***
— Ты всё приготовила? — спрашивает Агата, и глаза у неё полыхают зелёным азартным пламенем. Эржебет бодро отдаёт честь и щёлкает каблуками: — Целая эскадрилья получилась! Смотри. Разноцветными бумажными самолётиками усеяны весь подоконник и пол под ним. Рафаэль сидит, окружённый ими, как птенцами, ногами болтает, наполняя бумажные крылья своей стаи зарождающимся ветерком. — Я поднимусь на крышу, — говорит Агата, сгребая всё это богатство в передник и убегает, будто бы девятнадцатилетняя девчонка здесь она, а вовсе не Эржебет. Та, впрочем, не расстраивается. Карабкается на подоконник к Рафу, бинокль покачивается на шнурке на шее. — Окно открыто, — докладывает она воздушному змею. Он кивает: — Знаю. Видел уже. Он, представляешь, сидит там и не двигается совсем. Даже жутковато становится. В дальнем окне — чёткий тонкий силуэт, волосы тугой серебрящейся проволокой. Кожа бледная, того и гляди порвётся на костяшках пальцев. Засмотревшись, Эржебет чуть не пропускает первый самолётик, показавшийся у окна. Силуэт в окне коротко вздрагивает, но с места не двигается и даже не поворачивает головы. Но зато — все камеры стремительно поворачиваются за самолётиком, салатно-зелёным, и сразу ко второму, этот уже голубой. Следующий самолётик запускает сама Эржебет, и его жёлтые бока золотятся на ярком солнце. … самолётики летят мимо окна, целые стаи, вьются в воздухе, кувыркаются, делают петли. Седрик следит жадно. Седрик запоминает каждый пируэт, прослеживает от и до со всех возможных точек зрения. Сколько же их сегодня — цветных, маленьких и больших, летящих прямо и крутящихся, пока не опустятся к земле… — Привет, — здоровается Раф, опускаясь на подоконник. Седрик вздрагивает. Камеры панически крутятся, пока не находят объект. — Тише, тише, не волнуйся так. Просто ты каждый раз следил, когда я летал, вот мне и стало интересно. Только окно всегда было закрыто. А сейчас ты отвлёкся на самолётики, я и решил устроить тебе сюрприз. Серебристый взгляд не фокусируется на нём, но в положении каждой камеры читается мучительное напряжение. Раф медленно обезоруживающе поднимает руки. Он почти уверен, что камеры сейчас считывают цветной рисунок татуировок от запястий до локтей. И не удерживается, быстрым движением запускает пальцы в чужие волосы и вытягивает из них длинную ленту, меняющую цвет по всей длине. Камеры вздрагивают и тянутся вперёд сильнее, вглядываясь. Их хозяин открывает рот от изумления. И ощупывает ленту, змеёй вьющейся вложенную ему в руки. — Фокус, — улыбается Раф. — Извини, не смог удержаться. Но тебе ведь нравятся ленты, правда? — Нравятся, — машинально соглашается тот, кто — догадаться было несложно, Агата поняла сразу, — видит глазами камер. Ленту вертит в ладонях и наматывает на пальцы. — Меня зовут Рафаэлем, — говорит воздушный змей. — Но можно просто Раф, если захочешь. — Седрик, — представляется хозяин камер и улыбается неловко: — Я очень много раз видел, как ты летаешь. Он видел и запомнил каждое движение так, что смог бы повторить его даже во сне. Если только можно изучить человека по шагам, то Седрик знает Рафа лучше самых близких друзей. У Седрика нет и не было ничего, кроме зрения, так научиться бы танцевать с ним в воздухе, иметь бы тонкие лепестки крыльев за спиной, чтобы рассчитывать каждый шаг. Рафаэль даже не знает, как правильно и легко каждое его движение в воздухе вписывается в структуру звуков и запахов, обретающих через каждую камеру плоть и цвет. Рафаэль слеп — с другой стороны, в отличие от самого Седрика, но это не мешает ему каждым шагом в воздухе сплетать стройный и правильный танец. Всего этого Седрик, конечно, не говорит вслух. Нельзя же, в самом деле, при первой встрече признаваться человеку, что следил за ним. — Мои друзья очень впечатлены, — говорит Раф и кивает на камеры. — Мечтают познакомиться с тобой. Что скажешь? Седрик усилием возвращает себя к настоящему и отвечает, даже не успев хорошенько подумать. — Да. Да, я… я приду, если только скажешь, куда. Рафаэль кладёт руку ему на плечо — чувствует волну напряжения, стихающую на кончиках пальцев, сжимающих ленту, — и указывает за окно, а камеру синхронно поворачиваются по направлению. — Следуй за ветром, — усмехается воздушный змей. — За любым. Каждый из них приведёт тебя к нужному флюгеру на крыше нашей башни.***
— Он правда придёт? — допытывается Эржебет. — Точно-точно? Ты уверен, что это не отговорка? — Точно, — успокаивает её Рафаэль. — Он пообещал и придёт, — и кружит юную волшебницу в воздухе, а она смеётся и машет ногами, а потом вырывается и, пританцовывая на месте, начинает оправлять пышные юбки. Сегодня в башне только они трое, чтобы не смущать Седрика. Агата за стойкой, варит какао, а рядом стоит большая банка крошечных разноцветных зефирок. На увешанной гроздьями чашек барной стойке горстями сложены обклеенные бусинами и обвитые цветными лентами хвостов бумажные самолётики. Когда в дверь робко стучат, Эржебет торжествующе, по-нетопырьи, воет — но дверь идёт открывать, бережно отставляя её в сторону, Рафаэль. — Здравствуй, — говорит, — молодец, что пришёл. Камера, пристроенная у Седрика на плече, ворочается, как живая, и направляет на него свой алый глаз. Седрик весь серый и прилизанный в водолазке и узких джинсах, с гладко причёсанными волосами. Но цветная лента аккуратно вплетена в волосы и тянется на плечо. — Привет, — почти шёпотом говорит он. Седрику непривычно выходить из дома, он привык видеть мир глазами прорастающих из стен камер. Он чувствует себя неловко, но, кажется, успокаивается, когда дверь за ним закрывают, оставляя уличный шум и свет снаружи. Раф сдувает с глаз выкрашенную в яркий голубой чёлку и кладёт руку Седрику на плечо. Камера настороженно упирается в ладонь взглядом. — Привет! — Эржебет подскакивает и кружится на месте, но, умница, так, чтобы камере даже поворачиваться не пришлось. — Меня зовут Эржебет, и я… — Нетопырь, — шелестит Седрик. — Я вижу. Эржебет смотрит на него, широко раскрыв рот, и Седрик голову вжимает в плечи, а потом она восторженно хлопает в ладоши и смеётся. — Я пойду, поставлю музыку! — щебечет она и машет поочерёдно обеими руками. Седрик смущённо улыбается ей вслед. — Пойдём, познакомлю тебя с Агатой, — предлагает Раф. Хозяин камер медленно кивает и, придерживая своё создание на плече, шагает за воздушным змеем. Взгляд направлен вниз, читая чужие шаги, позволяя повторить их в точности. — Здравствуй, солнце, — говорит Агата, не оборачиваясь. Колдует над какао, украшая его взбитыми сливками. Камера настороженно тянется вперёд. — Не подглядывай, пока я не закончила. Раф, будь умницей, сходи, помоги Эржебет, — Рафаэль ничего не говорит о том, что юная волшебница легко победит старый проигрыватель и сама. В конце концов, он — воздушный змей, а суть Агаты, та, что даёт Нижний мир, и есть — «воздушные змеи», и кому понимать её с полуслова, если не ему. Как только он отходит, Агата ловко ставит перед гостем кружку какао и склоняется, внимательно заглядывая ему в глаза. — Милый мой, какой же ты весь разломанный, — цокает языком. — Кто же тебя, такого, собрал-то, а? Отделил смысл от тела. Но ничего, с этим мы справимся, не волнуйся, иголка и нитка всегда найдутся. Слушай, дружок. Самого главного глазами не увидишь, — весело шепчет она прямо Седрику в лицо и подмигивает: — Мир на самом деле совсем не такой, если просто смотреть на него из окна, славный мой. Нельзя всю жизнь прятаться под стеклянным колпаком, — и аккуратно, как встревоженного зверька, поглаживает камеру. Седрик поводит плечами и неуверенно теребит цветную ленту, вынутую Рафом из его волос. Лента вьётся, как змея в хвосте воздушного змея. Лента выплетается из волос и, извиваясь, сползает в руки. Камера опускает алый взгляд к ней, замирает на несколько бесконечных мгновений, а потом кивает. Агата бережно берёт камеру на руки, как щенка или котёнка. Оставляет ненадолго на стойку и завязывает Седрику глаза разноцветной лентой. В глубине камеры алой искоркой гаснет зрачок. — Молодец, — шепчет Агата ему на ухо и бережно разворачивает кругом. — Раф, любовь моя, иди-ка сюда! Вот, умница, дай Седрику руку, — и не пытайся спросить, откуда знает имя. — Музыка?.. А, вот и она. А теперь… — она тянется к уху Седрика и шепчет: — Теперь танцуй. Прямо так, когда не видишь, куда делать следующий шаг, когда не пытаешься разложить всё на схемы, ясно? Это очень важный опыт и особая магия. Тебе обязательно нужно научиться, понял? Научишься — станешь целым снова, сам в себе залатаешь все дыры. У Рафаэля в ногах притаились неуёмные перелётные птицы, звонкие пружины небесные, его шаги с каждой нотой ускользают от взгляда и из памяти, и Седрик совсем уже ничего не понимает, координатные плоскости ломаются у него под ногами, а камеры увядшими бутонами смотрят только вниз. Но линии шагов, стройные рисунки и строчки выстраиваются сами собой, и мир не рушится, он всё ещё вокруг, даже когда его не видно вовсе. Он всё ещё цветёт, и состоит из звуков, запахов и касаний, а одно сплетается с другим в цельное, неразделимое. Седрик сам срастается в целое, залечивает трещины и разрывы. Камеры с погасшими зрачками медленно поднимают головы и пляшут, как змеи под дудочку, под музыку, растекающуюся из чужих рук.