточенные под кожей.       Так они и сидят в тишине, и Змей мерно, как-то жутковато, раскачивается то вперёд, то назад. Будто соблюдают какой-то свой чудовищный ритуал. И встают так же — одновременно, Змей и гостья, и выходят из комнаты и чем-то там звенят и бренчат, но Эмме же не встать, она как пленница, прикована к стулу. Так что она только шёпотом спрашивает у Василиска:       — Это кто?       Он потягивается, так что хрустит в спине.       — Это, — говорит, — Качающая Колокол.       — Какой ко… — не понимает Эмма.       — Колокол, — обрывает её Василиск и продолжает пялиться в пустоту. Будто там-то как раз он что-то и видит. Больше Эмми и не спрашивает. Молчит и дуется, и на кухне становится тихо, и Змей ничего ниоткуда не орёт, может, это его личный способ производить впечатление, Эмма бы точно впечатлилась, но ради неё Змей никогда не замолкает.       Возвращаются — разливают по всем кружкам, чашкам, стаканам и бокалам напитки. В руках у Змея Эмма с удивлением обнаруживает бутылку рома. Качающая Колокол разливает чай, и как будто на полу чаинок было мало, проливает несколько раз кипяток, так что всё теперь в лужицах. Вытирать их принимается Василиск и, конечно, находит не все, но на пропуски ему никто не указывает.       — Он не звонит, — говорит Качающая Колокол, и голос у неё тоже нечестный — как колокольчики, то есть, слишком прекрасный, так же нельзя, в самом деле. Только потом Эмма таки вслушивается в слова и не сразу, но как-то всё-таки понимает: речь не о телефоне. О том самом Колоколе. — Не приходит и не звонит.       В Колокол, стало быть, не звонит.       — Как можно! — возмущается Змей и по привычке всплёскивает руками. Василиск молчит и хмурится.       — Я больна без него, — говорит Качающая Колокол. — Будто заболеваю одиночеством и даже немного сме… — не договаривает, рот прикрывает ладонью, отпивает немного из ближайшего стакана, даже не взглянув, что внутри.       — Это нормально, — успокаивает Змей, но глаза у него сразу становятся острые и тревожные. — Он же врач, в конце концов. Конечно, без него заболеваешь.       — Значит, надо его позвать, — строго говорит Василиск. Эмма не понимает ровным счётом ничего, Эмма чувствует себя элементом декора, приспособленным, чтобы светить, вместо лампы. Ей кажется, что звать кого-то в гости, когда время перевалило за полночь — бесчеловечно и бессмысленно, но предметы интерьера никто и не спрашивал.       А на кухне творится колдовское и странное, воздух становится густой и горячий, и, может быть, ей не кажется, и гостья их и правда выдыхает дым, словно саламандра, а спина обнажённая, прикрытая только золотыми локонами, узкая, как у ящерки.       И сидят они перед ней, как рептилии с немигающими взглядами, Змей, Василиск и эта прекрасная почти что ящерица с золотом чешуи и волос, и у Змея в руках бубен, он обычно молотит в него, как сумасшедший, а теперь бьёт ровно и гулко, и в полутьме руки его почти не видны, а гирлянда, как назло, как раз собирается мигать. И стаканы расставляют неровным кругом, Эмма только тогда и понимает, что находится почти в центре.       — Будешь маяком, — повторяет ей Качающая Колокол слова Змея и улыбается так ласково и беззащитно, что у Эммы щёки алеют.       — Что вы собираетесь делать? — шёпотом спрашивает она только. Василиск хмыкает из темноты, а потом цокает языком:       — А на что это, по-твоему, похоже? Вызываем врача на дом.       «Ни на что не похоже, — думает Эмми. — Совершенно ни на что не похоже, боже мой, вы все совершенно сумасшедшие, и вы опять меня в это втянули, но я больше не могу на вас злиться, после этого февраля — никак не могу». После этого и февраля и этих улыбок, если быть совсем честной, но Эмми профессионально кривит душой.       А потом они… нет, не поют, но почти, поёт только Василиск, и слов не уловить, ни на родном языке, ни на каком из других, а у Змея пронзительный резкий голос, и он издаёт непонятные звуки, режущие слух, сплетающиеся в одну мелодию с нежным мурлыканьем под нос Качающей Колокол. Потому что они втроём: Та, что качает колокол, Тот, перед кем расступаются стены домов, и Тот, кто пил мудрость этого мира, обращая её в шутовство.       Воздух перед лицом у Эммы вспухает-вскипает, отзываясь на их голоса, и где-то далеко-далеко звучит грохот колокола, с каждым ударом огнём обжигающим щёки. Ей хочется вскочить и заорать от страха, но волной вжимает в табуретку, Эмма с грохотом падает назад, выдёргивая провод из розетки, а Змей, ничего себе, ловит её и оставляет сидеть, а сам перепрыгивает через поверженный табурет и повисает на том, кто появился в центре их круга.       — Попался! — орёт.       В ответ ему осоловело хлопают птичьими глазами, круглыми, уместившимися над длинными прямым клювом, и это почти иллюстрация к детской книжке о животном мире: змея, обвивающая птицу, только у нормальной змеи не предусмотрено столько цепких рук и ног.       — Я тебя поймал! — зловеще сопит на ухо Змей и безумно хохочет, а Василиск подползает и бережно обхватывает шатающуюся фигуру за талии, чтобы не упали. Они, правда, всё равно падают, но с гораздо меньшими потерями, даже наоборот, приобретают Василиска, и Качающая Колокол придвигается очень вовремя, так что две из трёх лохматых голов оказываются у неё на коленях, а третья лбом прижимается к ладони.       Клубок влюблённых, смешливых змей.       — Вот ты и тут, дорогой мой, — смеётся Качающая Колокол, и пальцы запускает в волосы, перемежающиеся перьями. И в глазах у неё, кажется, стоят слёзы. Эмма тихонько отползает в сторону и отпивает из попавшейся под руку кружки. Там, на счастье, оказывается чай.       — Это Маттеу, — говорит Змей, на секунду подняв на неё глаза, торжествующе придавливая представляемого к полу. — Он доктор, а я его поймал! Круто, да?       Эмма только кивает и моргает несколько раз подряд. Маттеу — птицеликий, и она сначала было думает о чумных докторах и почти пугается, но взгляд у него такой ошалелый, что поневоле чувствуешь с ним душевное родство. И подумаешь, что лицо всё покрыто серовато-чёрными перьями.       — Ну да, — говорит он. — Я доктор. И мне бы очень хотелось узнать, кто тут из вас всех заболел.       «Тут все больные», — мысленно отвечает ему Эмма.       — Ты! — жизнерадостно сообщает Змей вслух. И всё-таки сползает, но для начала тыкает Маттеу в живот острым локтем, покрытым чешуйками. Маттеу шипит и приподнимается, но Качающая Колокол тут же повисает на нём сама, обнимает крепко-крепко, и вид у Маттеу становится смущённый и виноватый.       — Я без тебя почти заболела смертью, — шепчет она, — не смей больше так пропадать, слышишь меня, никогда не смей, ты даже не звонил, а без тебя он звучит совсем не так, фальшивит, как же это страшно, если бы ты только знал, и как же я вообще без тебя буду…       Маттеу ничего не говорит и не извиняется, а только тоже обнимает её, и руки у него — как птичьи косточки, тонкие такие, с невероятно длинными пальцами. Они путаются в волосах, и выстукивают неровной дрожью, азбукой Морзе, личным секретным кодом, как же он боялся прийти, оказаться навязчивым, ненужным, лишним, старым другом из позабытого прошлого. Как скучал по городу, где есть она, где камни оживают и смотрят вслед, а реки текут вспять и ввысь и вливаются в белоснежный млечный путь… И как невероятно тосковал по огненному колоколу, пламя пускающему по крови.       — Звони, — говорит ему девушка с самыми ласковыми в мире глазами, девушка, которую любят, как голубую звезду, отражающуюся в ладонях, как первый белоснежный снег за окном, как прорастающие из щёк алые маки. — Звони в него, слышишь? Не говори больше ничего, только звони.       Нет ни верёвки, ничего, но звон всё равно стоит, оглушительный, пробирающий до дрожи по позвоночнику, такой, что лампочки на гирляндах, укутывающих Эмму, загораются сами собой, такой, что Змей приваливается спиной к Василиску и закрывает глаза, а Василиск держит его и грустно улыбается, и гладит по голове.       Такой, что стоит в ушах, а воздух, наконец, прекращает сгущаться, становится звонким и ясным и немного щиплет ноздри, и засыпая, прислонившись к злосчастной табуретке, кутаясь в плед, Эмма видит под закрытыми веками, как белоснежные реки впадают, пенясь, в звёздное небо.