***
И когда проснулась — ты никуда, небу спасибо, не делся, всё ещё был здесь. Дышал тихо и спокойно, и сладкий песчаный ветер зарождался с каждым выдохом. Напоминал об ураганах из старых восточных сказок, о боге с головой зверя ша, о финикийских кораблях, о скалы разбивающихся… У Келли ничего не разбивается и не раскалывается, она с головой прячется под одеялом, а потом всё-таки вылезает, одёргивает пижаму, откидывает паутинку балдахина. Поднимает шторы, пропуская солнечные лучи на подоконник, к цветочным горшкам. У Келли сердце немного болит от такого невероятного счастья — но нет. Всё-таки не разбивается, у келпи очень крепкие сердца. Влад возится, перекатывается лениво набок, на её место. Свешивается с кровати, возится со стареньким проигрывателем, включает музыку: что-то из классики, Келли с утра уж точно не подастся в специалисты. Негромко, чтобы только не разбудить спящих в соседней комнате Ив и Кори. Келли морщит нос и лезет обратно к нему, на четвереньках перебирается через его ноги. Сфинкс цепко хватает её за щиколотку, а потом обнимает. Глупое счастье заполняет комнату почти наравне с фортепианными переливами. И небо моё, где бы была, если бы не ты, где бы я сейчас была. Так и лежат, бесконечно долго, целую вечность, несравненных своих, выстраданных пятнадцать минут. Но потом Влад встаёт всё-таки и идёт ставить дурацкий певучий чайник, заливающийся не то что соловьём, а скорее уж павлином или иволгой, заваривает фруктовый чай со свежими ягодами и оставляет остывать в прозрачной кружке, солнечные цветные блики пускать на стены и потолок. Келли на ковёр сползает, укутавшись в плед, подобно индейской скво, крестообразные зрачки сузив до щелей, шевелит пальцами босых ног. Зарывается ими в ворс ковра, как в сиреневую колдовскую траву. Разжигает благовония — сегодня будут пускай с запахом зелёного чая, и пускай серебряный дым заполняет всю комнату, им почти можно рисовать, Келли лениво выводит по контуру обоев сфинксовы черты, любуется, как они расплываются, перетекая в львиную грацию. — Ты красивый, — беспомощно говорит, когда Влад возвращается, ставит перед ней кружку ярко-алого чая. Он коротким жестом целует её в лоб, у самой линии роста волосы, где расцветает сирень вперемешку с фуксией. Они так и сидят, пока солнце встаёт над железной дорогой за окном, и поезда гудят далёким отзвуком гудка чайника.***
И когда проснулся — ты снова был рядом, сидел, ссутулившись, уткнувшись в голубоватый экран ноутбука на другом краю кровати. И за окном был вечер, сонный и вялый, мошки летние облаками кружились над кустами сирени у парадной. — Ну наконец-то, — фыркает Влад, спиной, наверное, чувствует, как Келли разлепляет глаза. — Уже вечер, сколько же можно спать! — Всего два часа, — ворчит Келли. — Я лёг в пять, уснул, так уж вышло. Извини. Влад треплет его по волосам: загадка, почему ему так нравится трогать волосы, именно когда Келли становится мальчиком. Одна из сотни сфинксьих загадок. — Всё хорошо, — великодушно говорит он. — Уснул и уснул, подумаешь. Теперь-то проснулся хоть? — Просыпался, — соглашается Келли, зевает, голову вжимая в плечи. И кое-как встаёт. За окном мир уже почти совсем прозрачный и синий, можно смотреть сквозь него, склоняя голову, пересыпая осколки бытия, как в калейдоскопе. Самое время идти гулять, они это чуть ли не неделю планировали: посидеть вечером на берегу пруда в маленьком парке неподалёку от дома. У Влада на удивление хорошо для пустынного кота получается плести венки, Келли почти зачарованно следит за движениями длинных пальцев. Сам он почти не умеет и травы рассыпаются в руках, так что Келли просто смирно сидит рядом, пачкая зеленью и без того зелёные штаны, в руках сжимает палочку благовоний, таких едких, что в горле почти першит. Келли вообще как-то болезненно привязан к дыму, странно, что курить так ни разу и не попробовал. Влад, впрочем, тоже, так что обычно Ив и Кори приходится выдыхать дым за всех четверых. Но сейчас-то их тут нет. — Сплёл для тебя, — хмыкает Влад, наклоняется и по-кошачьи абсолютно бодает келпи лбом в плечо. Венок из травы, встрёпанный весь, во все стороны торчат метёлки и белые зонтики. Келли улыбается и достаёт из рюкзака калимбу, монотонно играет бесконечно повторяющуюся мелодию, пока Влад доплетает кольцо из гибких ивовых ветвей. Сосредоточенно, и Келли видит, что кожа у него на пальцах содрана. Ни слова не говорит, достаёт из дальнего кармана рюкзака упаковку пластырей. А после они спускают венки на ровную воду, расцвеченную пламенем заката, пускают по течению вместе с расходящимися во все стороны кругами: один, два, три, посчитай, сколько их теперь, этих венков. Смотри, как они плывут.***
И когда проснулась — ты почему-то снова был рядом, хотя задремала ну буквально на пару минут, не больше, уткнувшись лицом в сложенные на столе руки, да и засыпали же абсолютно точно не вместе, не рядом, в бесконечно далёких нескольких кварталах. Но вот же он, Влад, живой и настоящий, сидит и потирает заспанные зеленющие глаза, и в волосах золотых, как пески Тенере притаилось крошечное белое перо, а уж у Келли дома перьевых подушек в жизни не было. — И откуда ты тут взялся? — спрашивает Келлли, потягивается до хруста в затёкших позвонках. — Не знаю, — честно отвечает сфинкс и улыбается так беспомощно, словно и правда не знает, красивый такой и как будто бы в самом деле совершенно влюблённый в неё точно так же, как она в него. А Влад между тем принюхивается и садится прямо на пол у её ног. Такой мальчик приличный был, саркастично думает Келли, тоже мне, приучила сидеть на полу, и чему мы все его учим. Сфинкс хитро щурится на неё снизу вверх и фыркает: — Почуял, что ты приготовила лимонад, вот и взялся. Как тут было не взяться, на такой-то запах. — Всем вам от меня только одного и надо, — сетует Келли, наливает ему полный стакан клубничной шипучей сладости с резковатым привкусом базилика. Влад зевает, показывая розовое горло, согласно бормочет, конечно, только одно и надо, вся ты без остатка, а больше я ничего и не хочу. Ну, может, и правда чуточку лимонада, ого, целый стакан, жизнь меня сегодня балует. Ну ничего себе. — Опять ты тут, — констатирует Ив, проходя мимо них к окну. Облизывает губы языком, на секунду ставшим раздвоенным. Лёгким движением поджигает сигарету протискивающегося следом Кори. Выпускает в открытую форточку горький драконий дым. — Никуда от этих кошек не деться, — в тон ей сетует мантикора. Келли смотрит на них, как на любимых, но тяжело больных детей. Зевает, разливает по кружкам лимонад. Сколько же уже не спала нормально? Сон не приходит, а приходят слёзы, и Келли ревёт так отчаянно, как будто у неё сейчас разорвётся сердце, а рыдания совсем не приносят облегчения, но только лишают сил. Влад приходит — и жизнь всё ещё причиняет боль, но её по меньшей мере можно терпеть, мир вокруг до сих пор болит, Келли слышит, как он воет прекрасным раненым зверем, но всё это можно перетерпеть, пережить, поверить, что однажды сможешь выздороветь окончательно. «Спаси меня, — просит Келли одними глазами, внутренним криком на грани слышимости. — Пожалуйста, если ты только слышишь, приди и спаси меня, потому что одна я не справлюсь». — Я здесь, — тихо отвечает ей Влад и кладёт руку на острую коленку, у самого края полосатых пижамных штанов. Я потому и пришёл. Кори и Ив переглядываются, мол, ну что с них возьмёшь, с этих морских лошадок да пустынных кошек, опять забыли, что настоящие люди для разговоров используют слова. И даже говорят их. Ртом. Но не напоминают, конечно. Не дураки, сами вспомнят. Как-нибудь потом, не сейчас.***
И когда проснулась — почти целую долгую ночь спустя, бесконечность созвездий, бегущих по небу, острый глаз Венеры над линией горизонта, певучий лунный клинок — лодкой качнувшийся. Когда проснулась, ты руку положил на плечо, по-кошачьи потянул ближе, шепнул хрипловато со сна: — Спи. Я никуда не денусь, спи. До утра.