Диалоги на тетрадных полях

      — Никому о тебе так и не сказал, представляешь? — говорю. Ты приоткрываешь один глаз. Жарко. Под кожей — расплавленное солнце, капельками проступает на поверхности кожи.       — Нифига себе новости, — говоришь. — Стыдишься меня, что ли?       Меня аж передёргивает от твоих слов. Ещё чего. Стыдиться тебя. А чего тогда не стыдиться, спрашивается?       У тебя — глаза под цвет листвы чертополоха и колючий ты тоже как он, у тебя — полосатая майка и кожаная куртка висит через плечо, и волосы топорщатся лохматые, слипшиеся от пота.       У меня нет ничего такого, нет гитары за плечом и тяжёлых ботинок, нет твоей смелости и грубоватой иронии. У меня, по сути, если вдуматься, ничего нет, я просто-таки король нищих, но зато…       — Это моя тайна, — отвечаю глубокомысленно. — Секрет ото всех на свете. У каждого должна быть своя изюминка или что-то вроде того. Ну, вот ты — моя.       — Я скукоженный и меня надо выковыривать из хлеба? — ужасаешься ты. Не бог весть какая шутка, но я смеюсь. Абсолютно искренне.       — Почти, — отвечаю, проглотив остатки смеха. Отличная, знаешь ли, версия, откуда ты вообще такой взялся. Выковырялся из хлеба безо всякой посторонней помощи. Самозародился. Но если я тебе так скажу, ты, конечно, округлишь глаза, спросишь: ты вроде приличный мальчик, где слов-то таких понабрался, а? Немедленно вымой рот с мылом и залей шампунем сверху, просто так, чтобы было. Каким-нибудь пахучим и пенистым, с запахом роз, тропических фруктов и прочей подобной фигни.       В жизни никому не рассказывал о тебе — и даже собственным снам, для которых ты оставался слишком реальным и колючим. Никому не рассказывал — чтобы тебе было проще шутить, мол, хороший мальчик, а твоя мама знает, с кем ты общаешься, с кем ходишь гулять, с кем лазаешь почти по помойкам, по ужасным таким заброшенным местам, где прячутся монстры, которым перестало хватать места под кроватью, и я — один из них, разве ты не знал, сейчас как укушу тебя прямо туда, где под кожей бьётся синеватая жилка…       Мне не жалко для тебя всей крови, что есть, пока вместо неё каждая встреча пускает под кожу расплавленный солнечный свет, пока делает это лето самым настоящим из всех, настолько живым, что каждый день бугрится тревожно под плотью моего лёгкого бумажно-календарного бытия, не в силах вместить всё, что случилось. Ты — мой горизонт событий, самозародившийся из самого изюмного кекса на свете, мой личный титул, выдуманный только для тебя.       — Сегодня, — говоришь, — мы идём смотреть небо, землю и море. Всё вместе, специально для тебя. И только сегодня. Пошли?       Не в моих правилах отказывать, когда ты предлагаешь такие вещи. Не в моих правилах отказывать — тебе, потому что соглашаться на любые авантюры гораздо интереснее.       Янтарь разлит по улицам, люди плывут в нём, как в мареве смоляном, а мы — мы бежим, улицы пересекаем под негодующий вой машин, прыгаем через низенькие заборы и смеёмся до упаду во дворах-колодцах, похожих на комнаты — или, может, наоборот, комнаты только жалкое зеркало этих остроугольных стен, подпирающих небо вместо потолка.       — Не такой уж ты и хороший мальчик, — смеёшься ты, сбивая дыхание до конца, облачный дым выдыхая вместо сигаретного — и красно-белая полосатая футболка твоя походит на чешуйчатую шкуру городского дракона-трубы. — Бегаешь на красный свет, подумать только! И какую только компанию я себе нашёл! Мама в детстве запрещала мне с такими общаться, а тебе?       — Мне запрещает и сейчас, — щурю я глаза. Мне бы кто угодно, может, запретил общаться с тайными выдуманными друзьями. Но это каким же надо быть дураком, чтобы отказаться от дружбы с тобой.       Но мы сегодня идём смотреть небо, землю и море — невероятный почти набор, ровно то, что нужно мне каждым летом, напоминание о том, что такое есть этот мир. О том, что он вообще есть. Что под ногами у меня всё ещё есть земля и нужно не забывать шагать, потому что только для того и создана она. Чтобы мир этот вертелся под бездонным небом от каждого шага наших ног.       — Полезли, — говоришь ты, пролезая в выбитое окно подвала. Фонарик, конечно, на мне, тебя такие мелочи не волнуют. Но я давно привык, я научился носить с собой всё, что только может пригодиться в наших глупых приключениях, в подвигах ни за что и ни за кого.       А внутри темно и горы мусора, горы сокровищ как раз для такого дракона, как ты: я угадал, ты с размаха плюхаешься в брошенное здесь кем-то детское креслице в форме какого-то животного, а какого — уже и не угадать под слоем грязи и пыли. Ты теперь — просто король всех драконов на свете, сколько бы ни осталось. Выдыхаешь дым и пепел, предвестие не разгулявшегося ещё пламени.       — Это здесь будут море и небо? — спрашиваю. Ты передёргиваешь плечами, тушишь сигарету о полураскрошившуюся стену и встаёшь:       — Какой нетерпеливый мальчишка, честное слово! Неужели нельзя подождать, пока старый больной человек немного отдохнёт? — но всё-таки идёшь дальше и даже руку мне подаёшь на лестнице, заваленной мусором, по бокам от которой открываются два чёрных провала без намёка на перила.       И по узенькой деревянной приступке мы всё-таки выбираемся на раскалённый склон. Здесь — свет и жар, здесь ты — это Лето, вечная память о нём и вечный свет этого незаходящего солнца и прозрачно-светлых ночей.       И это, наверное, забавно: ни слова никому не говорить о Лете, хотя в школе каждый год почти заставляли в сочинении расписывать всё, что только ни случилось. Но с тех пор я, кажется, и научился хорошо молчать, скрывать самые страшные секреты, говоря о чепухе.       — Вот оно: небо, — говоришь ты. — И море с землёй там, внизу. Пойдём, посмотрим?       У меня ноги становятся ватными, хотя раньше я никогда не боялся высоты, но тут склон скользкий, как будто сейчас зима, и нет этого жадного тепла, просачивающегося под кожу.       Я всё же дохожу до края сам, не стискивая в руке рукав твоей кожаной куртки, а там всё-таки сажусь, потому что, честное слово, сил стоять у меня нет больше никаких. И не помогает даже ледяная бутылка газировки, заботливо вложенная в руку.       И даже терпкий дым от твоих сигарет.       — Сплавим воедино, — говоришь ты. Достаёшь из-за трубы длинную гибкую ветку, похожую на удочку, и погружаешь её, смешивая, в водоворот, кружащийся под карнизом. Я ноги поджимаю, так близко эта бездна оказывается к моим кроссовкам. — И добавим огня.       И сияющие солнце тоже ныряет беспрекословно в этот суп, открывает вечно юное лицо, пар облаками поднимается к горизонту, и склон крыши, укрытый пластами железных заржавленных чешуй, теперь весь в мелких капельках воды — ещё более скользкий, чем раньше.       — Не бойся, — говоришь ты, — правильный мальчик. Никто сегодня никуда не упадёт. Держись крепче, — и разноцветные крыши снова похожи на цепочки тропических островов, целый архипелаг Города.       И четыре стихии, смешанные этим Летом в один блистающий водоворот, пляшущий волнами у наших ног.       — И что теперь? — спрашиваю я. Ты плечами пожимаешь, мол, ничего, мы здесь для того и есть, мы ужасные бездельники и лентяи, с нас хватит, пора отдыхать. И вытягиваешься во весь рост, курткой стирая остывшие капельки воды. Оставляя ангельский след на серой поверхности.       Наше дело сделано: люди, может, и не помнят об этом мире, и слишком многие ходят, не чувствуя под ногами земли, не ощущая горького воздуха под тонким панцирем грудной клетки. Но где-то внутри Города бьётся живое и горячее сердце, и, слышишь, сегодня оно стучит ровно в унисон с нашими сердцами.       Сегодня оно помнит, что оно есть. Сегодня оно наконец-то снова может быть.       Мы сидим на самом краю, свесив ноги в трепещущую безвоздушную пустоту и глядя, как сияющий огненный шар опускается за край горизонта.       И весь звонкий певучий мир вращается у нас под ногами.