Максимиллиан шагает по улице. Шагает по улице тонкая и прямая серая стрела фигуры Максимиллиана. Полы строгой серой сутаны не развеваются на ветру, не ломает ровной чёткости прямых линий. Мир следом за Максимиллианом успокаивается-упорядочивается, замирает на кончике шага, чтобы сорваться в безумную пропасть, как только исчезнет пронзительный взгляд светлых и полупрозрачных, как истончившееся время, глаз.
Максимиллиан милосерден, Максимиллиан отворачивается и прикрывает глаза. Ветер благодарно шевелит короткие светлые волосы: спасибо, ты знаешь, какую власть имеешь надо всем этим хаосом, и какое же счастье, что досталась она именно тебе.
Ты только подумай.
И никто не подходит к Максимиллиану, пока он идёт себе по улице, по набережной вдоль канала, и только палая листва летит ему под ноги, рыжая да коричневая, сухая палая листва.
Но всегда находится тот, кому нужно разрушить всё очарование.
И всегда этот кто-то у Максимиллиана один и тот же.
— Макс! — кричит и машет смуглой рукой, сидит, ноги скрестив, за столиком у летнего кафе, непонятно, почему с улицы столики и стулья так и не убрали, но палым листьям Максимиллиана там, конечно, самое место. Как верная собака прячутся они под стол.
Лакшиньяна — отблеск молнии, хаос первородный, сидит, покачиваясь, на стуле, кудри чёрные с бирюзой падают ему на лицо, на голые плечи, на вышитую ткань алой короткой жилетки. Лакшиньяна сидит на ветру и болтает одной ногой, и ставит перед Максимиллианом картонный стаканчик с кофе.
— Попросил добавить туда побольше сиропов, — очаровательно улыбается он.
Макс вздёргивает брови светлые, но ничего не говорит. Аккуратно подбирает полы серой своей сутаны, садится на пластиковый белый стул. Так они и сидят, пьют кофе, и осенние сухие листья прыгают у их ног.
Лакшиньяна, конечно, допивает первым, у него в каждом жесте проглядывает следующий, движения быстрые и рваные, тугая спираль худого гибкого тела. Он смотрит на Макса искоса, мол, ничего не скажешь, нет? Стало быть, мне начинать?
«Начинай, — двигает бровями Максимиллиан. — Я всегда готов тебе уступить».
— Я хотел попросить мне помочь, — мягко говорит Лакши. — В храме совсем беда. Сложно, знаешь ли, поддерживать порядок одному.
Лакшиньяна и порядок — понятия буквально противоположные, но Максимиллиан понимает. Ему-то гораздо удобнее, в собор хотя бы иногда ходят люди.
Да и Литтен помогает, как может.
— Конечно, — спокойно говорит он. Допивает почти невыносимую кофейную сладость с привкусом карамели и встаёт. Лакши мгновенно вскакивает следом. Он улыбается и спрашивает:
— Идёшь со мной, потому что звёздный путь твой пролегает в сторону моей звезды?
Впервые за весь день на лице Макса проскальзывает улыбка:
— Конечно нет, — ласково возражает он, — но создатель наш полагает готовность оказать помощь ближнему высшей добродетелью.
Они смеются едва слышно, будто над шуткой, понятной только им двоим.
Максимиллиан и Лакшиньяна шагают по набережной: серая прямая — Макс, огненные сполохи движений Лакши. И коричневые ручные листья кружатся, играют у их ног, обгоняют, чтобы потом снова отстать и броситься вслед. Лакши подманивает их перемолотым кофе в ладонях, как птиц крошками, дразнит, отводит смуглые руки, до локтей исписанные убористым почерком татуировок священных текстов. Но, когда они добираются до окраины, листья теряются за поворотом. Макс и Лакши остаются одни.
— Значит, ты не готов со мной согласиться? — нетерпеливо спрашивает Лакшиньяна. Макс качает головой, мол, ты же сам знаешь, что нет, аргументация у тебя ни к чёрту, я всё равно останусь при своём. Лакши выдыхает чуть ли не с облегчением. Вот и хорошо. Значит, и дальше будем вместе. Будем вместе — хорошо же звучит? Меня всё устраивает, одними глазами отвечает ему Максимиллиан. Меня уже очень много лет, как всё абсолютно устраивает.
Говорят, бессмертие — худшее из проклятий, страшнейший из даров. Но под ногами вьётся серая лента дороги, влажной ещё от утренней росы, но ты идёшь рядом — молнией ли, серым стальным клинком. Всё, что важно — ты и правда идёшь рядом, и пускай тебя создали звёздные колёса и печати, испещрившие небесный свод, а меня — незримый, но всемогущий создатель, пускай даже наоборот — какая разница, если мир всё равно оказался сложнее, если подпустил нас друг к другу до расстояния вытянутой руки.
Если позволил так и остаться.
Лакшиньяна сворачивает с дороги прямо в колючий кустарник, между сросшихся ветвей которого, оказывается, протягивается узкая петляющая тропа. Максимиллиан придерживает ветви над головой, аккуратно проходя в тоннель. Лакши уверенно шагает чуть впереди, босыми ногами словно прощупывает землю. И как ему только не холодно.
Храм проступает стёртой краской, выцветшим камнем до самой кромки небосвода, и в серых тучах пляшут его неровные, щербатые отражения. Ни золота, ни единой свечи в тёмных стенах, вековая белизна монолитных камней да ломкие арки где-то там, наверху.
— Ужасный беспорядок, — говорит Лакши и смотрит с нежностью. На храм свой, конечно, на кого же ещё. Никому столько его любви в жизни не перепадало. — Осенние ветра пляшут в пустом доме моём. Осенние ветра двери сорвали с петель.
И кружат по полу бессмысленно прекрасный, жуткий хоровод палых коричневых листьев. Обрамление пустоты.
Максимиллиан замирает на пороге: сердце у него колет бессмысленной болью. Ну чем тут поможешь. Стены медленно осыпаются, и пройдёт ещё много веков, прежде чем они окончательно обратятся в крошево, но жить здесь, конечно, нельзя. И понадобится много материалов, много людей, чтобы восстановить это место хотя бы немного.
Лакши не замечает его выражения. Невозмутимо достаёт из угла веник — точно такой же, какой был у людей его храма когда-то давно, традиционный, но вот швабра и ведро стоят новые, видно, недавно из хозяйственного магазина. С ними, конечно, намного проще.
Только тут это вовсе не поможет.
Лакшиньяна — последний жрец, сам теперь почти что бог с расплавленным в крови пламенем, с чернилами, вплавленными под кожу, с навеки заученным ровным текстом не только на руках, но и в голове. Так легко спутать, забыть, что Лакши всего лишь жрец, пусть и верховный. Так легко не найти теперь различий.
— Поможешь потом убрать алтари? — спрашивает, и в голосе его сквозит усталость.
— Я помогу, — спокойно отвечает Макс. — Но ты же понимаешь, что не можешь остаться здесь, правда?
Палые листья танцуют вокруг устало сгорбленной фигуры Лакшиньяны. Палые листья подсекают его под колени сломанной куклы-марионетки. Максимиллиан отгоняет их, словно свору псов. Максимиллиан подходит и взглядом усмиряет листья. Берёт в руки швабру.
Они вместе проходят весь огромный зал, отмывают полы от пыли — новая, кажется, уже налетает через распахнутые глазницы окон. А Макс всё ищет и ищет ответ на такой простой вопрос: что же делать теперь? Что же делать, ведь нельзя же оставлять Лакши одного в этом пустом и забытом месте. Они ведь не чужие друг другу, честное слово. Когда-то давно — может быть, но теперь…
Ответ находится: в самом деле простой. Как сказал бы Лакши — словно от звезды до звезды провели линию, словно ты смог понять, как пролегает твой путь меж хотя бы двух точек, ты молодец, это не всем удаётся, простые пути не всегда очевидны.
И уж точно не всегда плохи.
— Ты можешь жить у меня, — говорит он, наконец. — Большая часть внутренних помещений всё равно пустует. Я, конечно, не один, и храм у меня поменьше, но и с Литтеном вдвоём там всё-таки слишком уж тихо. А потом, кто знает, мы могли бы потихоньку восстановить всё здесь?
Потому что нам больше нет нужды враждовать. И пусть ветра гуляют по высокой колоннаде собора, осенние ветра, но ты хотя бы не замёрзнешь в пустом и гулком белом здании, пирамидой поднимающемся к небесным отражениям.
Лакшиньяна долго молчит, опустив голову. Потом поднимает её и улыбается.
— Это и называется религиозным синкретизмом? — хмыкает он. Максимиллиан равнодушно передёргивает плечами, подбирает полы серой сутаны и начинает подметать лестницу, широкие ступени пирамиды, стряхивая вниз каменное крошево.
***
А когда-то давно и правда спорили до хрипоты, приводили доводы — как ты можешь верить, что тобой управляет кто-то незримый, карта жизни моей прописана в небе, я могу увидеть её каждую ночь, пусть и не сумею расшифровать. Считали друг друга круглыми дураками — ну с чего ты взял, что звёздам есть дело до людей, звёзды — всего лишь драгоценные камни на плаще нашего создателя, ты перепутал суть и внешний блеск, неужели тебя не научили смотреть на главное?
Смотрели, как на последний спор, как на самую ценную в жизни награду: я приведу его, научу, как истинно, объясню, как построен наш мир на самом деле. Пускай знает, мне же совсем не жаль.
«Но вот, что интересно, — думает Макс: — кто же всё-таки сыграл с нами эту странную злую шутку: дал жить, пока не сумеем договориться, кто прав? Не до знания истины, но до консенсуса, до принятия собственной неправоты. Кто наделил нас бессмертием, вложил в хрупкие каменные ладони Города, сказал: береги». Кто хрупкий и мудрый посчитал смешным дать нам вечную жизнь.
Лакшиньяна не смотрит на него. Лакшиньяна вспоминает: золотой ятаган у пояса, татуировки священного текста по коже рук, ровные строки, увивающие запястья. Где борьба, где равенство между вами — там родится уважение и любовь превыше любой другой любви.
Любовь к другим — превыше любой другой, та, ради которой пошли бы в огонь.
В него в итоге, конечно, и пошли.
Смерть пришла к людям: чужая и страшная. Та, от которой не нашлось лекарства, та, что гнала перед собой страх, словно гончих псов. Та, от которой спасения не было, но на пути от которой, вот ирония, сошлись обе их веры. Очень простая истина, древняя, как мир: кому-то придётся погибнуть, чтобы жили остальные. Кому-то придётся сгореть в настоящем живом огне, чтобы все другие не сгорели от болезни.
Честное слово, даже выбора не стояло. Согласились, конечно, сразу.
Максимиллиан помнит долгую ночь, после которой белое пламя поделило всё на до и после. Как сидели в комнате и говорили до рассвета. Больше, конечно, не спорили. И не бойся, душа моя, после смерти таким как мы — только расправлять белые крыла, мы умрём вместе, станем крыльями друг для друга, так даже легче научиться летать, потому у нас и не оставляют никого умирать в одиночестве. Любому нужна поддержка, даже если он — всего лишь бестелесная душа. Может быть, в таком случае, особенно. Мы с тобой станем — две противоположные половины одного целого, и, наверное, в том и был смысл нашей встречи и наших споров. Стать самым страшным испытанием, стать наградой. Позволить ранить друг друга, опалить пальцы пламенем негасимым.
Чтобы огонь больше ни одного из нас не смог напугать.
Лакшиньяна смотрит искоса на припорошенное памятью неподвижное лицо Макса: ты учти, дружище, я отлично научился угадывать, о чём ты думаешь, и твоя каменная рожа мне не помеха. У меня за плечами огромный опыт. У тебя тоже, я знаю, ты ведь давно понял, что ничерта твои слова не помогали. Я знаю, ты верил, что будем — и после смерти, но я же не дурак, никогда не думал, что такое может быть на самом деле. Всё проще — мы станем не мы, родимся заново, количество жизней ограничено, а сами они так хрупки. Мы родимся заново и больше не вспомним друг друга.
Но — у пояса Лакши висит теперь не золотой ятаган, а пахучие чётки из светлого можжевельника, которые Макс той ночью долго перебирал в пальцах, а потом вложил ему в руки: последней попыткой принести покой.
Ты же тоже никогда до того не думал, что боишься смерти, правда? Но если и делить с кем-то смерть, делить ту боль, что придёт с утра, то, конечно, с тобой. Ни с кем другим не захотел бы этого.
И когда шли — где теперь эта площадь? был ли это другой город, другой мир, другое время? всё исказилось, ничего не разобрать в изменчивом зеркальном лабиринте, — тогда Максимиллиан впервые подал ему руку, мол, не оступись, шагай твёрдо, и какая разница, во что мы верим, если умираем всё равно за одно и то же. В сущности, просто — если уж умираем. Держись крепче, а я стану держаться за тебя, и мы станем друг другу крыльями.
И оказалось: пламя — это совсем не больно, вот оно, трепещет, птичкой белоснежной бьётся в руках. Теми самыми крыльями. Белыми лепестками акации в ладонях. А боли вообще больше нет, не будет никогда. И ледяного дыхания смерти ни один из вас не сможет ощутить за плечом, рассказать бы кому, как оно, оказывается, давит на спину, сколько боли потрачено на этот неосознанный страх.
Но смерть отступает, и — веришь или нет, — с каждым годом, с каждым шагом по нашей бесконечной, свитой в ленту Мёбиуса жизни я ощущаю, как всё шире белоснежное крыло раскрывается за моей спиной.
***
Лакши улыбается тонко и бросает короткий взгляд на давнего друга. За прошедшие столетия мир не стал проще. Мир не стал менее звонким, сложным и живым. Он всё ещё шумит, вшитый Лакшиньяне под кожу тревожными чернильными строчками, он волнуется и поёт, и звёзд на небе тоже не стало меньше, они снятся ему каждую ночь, эти сияющие колёса, печати, круги на небесном поле. Он так и не знает, какая точка на небе станет следующей для него, карты нет и не появится никогда.
Мы все существуем только здесь и сейчас, и кто знает, до какой звезды протянется дорога в новом дне.
Но вот какая штука, теперь я знаю, что каким бы огненным штрихом ни была расчерчена моя дорога, ты всегда будешь рядом, чтобы подать мне руку.
Максимиллиан встаёт первым, отряхивает одежду, складывает идеально чистые руки. Вдвоём они пробираются через колючие заросли, и волосы Лакши полны крупных белых лепестков и подсохшей листвы, когда он коротко прикасается самыми кончиками пальцев к можжевеловым чёткам, покачивающимся у пояса.
— Я пойду с тобой в следующий раз, когда захочешь навестить его, — серьёзно говорит Макс.
И когда они идут, когда даже зелёная лиственная стена скрывается за новым поворотом, не остаётся больше ничего, кроме тёмно-серой от дождя ленты под ногами — да её стального отражения там. Наверху.
