Диалоги на тетрадных полях

      Смотритель стоит — карниз обвив рукой, проволокой железной. Бетонно-стальная городская змея выходит, стянутый плотно канат. Металлическая горгулья. Голубей ловит распахнутыми в черноту зрачками.       У Смотрителя нет маяка, нет вышки, башни, часов — ничего, за чем стоило бы смотреть. Но есть два широко распахнутых диода глаз, вперенных в упрямую ночь, в отступающий, расползающийся по сторонам фонарный свет.       Под угрюмым взглядом Смотрителя он тускнеет, съёживается, как горящий в самом себе фантик от конфеты. Угасает. Даёт дорогу чему-то другому.       Смотри, как навь выбирается на мостовые, корявыми пальцами, как упрямый дикий цветок, цепляясь за трещины. Перемигивается со Смотритель и потёками простирается по подёрнутым тонким льдом весенним лужам.       Смотрителя больше нет на карнизе — он бесстрашно шагает по лезвию шипящего северного ветра, лязгающего зубами, как зверь хищный. Смотритель щёлкает металлом челюстей в ответ, мол, помни, где твоё место, и спрыгивает вниз. Туда, где мелкие далёкие огоньки, где витражи бумажных афиш, свет тёплых витрин.       Там — башня, узкая, неровная, кривая. Башня — совсем невысокая, когда смотришь на неё с земли, не сравнится с другими зданиями, не дотянет до крыши соседнего дома. Но если глядишь сверху — вытянулась до самых звёзд нелепым скрюченным полувопросительным знаком, крышей задела серп луны, срезав флюгер и черепицу на верхушке.       Смотритель мог бы прямо на это чёрное пятнышко шагнуть, соскользнуть плоскими подошвами ботинок по скату, каблуками зацепившись за карниз, спрыгнуть на балкон, по скрипучей водосточной трубе сползти невесомой жутковатой тенью. Он проделывает этот путь из раза в раз — мысленно, у себя в голове. Так ни разу и не пробует осуществить это в реальности.       Опускается на прохладную влажную мостовую.       Он обходит Город по широкой дуге, приглушая свет, Смотритель без маяка, и если так, то весь город останется без путеводных огней.       А в башне живёт Тённе, и это её единственное выдающееся качество. Тённе-Лауринс Шаула, из почти вымершей породы звездочётов, из тех, кто не присматривает за звёздами, а просто знает, что они есть на небе, кто читает их, разворачивая небесный лист как древний свиток. Составляя свои иероглифы.       Тённе похож на свою башню, и косичка у него такая же неровная, а глаза такие же постоянно полувопросительные, и позвонки вот точно так же узелками проступают под натянутой кожей. И хромает на левую ногу — ясное дело, это уж для полного сходства. И когда смотришь на него снизу вверх, Тённе совсем никакой, серый и усталый только, но это со всеми случается, и Тённе не дотягивает до крыш соседних домов. Но если глядишь с неба, с высокого тёмного неба — о, к нему тянет, как магнитом, и Смотритель прекрасно понимает, почему звёзды позволяют ему считать себя.       И, может быть, именно поэтому, прежде чем заявляться к Тённе в гости, он всегда для начала опускается с небес на землю. И идёт в магазин, чтобы не терять времени даром.       Смотритель каждый раз покупает там самый дешёвый чай в пакетиках, тот, от которого ароматизатором несёт чуть не за несколько метров.       Знает, что у Тённе дома несколько коробок хорошей чайной заварки на любой вкус.       Знает ещё, что Тённе всё равно будет пить этот, дурацкий, какой там сегодня вкус выпал, малина? чудно, а потом, когда чай кончится, терпеливо будет ждать, пока Смотритель не принесёт ему одной дивной ночью очередную порцию. И никогда, ни-ког-да не станет покупать его сам. Это своего рода обряд, громоздкий ритуал призыва. Смотритель такие ритуалы ненавидит, но он много что ненавидит. Например, самого себя.       Но каждый живёт в силу своих способностей, и кому-то всё равно приходится быть злодеем, правда? Такая судьба — как линии высоковольтных воздушных передач, протянувшиеся над головой вместо пунктирных стрел, превращающих в созвездия светящиеся точки.       Раздавленные трупики мошек на чёрной небесной глади. Пришпиленные булавками ради удовлетворения желаний какого-то безумного энтомолога.       Услышал бы Тённе это — онемел бы, и вопрос в его глазищах приобрёл бы совсем чёткое выражение, и башня, может быть, прогнулась бы до земли, так что винтовая лестница — Смотритель её ненавидит, — стала бы аркой, и было бы абсолютно всё равно, с какой стороны начинать подниматься по ней. Потому что у Тённе то ли характер где-то в глубине всё ж таки пакостливый, то ли обострённое чувство справедливости, но живёт он ровно посередине, не выше, не ниже.       Смотритель натыкается на него на пороге башни, молча суёт в руки коробку чая, забирает два больших мусорных пакета. Абсолютно бессмысленное, в сущности, действие, и до мусорных контейнеров, притаившихся за гаражами в соседнем дворе, они всё равно идут вместе.       И когда возвращаются обратно, Смотритель замечает, что что-то изменилось. Не сразу понимает, что вдоль спины Тённе больше не болтается тяжёлыми морскими узлами неаккуратная коса. Остриженный он сразу становится каким-то хрупким, почти хрустальным, но идеальную ассиметрию, конечно, не нарушает, и выглядит теперь так, будто кто-то взял да срезал ему волосы тупыми ножницами.       Он глядит на Смотрителя обеспокоенно и коротко и пальцами выбивает дробь по коробке чайной, как будто азбукой Морзе вдруг заговорил.       Винтовая лестница шаткая и тоже будто специально искривлённая, чтобы не нарушать тонкой конструкции, её бросает то вправо, то влево, как обезображенного чудовищным уродством диковинного зверя, бьющегося в конвульсиях от муки. И всё время, что они идут наверх, Смотритель молчит, и Тённе молчит тоже, а пальцами всё равно барабанит, выбивая какой-то странный ритм, но нет, не сигнал S.O.S., конечно же, не его.       Тённе никогда не просит, чтобы его спасали, это, можно сказать, тоже часть ритуала, немого договора, заключённого между ними. Одностороннего, потому что Смотритель ни разу ни о чём не просил. Не сдались ему эти дурацкие договоры.       И разговоры, по-хорошему, тоже не сдались, но только вот он всё равно исправно приходит к Тённе раз за разом, иногда удаётся продержаться подольше, задержаться на пару дней, выть в водосточную трубу от отчаяния где-нибудь на другом конце Города. Всё равно заявиться, в конце концов, сунуть в руки коробку чая, упереться взглядом в тревожную складку между бровей, буркнуть: «Вот он, я».       В квартире тихо и пыльно, и вещи лежат огромными стопками, поднимающимися до самого потолка. Это такая забавная рекурсия, башни внутри башни, такие же несуразные, искривлённые, изуродованные. Все мы тут — изуродованные и поломанные, следовало бы не мусор на помойку выносить, а самим там остаться, право слово.       Тённе-Лауринс — настоящий кудесник, вымирающий вид, редкая порода, и главное его чудо: не забывать поливать всю ту зелень, что торчит из разных горшочков по всему дому. От его пальцев вообще цветёт всё, что угодно, и Смотритель боится однажды найти у себя, скажем, на животе, или там под неумело вплавленной под кожу проволокой ключиц нежную зелёную поросль шалфея или бутоны фиалки.       Ну, или не боится, а как это там называется?       Ждёт.       — Я оставил тебе половину ужина. И чайник поставил, — беспомощно говорит Тённе и улыбается беззащитно так, потому что ну откуда, откуда ему было знать, что он сегодня придёт, и это значит — не только проклятый чай, но ещё и холодный ужин, который утром всё равно придётся доесть.       «Я даже не живой», — озлобленно думает Смотритель. Даже не живой, не по-настоящему, не на самом деле, и под холстом кожи голубоватой жилкой бьётся холодный электрический ток. Неживой, тяжёлый, грубый, как вытесанный из гранитно-асфальтовой плоти, неуклюжий, неповоротливый, ещё тысяча не, ещё миллион таких же грубых и злых слов.       Но Тённе глядит на него — взъерошенный, как птица, и теребит остриженные волосы мелкими нервными движениями. Воробьиными. Смотритель любит птиц.       Он, может, вообще только их и любит.       — Не думай так про себя, — просит Тённе, будто и правда мысли читать умеет. Чужие мысли по чужим звёздам. И на лбу складку прокладывает тревожную на несколько секунд. А потом отворачивается и уходит.       Заваривать пресловутый пахучий, такой дешёвый чай. Такой же ненастоящий, неживой.       Уходит на несколько мгновений раньше того, как пронзительно, почти на летучемышиной частоте взвоет его сумасшедший чайник. И чёртов чай, ну чтоб его, и правда пахнет малиной на всю комнату, заполняет воздух тошнотворной этой сладостью, так что дышать там больше и нечем. Смотритель бы натурально подавился, захлебнулся дурацким ароматом, если бы, конечно, ему нужно было дышать.       Но только он ведь не живой.       Разговоры на кухне всегда слишком личные, поэтому на кухне они и не остаются никогда и никогда не разговаривают, если придётся задержаться там хотя бы ненадолго.       За окном голубовато светят звёзды, и Смотритель угрюмо думает, что, может быть, он гасит свет не только для того, чтобы липкая смолистая навь смогла вырваться на Городские улицы, но и ещё и для того, чтобы отсюда, из искривлённого башенного скелета, были лучше видны острые звёздные лучи.       — Спасибо, — тихо говорит Тённе, уставившись в собственную кружку. — Сегодня были тучи. Больше нет.       (под кожей тревожно постукивает голубоватый ток, и что-то искрит и колется на кончике языка, как если лизнуть батарейку, только тут ты сам — одна сплошная батарейка, у которой кончился заряд) — и сколько же ты будешь думать, что я хороший, разве не видишь, что это не так, что я гашу свет, зверей ночных выпускаю сюда, я смотритель без маяка, фонарщика без фонаря, никчёмный, редкостная тварь, и приношу тебе эту парфюмерию вместо нормального чая, ну сколько же можно, когда же ты заметишь, когда попросишь кого-нибудь спасти тебя, когда закричишь, заплачешь, сбежишь, перестанешь дверь открывать, оставишь выть за порогом, скулить беспокойно на неровных ступенях, задыхаться вскипевшим в искусственной крови кислородом, искрить голубым поломанным светом…       Когда ты, хрупкий, стеклянный, догадаешься, что это я однажды разобью тебя вдребезги.       — Хочешь посмотреть в телескоп? — спрашивает Тённе, так и не дождавшись ответа: но, кажется, всё равно его получив.       — Хочу, — механическим голосом отзывается Смотритель. И идёт к телескопу, а тот настроен ровно между Двадцать первой и Четыре тысячи семьдесят пятой, их оттенки он уже наизусть заучил, запомнил, сможет найти на любом небе, сквозь любые тучи уловить ясный знакомый свет, но так ни разу и не спросил: почему такие номера у звёзд, которые совсем ведь рядом друг с другом?       И, если быть честным, его этот вопрос не только со звёздами мучает.       Он даже не знает, сколько пялится в телескоп, так и не переводя его ясное око куда-нибудь в сторону, а так и перемигиваясь с Двадцать первой и Четыре тысячи семьдесят пятой, застывая, замирая-замерзая в выстывшем воздухе, пропитавшемся синтетической малиной, словно пытаясь научить свои диоды светить вот так.       Пока Тённе не кладёт тёплую аккуратную ладонь ему на плечо (и теперь там точно, точно-точно-точно-точно прорастёт валериана, и придётся прятать ростки от холодного ветра, придётся поить их, следить, чтобы не захлебнулись его ядовитой искусственной кровью).       — Мне пора идти, — ломанным голосом говорит Смотритель, натянулась последняя, ещё не порванная струна, провод высоковольтный, под которым жухнет трава. Но только Тённе качает головой, враз обрывая всё.       — Ты можешь остаться, — хмурится он. — На улице ещё холоднее, чем здесь сейчас. Оставайся, ладно?       Что-то сбоит внутри, потому что такое — не должно быть ему, и вообще не должно быть, и сюжет теперь такой же изломанный и уродливый, как чёртова башня, и внутри абсолютно точно что-то искрит, а может, туда прокралась ржавчина, и что этот проклятый воздух делает со всеми нами, как корёжит внутренности и расплавляет на комнатной температуре оставшиеся контакты.       А кровать у Тённе в башне одна, ну, есть ещё диван, но он такой продавленный, что, право слово, каким бы кто ни был злодеем, ни у одной души не повернётся рука или нога всё-таки лечь на него, вдавив диванную эту мягкую плоть ещё сильнее. Так что спят они рядом и, может быть, даже не совсем по разным сторонам кровати, и если провести линию от выгнутого, проступающего под кожей хребта Тённе до сгорбленного металлического позвоночника Смотрителя, абсолютно точно выйдет хотя бы немногим меньше, чем вечность.       Хотя бы немногим меньше — если уснуть, отпустить напряжённую проволоку стальную, электрические искры неона пустить под собственные веки. Если настроить усталый прожектор собственных мыслей на чужой невесомый сон. Уснуть на чужой подушке, поймав сокровенные мечты.       И этой ночью Смотрителю наконец-то перестаёт слышаться чей-то тихий отчаянный плач.