Диалоги на тетрадных полях

      — Здравствуйте, — очень вежливо говорит Сэмюэль, такой хороший молодой человек, не то что всякие. — Моя мама превратилась в таксу. Вы случайно не знаете, что мне делать?       Эрих терпеть не может, когда ему вдруг звонят, он вообще ненавидит телефонные разговоры, да и, к тому же, с такими вопросами — явно не к нему, он всего лишь квартирный хозяин, решает исключительно проблемы с квартирой, значит.       Но Сэмюэлю можно, Сэмюэль — исключение из всех мыслимых Эриховых правил, потому что не родственник, а всё равно — никогда не существовавший племянник, абсолютно настоящий, воплотившийся из каких-то чужих, не по-Эриховски идиллических представлений о племянниках. Из того народа, у которого волосы медово рыжие, глаза цвета неясного, но главное и не цвет, главное — это задумчивая пелена тишины, заволакивающая размытые круги зрачков. Из тех, что даже прожив всю жизнь на одном месте, откуда-то берут неопределимый, но неизменно приятный акцент.       Сэмюэль даже молчать умудряется — с ним. Собственно, это ему и удаётся лучше всего.       — Что?.. — переспрашивает Эрих, когда ему, наконец, удаётся осознать слова, а не только этот самый голос.       — Моя мама, — терпеливо и на удивление спокойно повторяет Сэмюэль. — Я езжу к ней на выходных. Помогаю с уборкой. Очень хорошо, что сегодня именно выходной. Она даже проголодаться не успела. Вы не знаете, к кому с этим можно пойти?       — Нет, — отвечает Эрих, машинально прокручивая в голове всех возможных знакомых, но не находя никого, кто бы разбирался в превращённых в коротколапых собачек близких родственниках.       И только когда Сэмюэль вешает трубку («Очень жаль, извините за беспокойство, до свидания»), Эрих отвисает и думает о том, кем же надо быть, чтобы первым, кому позвонишь в такой ситуации, был квартирный хозяин старше тебя лет на пятнадцать.       И как-то машинально берёт с крючка ключи от квартиры, снятой Сэмюэлем, и выходит из дома, и в автобус садится: №7, тот самый, что идёт в нужном направлении, надо же, не спутал. Руки, ноги и глаза будто научились действовать сами по себе, без поддержки сознания.       Ну куда, в самом деле, Сэмюэлю и поехать, если не туда.       Прежде чем вламываться в квартиру, Эрих тактично нажимает кнопку дверного звонка, но обогнать его у Сэмюэля без шансов, ему почти через весь город ехать, так что Эрих всё-таки заходит, один из наружных замков оставляя открытым, чтобы жилец понял, что у него гости. Гадает, насколько невежливо было бы поставить чайник. Под конец справедливо решает, что сам бы он в подобной ситуации предпочёл готовый чай излишней чопорности, а у его юного квартиранта взгляды на жизнь гораздо свободнее.       — Добрый день, — почти жизнерадостно здоровается Сэмюэль, абсолютно будто бы не удивившись присутствию Эриха. Ну, то есть, жизнерадостно очень даже, изящно подделав и жесты, и интонации, но только глаза у него отчаянные, а пальцы дрожат. Последнего, может, и не заметил бы, если бы не толстенькая такса, которую Сэмюэль держит в объятьях. Такса смотрит на Эриха оценивающе, а потом упирается коротенькими лапками молодому человеку в грудь и облизывает лицо скупым, но всё равно удивительно материнским жестом.       — Добрый, — отзывается Эрих и кивает на стол, где уже исходят паром две кружки. Когда не знаешь, что делать, лучше уж пить чай, чем совсем ничего не.       — Спасибо, — тихо говорит Сэмюэль. — Я хотел позвонить, спросить, не против ли вы животных, но… — и руками разводит беспомощно, усадив собаку на табуретку у стола. Эрих неловко переглядывается с собакой, пока молодой человек уходит в прихожую и чем-то там шуршит. Такса опускает голову и внимательно смотрит на пол, и лапой скребёт по краю табуретки, пока Эрих со всем возможным уважением не спускает её вниз. И чувствует облегчение, потому что: ну, а что ей сказать? Здравствуйте, очень приятно познакомиться, ваш сын так на вас похож? Ну да, шерсть собачья как раз того же оттенка рыжего, что волосы Сэмюэля. Потрясающее семейное сходство.       — И что ты теперь собираешься делать? — спрашивает Эрих, когда Сэмюэль возвращается и с абсолютно несчастным видом ставит на пол две миски.       — Не знаю, — тихо отвечает тот и морщит лоб. — Я пробовал вспомнить подходящий архетипический сюжет, нам в университете рассказывали. Что-нибудь о превращении в животное или о материнском образе. Но что-то в голову ничего подходящего не приходит. Сэмюэль говорит дальше: о связи материнского образа с природой и животными в целом. О давлении бессознательного. О преодолении критического периода с его помощью.       У Эриха дух перехватывает от этой речи, потому что ну кем же это вообще нужно быть, чтобы в такой ситуации задуматься о чёртовых архетипах, но ещё — Сэмюэль, вот он, абсолютно настоящий, рассказывает и всё никак не может замолчать, тонет в собственных формулировках, а по щекам катятся крупные слёзы и трясёт его так, что сейчас, кажется, начнёт биться в истерике.       Эрих, вот честно, не придумывает ничего лучше, чем обнять его. И спустя долгие несколько секунд чувствует, как в ногах мельтешит такса. Сэмюэль поспешно опускается на колени и прижимает собаку к груди. Он всё ещё плачет, но уже не дрожит так страшно, спасибо и на том.       Эрих клянётся себе, что останется в квартире только до вечера, у него же дела, работа, скоро сдавать отчёты… Но почему-то в итоге задерживается на ночь, ложится на диване, несмотря на все попытки Сэмюэля уступить ему кровать, мол, сколько ты денег мне платишь, одумайся, ты вполне заслужил возможность жить тут с комфортом. Такса сначала забирается, тревожно поскуливая, к сыну на живот. Потом, впрочем, решает дать ему побольше личного пространства и уходит спать на специально купленную подстилку.       И когда утром Эрих встаёт, стряхивает головную боль с висков, вслепую находит тапки, вспоминает, где он, зачем он и почему — тогда Сэмюэль уже, конечно, не спит, сидит на кухне, с ногами угнездившись на табуретке.       — Я всё думаю, что делать, — признаётся он. Бездумно разливает воду по кружкам из согревшегося чайника. И глаза — глаза у него больные, Эрих сразу замечает, как привычная пелена рябью подёрнулась. — Магия всегда основывается на принципах, правда? Эти принципы не меняются, сколько времени ни пройди, они всё ещё работают так же, как и раньше. Значит, нужно всего лишь найти нужный. Так что давайте мыслить… логически. Маму точно кто-то заколдовал, не могла же она сама превратиться. То есть, могла, но если бы такое случалось хотя бы иногда, мы бы наверняка услышали, верно? Значит, это сделал кто-то, — он барабанит пальцами по столу. Эрих хмурится, но не прерывает. Это, ясное дело, всего лишь способ бороться с тем, с чем иных способов бороться нет. Придумать хоть какой-то план действий, составить программу на ближайшее будущее, чтобы не лечь и не умереть на месте. Сэмюэлю оно нужно, он из тех, для кого бездействие — страшнее всего.       — Мама… всегда меня расценивала как главное сокровище, — через силу продолжает молодой человек. Хмурится. — И, может, в этом и дело? Я говорил, материнский образ связан с природой, с инстинктивным пониманием и иррациональными ценностями. В этом всё дело? В том, что она сама видела себя одним только материнским образом, а не живым человеком?       У Эриха нет ответов. Он разводит руками и пьёт чай потише. Сэмюэль приходит немного в себя, делает глоток тоже.       — Может, — тихо говорит он, — дело в том, что это случилось со мной. Но это же не смешно, правда? Никто не сделал бы так ради шутки.       — Не знаю, — со вздохом отвечает Эрих. — Но мне тоже не смешно.       Так они и сидят, а за окном восходит солнце. Солнце дурацкое восходит, как будто ничего и не случилось, и всё идёт, как надо, а значит, почему бы ему и не взойти. Такса, зевая, проходит на кухню, тоскливо смотрит на чашки и утыкается мордочкой в миску с водой. Сэмюэль тяжело вздыхает, ждёт, пока она напьётся и подойдёт, поднимает на колени и шепчет:       — С добрым утром, мам, — так что у Эриха сжимается сердце.       И уже потом, пока такса хрустит сухим кормом, Сэмюэль начинает собираться, и Эрих зачем-то собирается тоже, накидывает куртку, прячет по карманам ключи, телефон и деньги на проезд, и из дома выходит, закрывая дверь снаружи ключами своего жильца, потому что руки у того заняты собакой, тепло прижавшейся к груди. И выходит из дома, ни слова не сказав, и стоит на остановке.       И сжимает в ответ подрагивающую руку Сэмюэля, которому, наверное, надо за что-то цепляться, губы уже искусал чуть не в кровь, слова больше не помогают, а за небольшую коротколапую собачку, сидящую на руках, чёрта с два удержишься. За собак хорошо держаться, но только если они — не твои заколдованные близкие.       — Куда мы едем? — спрашивает Эрих уже в трамвае, отпустив чужую чересчур горячую ладонь. Так и не спросив, на кой-сдался он, потому что куда мальчика одного такого отпускать.       — К маминому дому, — поясняет Сэм. — Ясно же, что тот, кто её заколдовал, живёт рядом, правда? Я, может, даже представляю, куда нужно будет зайти… Нам выходить на следующей, пересядем на автобус.       В автобусе они трясутся долго, такса от духоты вываливает изо рта розовый язык. Сэм постоянно держит её на руках, не отпускает ни на секунду, и уж понятно, что об ошейнике с поводком тут и речи не шло, но собака всё-таки упитанная и тяжёлая, можно было бы позволить ей идти по улице рядом или просто сидеть на коленях.       — Там есть… лавка. Антикварная. В ней хозяин — джинн. А за прилавком раньше сфинкс стоял, теперь делся куда-то… Уволился, может, ну, если он так может, — неуверенно поясняет Сэм, взглядом рассеянно прошивая пространство, в стекло упираясь. — Но, в общем, хозяина зато теперь можно каждый день найти, он сам торговлей занимается.       — Почему ты думаешь, что это был он? — спрашивает Эрих, когда они выходят из автобуса и тут же направляются к маленькой лавочке, спрятавшейся в подворотне.       — Я не то чтобы думаю, — признаётся Сэм и вздыхает: — У меня просто нет других вариантов. Я не знаю поблизости больше никого, кто мог бы. Даже если это не он, он может знать. Он же джинн.       Вход в лавочку имеет форму арки, и камни стены здесь кажутся старше и тяжелее прочих. Даже как-то неуютно. Но внутри пахнет стариной, книгами и немного пылью, а ещё, кажется, хорошим кофе. Приятное сочетание. Как будто оказался вдруг снова дома. А владелец стоит за прилавком и улыбается безмятежно, вскинув брови, мол, вы что-то хотели?..       — Добрый день, — напряжённо здоровается Сэм, спину выпрямляет, чтобы казаться выше, крепче обнимает таксу. — Это случайно не вы?..       — Это я! — жизнерадостно отзывается владелец лавки, взглядом в собаку уткнувшись, и машет руками подобно ветряной мельнице, готовой обратиться в великана на глазах у любого желающего. — Это всё я! Я сделал! — и глаза у него светятся от восторга и самодовольства. Эрих видит, как у Сэма подрагивают плечи, он вообще готов в любой момент вмешаться и продолжить разговор, но пока что не приходится.       — Но зачем? — беспомощно спрашивает молодой человек, а собака глухо рычит, не пытаясь скрыть агрессии. Джинн нравоучительно поднимает палец:       — Потому что твоей матери нужно было научиться воспринимать себя не только как твою мать, но и как отдельную личность. А тебе — видеть самих людей за архетипическими составляющими. Мне показалось это отличным способом чему-то научить вас обоих. Обрати внимание на тонкую иронию: твоя мама превратилась в собаку, потому что ты всегда хотел щенка, но стеснялся попросить, а ей всегда хотелось выполнять все твои желания и жертвовать ради тебя всем остальным. А ты молодец, разгадал всё. У меня очень красиво вышло, не правда ли?       Сэма трясёт, это видно невооружённым глазом. У Эриха натурально челюсть отпадает от такой джинньей — то ли наглости, то ли слепоты.       — Это всё не так сработало! — кричит Сэм. Эрих никогда раньше не слышал, чтобы он кричал, вот так, срывая голос. Ему определённо не нравится. — Это всё не так вообще! Я никогда не расценивал людей иначе, как людей, мне пришлось так сделать из-за тебя, потому что в этом и была загадка! Мне только из-за тебя и пришлось так сделать, что это вообще за урок такой!!! — в крике настолько отчётливо слышны рыдания, что такса скулит, вертится, чуть не выпадая из рук, начинает отчаянно вылизывать мальчишечьи щёки.       — Как-то у тебя не вышло с моралью, — не выдерживает, наконец, Эрих, аккуратно хватая Сэма за локоть и сдвигая себе за спину. Джинн хмурится, скребёт подбородок.       — Непросто понимать человеческую логику, когда ты джинн, — ворчит он недовольно. И абсолютно не обнадёживающе заявляет: — Буду пытаться и дальше!       — Не надо! — хором орут Сэм и Эрих, а такса заливается лаем, так что джинн обиженно дует губы, а потом заливисто хохочет, глядя на их лица, щёлкает пальцами и исчезает в мареве искр. Ну, то есть, как будто бы раньше было не ясно, что чувство юмора у него извращённое.       А у матери Сэма, оказывается, и правда такие же золотисто-рыжие пушистые волосы, и черты лица острые и вытянутые, а сама она низенькая, Эриху едва ли по плечо. Ну, и глаза у неё конечно, абсолютно ошалевшие, но у кого бы такой ситуации не.       — Здравствуйте, — неловко говорит Эрих и отступает в сторону, не мешает им обниматься. Что ещё сказать? Так приятно видеть вас в человеческом облике, хотя и такса из вас вышла прямо-таки замечательная? Эрих не такой дурак, он молчит, пока они отводят мать Сэма домой, пока она уговаривает сына остаться с другом — с другом! Эрих чувствует себя сбросившим чуть ли не десяток лет — на чай, пока они снова обнимаются, прощаясь, обещая непременно увидеться на следующих выходных. И заговаривает, только когда они с Сэмом медленно бредут к автобусной остановке.       — У тебя теперь пустуют подстилка и миска, — говорит он. — Это как-то практически неприлично, тебе не кажется? Думаю, я был бы абсолютно не против, если бы ты завёл щенка.