Диалоги на тетрадных полях

      Серп в руках у Медноглазого смотрится прямо-таки угрожающе, а сам он глядит кровожадно, и Мартри аж передёргивает от этого зрелища.       — Ничего не бойся, — авторитетно заявляет лучший друг. — Никто тебя не тронет.       И Мартри так и тянет закончить: кроме тебя, но кто он такой, в конце концов, чтобы портить чужие невысказанные шутки. Тем и хорошие, что понятно всё без слов. Ну и что, в конце концов, плохого в том, что самое страшное чудовище уже с ним, можно больше не бояться никого в целом мире.       Ну, а уж самого Медноглазого — точно никакого смысла. Кто б вообще придумал бояться лучших друзей.       Лугнасад — неожиданно личный для них праздник, в это время плавкая медь глаз становится особенно глубокой и острой, хоть клинок выплавляй, рыжий и древний с виду, под стать солнечным волосам Мартри.       Под стать осеннему его доспеху.       На Лугнасад созревает морская рожь, надо только найти и собрать, выпечь из неё потом самый вкусный на свете хлеб, чуть солоноватый на вкус, весь дом от него пропахнет прогретой по-летнему морской водой. Запивай молочным туманным чаем, в который по обычному самому рецепту, по привычке, кто-то из вас да положит обкатанные волнами гладкие камешки. Чтобы обжечься этой солью на кончике языка, пропитаться до конца, практически отрастить красивые ветвистые жабры, как у гибких розовых аксолотлей.       Но это уж Мартри, конечно, заносит.       Хотя Медноглазый, наверное, не зря так хитро щурит слишком зрячий свой левый глаз, ему жабры отрастить — раз плюнуть. Чего ни сделаешь ради лучшего друга.       — Пойдём пешком, — свистяще шепчет он Мартри на ухо, носом в рыжие волосы утыкаясь. — Тут далеко, ничего, срежем через сосновый лес.       — Откуда ты знаешь, что в этом году выросла рядом с ним? — недоверчиво уточняет ши. — Что, снова подсматривал, а?       Медноглазый хватается за сердце, а затем машет руками, театрально закатив глаза.       — Конечно же нет! Как ты мог такое подумать! — он улыбается и шепчет, голову склонив к плечу: — Мне просто нравится ходить через сосны. Правда нравится, веришь? Люблю там гулять.       И шмыгает из комнаты до того, как Мартри успевает хоть что-нибудь ответить, сказать: верю, конечно, кому мне и верить, если не тебе, у нас по половине сердца друг друга, приятель, не забыл? И по половине души, если только она предусмотрена для этих странных звонких тел, сотканных из железа и света.       И почему же ты, половина моей души, вот уже несколько часов не пускаешь меня на собственную кухню, а только грозно ухаешь по-совиному и кота сажаешь у входа, чтобы сторожил. Моего же собственного кота, подумать только! До чего мы только дожили.       — Можешь заходить, не волнуйся! — орёт Медноглазый, подумать только, совершенно по-человечески. — Я уже тут со всем покончил!       Но реальность оказывается не так страшна. Подумаешь, сидит на столе, болтая ногами, и спасибо, что не вскарабкался на холодильник. Мог бы, чтобы только сигануть оттуда на руки, обвить шею руками, барахтаться, как чёрт его знает кто, удержать сложно, но Мартри всегда справлялся.       Медноглазый показывает зелёную куколку, свалянную из шерсти. Аккуратная, фигура женская, руки вверх вскинуты в танце, ноги соединены. Вся она увита ниткой, с нанизанными бусинами. Бабочки, бутоны, полупрозрачные цветные шарики. Мартри улыбается и аккуратно берёт её в руки.       — Думаешь, нам всё-таки нужен алтарь? — спрашивает. Медноглазый поджимает губы и передёргивает плечами, мол, сам решай, квартира-то твоя, я-то что, я ничего, я только… вот… иголкой… Мартри аккуратно сажает куклу себе на плечо, та садится, как живая, бусы её спадают ши за воротник.       — Пойдёт с нами, — говорит. Приятель галантно кланяется, как скажешь, а теперь и правда, пора идти, не видишь, серп уже у меня на поясе, не понимаю, чего же тогда стоять.       Тут он прав. Совершенно нечего. Лугнасад пришёл, за окном, далеко-далеко ещё, на самом лезвии горизонта, взвыл торжествующий осенний ветер, сам себе дорога, ключ, проводник. До ворот осени ещё далеко, но запах уже стоит в воздухе, и по утрам холодные влажные паутинки украшают деревья.       Но вечер ещё тёплый и рыжий, как ши, пахнет корицей, кардамоном и немного лакричной сладостью. Город преломляется под этим светом, как витраж, изменяется, плавится текучим золотом улиц так, что не узнаешь, если пройдёшь тем же путём через пару часов. Изо всех подворотен пахнет морем, отчаянно сбивая с толку. Город подшучивает над ними, но Мартри с Медноглазым знают толк в хороших шутках, смеются в ответ, охотно ныряют во всех ходы, попадающиеся на пути. Не всё ли равно, как долго добираться до нужного места.       Медноглазый так и вовсе, умея мгновенно оказываться, где захочет, научился заодно превращать любую дорогу в цель саму по себе. Ни от чего вообще не получает такого удовольствия, как от блуждания по городу.       Но к шоссе они всё-таки выходят, и Медноглазый сразу встаёт на след у обочины, засыпанной старой рыжеватой хвоей. Собирает в подол свитера, смелем, мол, вместе с Лугнасадовой рожью, получится вкусно, наверное, никогда раньше не пробовал, в голову не приходило, но вот теперь пришло, и если не сделаю — вечно буду жалеть.       Когда они переходят дорогу, перебираясь на тропинку, Мартри разувается и великодушно вешает на шею ещё и ботинки Медноглазого. Ступни слегка колют сухие иголки да острые камешки, нанесённые ветром с пляжа. Не зря всё лето проходили по городу босиком, обжигая пятки о чуть ли не плавящийся от жара асфальт. Почти и не больно. Вполне можно терпеть.       И уже тут запах стоит такой, что Мартри понимает — умница, приятель, угадал, рожь морская в этот раз выросла здесь, может даже от берега недалеко, если мы с тобой такие везучие.       — Хорошо, если успеем до заката, — говорит Мартри. — Тогда и до ярмарки доберёмся.       — Думаешь, уже расставили? — прикидывает Медноглазый. И сам же себе отвечает: — Ну, мёд уж точно продают. И яблоки в карамели должны быть. Век их не ел. Купишь мне яблоко, а? Купишь?       — Тебе не купишь — сам украдёшь, — ворчит Мартри, изображая недовольство. И ухмыляется, ловя ответную улыбку.       По пляжу гуляет весёлый шаловливый ветер, перебирает ладонями цветные волосы Медноглазого, гладит веснушки ши.       — Привет, Солано! — здоровается Медноглазый. Солано обретает человеческую форму, запахивает плотнее лёгкое пальто. Ветер, впрочем, никуда не девается, танцует у неё на кончиках пальцев, поднимает волну, плещущиеся о песок, гладкий берег, зыбкая болотистая гладь.       Волнует и треплет морскую рожь, вырастающую на мелководье.       Солано, конечно, не спрашивает, что, мол, за урожаем пришли, а только кивает понятливо, приподнимает приветственно шляпу и исчезает снова, так что Мартри только позавидовать ей успевает, шляпу и в такую погоду носить только ветер и может.       — Вот здесь и кроется неудовлетворённость собой — в мелочах, — трагично сетует он. — Сначала думаешь, что не можешь носить шляпу в ветренную погоду, потом, что не пляшешь в зверином облике по полнолуниям…       — А потом я тебя съем, — угрожает Медноглазый и поспорь с ним попробуй, когда в руках у него золотой серп. Глядишь, и из тебя хлеб испечёт, не посмотрит, что лучший друг.       Но, пока Мартри всё это думает, Медноглазый успевает скинуть длиннющий свитер, краем заткнутый за пояс, закатать штанины и рукава и подойти к самой кромке воды.       Совсем неглубоко в этом году.       Ну, предположим, с морем у них всегда отношения были куда проще, чем с текучей водой. Медноглазого всё ещё иногда стопорит на мостах. Но теперь он забегает в воду и хохочет, когда от холода сводит пальцы ног, когда волны тут же заливают его по колено, и зачем только закатывал штаны. Морская рожь ласково щекочет его пальцы, когда он подходит ближе. Пахнет солью, золотистым жидким мёдом, немного отдаёт кисловатым закатным солнцем. Мартри садится на песок у самой кромки воды, где брызгам будет легче его достать. Развлекайся, сердце моё, не стану тебе мешать. Медноглазый ловко срезает рожь серпом, рыжую, спелую, не поймёшь, где стебли, где отражения солнечных лучей. Всё танцует и пляшет, Медноглазый вплетается в этот танец, ещё один блик золотистый, Мартри щурит на него глаза, пока мир не теряет чёткость.       Главное тут: не увлечься, скосить ровно столько, сколько нужно, остальное оставить. Рожь морская не вырастет по желанию, сколько её ни сей, нужно оставить колосья, чтобы метёлки согнулись ко дну, чтобы зёрна упали, чтобы унесло их солёными волнами с пенными барашками на гребнях. Под золотом серпа стебли шёлком ложатся на ладонь.       Медноглазый вылезает — мокрый весь, Мартри жалеет, что не взял с собой полотенце. Укутывает лучшего друга в свитер, пока тот, стуча зубами, сваливает урожай на песок, вешает на пояс серп. Бечёвкой перетягивает заново собранную охапку. И ноги у него всё-таки изрезаны в кровь острыми камнями и осокой. Мартри тяжело вздыхает, прежде чем завязать рукава свитера в узел у него на груди и нагнуться, позволяя вскарабкаться себе на спину.       — Хочешь, я понесу наши ботинки, пока ты несёшь меня? — свистящим шёпотом предлагает Медноглазый, и хохочет, как придурок, ну и Мартри, конечно, смеётся хором с ним.       — Ты, как всегда, великодушен, — фыркает он, а приятель и правда аккуратно снимает с его шеи шнурки, отряхивает чудом никуда не свалившуюся куколку от песка и вешает ботинки себе через плечо.       Мартри идёт, по щиколотку увязая в сыпучем песке. Медноглазый возится у него за спиной, мешается, слишком деятельный, чтобы сидеть без движения. Вплетает несколько колосков в рыжую косу, чего только с ним волосы ши не пережили. У Медноглазого, видно, мания заплетать в них любую дрянь, попавшуюся под руку.       Но морская рожь, конечно, отличное праздничное украшение.       — На ярмарку! — шепчет ветер, зелёная куколка покачивается у Мартри на плече, и все они: ветер, море, кукла, сосны, Медноглазый — все скандируют в один голос: — На яр-мар-ку! — Мартри, дотянувшись, хлопает приятеля по коленке, мол, итак идём, я тебе не лошадка, имей совесть. Медноглазый строит рожу, но кричать и подвывать ветру в тон перестаёт, так что слов теперь и не разобрать.       Они идут вдоль шоссе, и солнце садится по правую руку, тонкими стрелами проникает между стройными стволами рыжих сосен. Земля всё ещё тёплая, прогретая до корней, до самой своей соли, впитавшейся в чёрную плоть.       Ярмарка раскинулась в самом центре города, на эспланаде, но запах её чувствуется уже здесь, мёд, пряности, яблочный дух повисли в воздухе. Тележки встречаются уже здесь, Медноглазый свешивается со спины друга, достаёт мелочь из кармана его рубашки, покупает кулёк орехов. Один суёт в рот себе, два заботливо пихает Мартри. Орехи оказываются в апельсиновом соке, сладкие, как солнце на вкус.       — Это уже ни в какие ворота! — возмущается Мартри и сгружает его на мостовую. Медноглазый скалит зубы в улыбке, фыркает и принимается обуваться. — Руки убери! Сейчас, найду пластырь.       Мартри бежит в ближайшую аптеку, покупает целую упаковку разноцветных пластырей, а, когда выходит, вокруг Медноглазого уже собралась маленькая толпа. Несколько оборотней точно есть, кому и приходить первыми на запах ржи, если не им. Агата, конечно, тоже пришла. С ней Медноглазый и говорит.       — Только сегодня и только для тебя, меняю рожь на пропасть, — заливается он. — Соглашайся, никто больше такого не предложит! — не предложит, это правда, морскую рожь вообще только они двое и собирают.       — Ишь, какой жадный! — смеётся Агата. — Куда тебе ещё одна пропасть?       — В хозяйстве пригодится! — скалится Медноглазый. Сидит на поребрике, вытянув расцарапанные ноги. Мартри опускается рядом с ним, берёт в охапку рожь, колосок прицепляет к валяной кукольной ладошке. Агата машет на них руками, мол, убедили, беру, вот вам ваша пропасть — Медноглазый, ногу себе закинувший чуть ли не на плечо, чтобы пятку разглядывать было удобнее, валится на бок, но, какая удача, влево, как раз туда, где Мартри сидит.       — Поймал, — комментирует тот, почти профессиональный ловец злых духов на любой вкус: без чувства равновесия, с нарушенной координацией…       Они всё-таки обуваются оба и идут дальше, украсили бы колосками все фонари по пути, но ржи не так уж много, приходится экономить, зато запах… запаха у них навалом, для всех даром, и пусть никто не уйдёт обиженным! Такой медовой солонью ничто больше в целом мире не пахнет. Все прохожие на них оборачиваются, даже те несчастные, кто не знает, чем так хороша морская рожь.       На эспланаде какой-то замечательный дурак додумался поставить карусель, Мартри присвистывает от восторга, Медноглазый вращает глазами и выразительно мычит. Оба, в общем, выражают одно и то же, как умеют. Подходят ближе.       — Пойдём? — севшим голосом предлагает Медноглазый. Чуть ли на месте не приплясывает, но — Мартри чувствует и сам, — ноги у него при этом ватные.       И они идут.       Ши забирается на жар-птицу, его лучший друг вскарабкивается на спину волку, кое-как, к груди прижимая душистый сноп. Карусель двигается с места несколько бесконечных минут спустя, коротко добродушно скрипит, и Мартри вздрагивает, так знакомо скрип этот звучит. Никуда им, видно, не деться от Колеса Года, так и плясать с одной спицы на другую. Но сегодня, дети, Лугнасад, Ламмас светлый, ваш праздник, сидите, отдыхайте. Смотрите, как звёзды яблоками скатываются к вам в руки. Как вы сами за руки держитесь, а карусель вертится всё быстрее и быстрее, пока небо не сливается в одну чёрную пропасть, ту самую, что выменяли на рожь.       Когда карусель останавливается, они даже не сразу замечают, так и сидят, оглушённые, но потом Мартри всё-таки находит в себе силы встать и поймать в очередной раз заваливающегося на бок друга. Так и идут, опираясь друг другу на плечи, оставляя за собой душистый след из зёрен и колосков.       А потом становятся спиной к карусели, чувствуя, как она снова начинает скрипеть, ощущая всем телом прозрачный ночной уже воздух.       Они, кстати, не одни такие, кто слез и теперь стоит и пялится, не в силах сделать хотя бы вдох. Фиолетовое с чёрным причудливое платье Эржебет всегда заметно в любой толпе сразу. Кое-как приводит их обоих в чувство.       — Привет, — говорит ассистентка Льюиса и машет рукой. Но, подойдя, взглядом упирается сразу же в остро пахнущий букет.       — Мои глаза, вообще-то, везде, — строго одёргивает её Медноглазый и, так сказать, для большей наглядности и правда отращивает себе глаза на щеках, шее, запястьях и ладонях. Эржебет фыркает, отрывает взгляд от охапки ржи, смеётся. Мартри смеётся тоже, обнимает его, целует неловко в глаз на затылке, пока лучший друг аккуратно вставляет пару длинных стеблей за брошь, приколотую на платье девушки, своеобразное приглашение: как испечём хлеб, заходи. Мартри довольно щурится и кивает.       — Пойдём, — говорит. — Куплю тебе яблоко в карамели.