Диалоги на тетрадных полях

      Лаци с трудом разлепляет веки, на ресницах дрожат осколки недосмотренного сна. Лаци вяло машет руками и пытается прижать к себе плотнее кошку, но кошку нагло выдирают у него из рук, и её, судя по урчанию, всё вполне устраивает, кошке хорошо, кошку гладят и держат на руках, Лаци хочется взвыть: «И меня погладьте!», но выходит только сдавленный сонный стон, неоформленный в человеческую речь. И его, конечно, никто не гладит и не треплет даже по голове. Приходится с трудом приподнять голову, пробормотать:       — Доброе утро, Саша, вы сегодня что-то совсем рано, — глотая половину слогов, абсолютно испортив впечатление от так замечательной продуманной приветственной фразы, и упасть обратно. Лаци очень хочется блистать в глазах Саши, быть абсолютно невероятным, замечательным во всех отношениях — но Александр Кристофович имеет обыкновение приходить ранним утром, и Лаци не способен ни на что, только прятать алое от стыда лицо в подушку, в очередной раз сморозив какую-нибудь глупость.       — Кофе в постель очевидно помогло бы мне отказаться от преступной деятельности, — бормочет он однажды, чудом выговорив такую длинную фразу почти без запинок, но зато запутавшись с родом. И с содроганием ждёт, что Саша и правда выплеснет на него кофе, как и заказывали — прямо в постель. Но личный утренний таможенник Лаци только вскидывает устало брови, а потом между ними пролегает тревожная морщинка, и Лаци как-то даже неудобно, что человеку из-за него приходится столько терпеть.       Он бы, может, давно прекратил, если бы только знал, как. Но Лаци, конечно, чёртов мастер осознанных сновидений — а никак не того, как прекратить из этих самых сновидений доставать себе живых настоящих, тёплых и мурчащих кошек. Ну, и не только кошек, будем честны.       — Вы в курсе, что занимаетесь контрабандой? — устало спросил у него Александр Кристофович в первый раз — отчество его Лаци тоже выудил из сна, сам себе придумал, ему до сих пор стыдно, очень глупо получилось, но чего уж теперь.       Лаци не помнит, что ответил. Ну, во-первых, потому что было нечеловечески раннее утро. А, во-вторых, потому что Александр — Са-ша, — наклонился над ним в попытке привлечь внимание, и солнце светило сквозь пряди светлых волос, окрашивая их в нежно-розовый, и вообще Саша был замечательно непричёсан, как будто тоже только что проснулся, и значит у них с Лаци есть что-то общее.       Больше Саша в таком виде не заявлялся, всегда был причёсан и собран. Но поздно, у Лаци от одного его вида по лицу расползалась дурацкая восторженная улыбочка.       Чаще всего Лаци снятся кошки. Если, разумеется, подводить итог по тем снам, которые он запоминает. В остальных, наверное, такой лютый бред, что лучше и не пытаться запомнить. Лаци бы и кошек не запоминал, если бы не извлекал их в реальность, не обнимал сонно, прижимая тревожно мяукающие комочки к груди — ещё немного, потерпите, я знаю, вам тут не нравится. Ещё пять минут.       Один раз Лаци, видимо, забредает в сновидениях куда-то не туда, потому что просыпается в объятиях полудесятка так не совсем одетых девушек, пихающих его под рёбра острыми локтями, перетягивающих одеяло и капризно хнычущих:       — Нам тут не нравится, ты не говорил, что будет так, что всё такое тяжёлое и скучное, совсем не течёт, не меняется! Верни обратно!       — Я не умею, — с трудом ворочает языком Лаци, — и вообще, вы сами сюда просились, — но в итоге всё-таки решает смилостивиться: — Скоро Саша придёт, заберёт вас и отправит обратно, подождите ещё немного… — и почти отключается, только смотрит из-под ресниц, как светлый образ таможенника Саши начинает маячить в дверном проёме. Тот даже не выглядит удивлённым — просто безмерно усталым, а Лаци слишком хочет спать, чтобы объяснить: они сами просились, честное слово, увидели меня, поняли, что я помню, откуда я и кто такой, что могу вытащить их сюда, вот и попросили. А что им не понравилось — это уже не моя вина.       Я же знал, что ты всё равно придёшь и всех спасёшь.       Единственное, что обидно — Саша смотрит колюче и холодно, и глаза у него светлые и как будто немного золотистые, как тёплый мёд. Лаци, честно говоря, не понимает, как такой медовый взгляд можно сделать сухим и острым, но Александр Кристофович, видно, талант и уникум. Не на того напал, Лаци такой же, Лаци не сдаётся и сыплет дурацкими комплиментами, насколько хватает фантазии и полупробуждённого разума. Лаци самому себе боится признаться, насколько раздражающе себя ведёт, но прекратить — превыше его сил.       Это примерно так же, как и со снами.       Снится сияющее и нежное, полное переливов цвета и скрытой гармонии, отдающейся эхом в кончиках пальцев. Лаци в него ныряет с головой и танцует с крылатым, ласковым, глаза в глаза с медовым цветом. Он вообще почти всегда танцует во снах, и движения лёгкие, а из земли, снизу вверх прорастает тонконогая стремянка, Лаци выпрямляется на ней, балансирует на ногах-ходулях, чешет живот огромному небесному зверю, в очередной раз проглотившему тонкий серповидный огрызок луны. Лаци смеётся, и волосы его северным ветром разливаются по тишине. Лаци здесь — танец, звёздный кинжал, скелет древнего морского зверя. Вместо позвоночника изогнулся костлявый изломанный хребет, но боли нет в обнажённых нервах, вместо неё острая четырёхлучевая пустота, мерцающая синим и зелёным у самого горизонта, где южный дракон глотает свою корону.       Снится сладкий тягучий мёд чужих глаз — но тут Лаци всегда себя останавливает, сворачивает в сторону мурчащих кошачьих снов. Сны о Саше — это строжайшее табу, их видеть нельзя. Лучше снить бесконечные полосатые спины и колючие усы, трущиеся о щёки. И просыпаться в обнимку с очередным котёнком, которого вот-вот заберут из рук. Оно и к лучшему, конечно. Для всех.       — Если я подарю вам котёнка, вы прекратите? — не выдерживает Александр, — неприемлемое Са-ша на этот раз не звучит вслух, чужие имена это не шутка, последняя из возможных личных границ, из возведённых стен, не лезь с ними к тем, кто не разрешал. Тем более, сейчас, потому что Александр выглядит ужасно усталым, под глазами у него синяки — будьте здоровы Александр Кристофович, оно и ясно, конец квартала, Саша наверняка всё время просиживает за отчётами, или что у них там, на рассветной таможне.       Всё время, что не мучается с рецидивистом-контрабандистом Лаци. Хоть какая-то смена обстановки у человека, можно тешить себя этим.       — А если я буду звать вас Сашей, вы обидитесь? — отвечает он вопросом на вопрос, прикусывая на кончике языка другой вариант. Александр Кристофович страдальчески морщится и качает головой, оно и верно, чего обижаться на дурака, — и окончательно становится Са-шей.       Лаци этого вполне хватает, чтобы приободриться, он человек нетребовательный, и вообще, когда таможенник так зевает, с ним можно быть на одной волне.       И не только, оказывается, с ним, но и с хрупкой девушкой со щенячьими глазами, которая приходит однажды вместо него, с неожиданной силой разжимает руки Лаци, забирая очередного кота, а в ответ на страдальчески-вопросительное мычание усмехается уголком рта и говорит:       — Он очень занят с квартальным отчётом. Но его от твоего дела не отстранили, нет, — и Лаци снится, что девушку тоже зовут Сашей, ну, то есть, Александрой, она прямо первостатейная Александра безо всяких там отчеств и сокращений. Ей и так хорошо.       Но на следующий день Лаци решает брать ситуацию в свои руки. И не только он один, вестимо.       Поэтому в зловещие и неотвратимые пять утра у него не только привычным, отработанным и, наверное, потому настолько мягким движением отбирают очередного тихонько мяукающего котёнка, но и вкладывают что-то другое, тоже, видно, кошачье: тёплое, ласковое и урчащее, шершавым язычком облизывающее подбородок Лаци. Вот она, разница между обычными котами и сновидческими. И когда Лаци разлепляет веки, отбрасывая в сторону недосмотренный сон движением ресниц, в руках у него и правда кот, рыжий с отливом в золото, с глазами такими ярко-голубыми, что Лаци мгновенно вспоминает самые дурацкие свои и прекрасные сны о ходулях, тянущихся до неба.       А ещё он вспоминает, зачем, собственно, проснулся и крепко хватает таможенника Сашу за руку.       — У меня, — говорит, — есть макароны. Вчерашние, но всё ещё ничего, с курицей. Можно подогреть. И я готов прямо сейчас достать растворимый кофе и даже сливки и сахар, если вы, Саша, пообещаете никуда не деваться, пока я вас не накормлю. Договорились?       А Саша не отбирает руки, и на плечах у него мурлычет меховым воротником сновидческий котёнок, играет острыми коготками с пушистыми и по-домашнему встрёпанными светлыми волосами, розоватыми в рассветных лучах.       — Хорошо, — медленно говорит он. — Давайте попробуем.       «И подумать только, — размышляет Лаци, — подумать только, что я после всех этих лет буду абсолютно счастлив от того, что человек сидит у меня на кухне и ест вчерашние макароны, хорошо хоть не прямо из кастрюли, это какая-то совсем уж экстремальная романтика, и пьёт дешёвый растворимый кофе, тот, что в пакетиках продают на кассе». А котёнка, того, который сновидческий, совсем, кажется, не смущает пребывание в реальном мире, пока он лежит на Сашиных плечах. Тут Лаци, надо признать, чудесно его понимает. А второй котёнок — стало быть, не сновидческий, умывается, лёжа на коленях у самого Лаци.       И ни о какой контрабанде временно не идёт речи.       — А если я прекращу снить сюда бесконечное количество котов, — медленно спрашивает Лаци, сдерживая зевок и лениво почёсывая кошачье пузо. — Если я прекращу — вы больше не придёте, Саша?       — Посмотрим, — задумчиво отвечает таможенник, отпивая кофе, в котором, будем честны, сливок больше, чем непосредственно кофе, — посмотрим, — и щурит тёплые медовые глаза.