Диалоги на тетрадных полях

      Когда Ирга танцует — Ирги почти что нет. Она растворяется в собственном полупрозрачном сне, в ледяной ключевой водице-слезе, в незабвенном пламени не наступившего ещё сладостного утра.       — Ещё не время, — напоминает Ирга сама себе, скидывает оперение птичье с усталых понурых плеч. — Ты — не Время.       Не Время, не Время, не Время…       Ирга просыпает, конечно же, безбожно, красавица сонная, приходит в себя — в собственное тело, — в облаке каштановых кудрей, в ореоле трепетных белоцветных пелерин, обволакивающих кровать.       — Доброе утро, мама, — здоровается Кристиан, заглядывая в комнату через узкокаёмчатую щель. — Ты, как обычно, вовремя, я как раз сварил кофе. Пойдём завтракать.       Вовремя, вовремя, вовремя — стучит у Ирги в висках.       Ты всегда и всё делаешь вовремя, красавица моя, сама решай, дар это или нечто большее.       Худая, как двадцатилетняя девчонка, Ирга встаёт, вплетает рассеянно в кудри алую ленту, подбирает полы длинной бордовой ночной рубашки, её сегодняшней оболочки птичьей, крыльев колдовских птиц, длинноногих и чернильных по шёлку, чьими телами Ирга плясала во сне.       Она бы снила птичьи эти пляски всю жизнь, но завтрак с сыном — дело важное, пропустить никак нельзя.       — Не суетись, дорогой, — шелестит она, проходя на кухню, мимоходом нежно целуя Кристиана в щёку. — Я же не совсем беспомощная, могу и сама себе кофе налить. Какой же ты у меня молодец…       Ирга бы сказала, что совсем не заметила, как сын вырос, но признавать такую правду ей слишком страшно. Ирга умеет быть честной с собой, это одна из первых вещей, которым учишься, если твой отец — само Время. Ей всегда было сложно заострять внимание на вещах, происходящих на самом деле. Стало быть, в этой реальности.       «Я была не лучшей матерью», — отмечает про себя Ирга. Но Кристиан обнимает её за плечи и тихо говорит:       — Перестань, мам. Ты всегда была со мной — не здесь, но зато во снах. Честное слово, такое многого стоит. Всё в порядке, правда. Возьми лучше блинчиков, мы с Вероникой собрали вчера свежие ягоды и осенние розовые лепестки, сделали джем. Будет вкусно. И кофе попробуй, я сегодня добавил шафран. И я в курсе, что ты не беспомощна. У тебя просто много важных дел.       «Дел, — приходит в себя Ирга. — Точно».       Она делает шаг за шагом, как по канату, по длинному коридору, все стены которого сплошь заставлены полками. На полках рядами стоят часы.       Песочные Ирга бережно заводит хрустальным ключом, висящим у неё на шее. С солнечных сдувает хрусткую нежную звёздную пыль. Ирга движется, как танцует, покачивается из стороны в сторону, словно тростник на сильном ветру. Берёт серебряную леечку, стоящую на витом столике, расцветающую из стены, поливает целебные травы, прорастающие из часовых механизмов.       Кристиан смотрит за матерью с кухни, дожидается, пока она плавным росчерком не опустит руки-крылья, бессильно вздрогнет ресницами.       — Папа заглядывал ночью, — говорит он, когда Ирга возвращается к нему. — И обещал сегодня зайти к тебе.       И всё, Ирга снова тает, Ирги почти что на самом деле нет, она так безысходно тонет в этой жаркой глубине, что нет никаких сил выплыть на поверхность. Ирга делает глубокий вдох этой пламенной бездны и понимает, чувствуя нотку шафрана: это кофе. Всего лишь кофе, сваренный её сыном.       Кристиан с нежностью глядит на мать, берёт свою чашку и тонкий белый блин, и неслышно покидает кухню. Он возвращается только ненадолго, чтобы поставить в раковину чашку да бережно опустить на свободный стул тёмного дерева старинную скрипку.       Ирга тает в собственной любви, как беспечная мошка в разверзшейся янтарной плоти. Она сама теряется в вечности, не знает и не помнит, сколько сидит так, зажав в прозрачной белизны пальцах подрагивающую фарфоровую чашку с кофе.       — Здравствуй, — низким шёпотом слышится над ухом голос мужа. — Здравствуй, милая моя леди из стекла и стали.       Он всегда звал её — так, звал её скерцо, звал стальной и стеклянной, хрустящим металлом называл, опускаясь на одно колено в палую листву. Звал прозрачным вздохом первого снега, когда она плясала под звуки его скрипки, почти обращаясь в птицу, почти обращая время, целиком, вся будучи — почти.       — Я соскучился, — говорит Скрипач. И садится рядом, руку её горячечно сжимая в своей. — С Кристианом виделся, а с тобой — никак. Очень плохо так жить: без вас. Если бы Скрипач мог, он бы, конечно, остался навсегда. Если бы сумел — приходил бы к Ирге и Кристиану в каждом сне. Но если с Кристианом ещё ничего, то Ирга слишком невесомая, неуловимая слишком для таких частых свиданий.       Но как только у них выходит встретиться — всё всегда идёт к одному и тому же.       — Что же мне делать, милый? — ласково спрашивает Ирга с чуднозвонкой улыбкой, почти кокетливой, потому что она прекрасно знает, и он знает тоже: ей — танцевать. Ему — обращать трепет скрипки в живой и настоящий звук, рассыпающийся под пальцами, под костяным смычком.       Потому что я люблю тебя — все эти бесконечные смутные годы спустя, время перевернулось, как песочные часы, наш с тобой золотистый прах ссыпается через гортань будущего.       — Танцуй, — просит Скрипач. И берётся за инструмент. В его музыке — мёд и перец, терпкий привкус зимнего вина, рябина и хвоя, идеальный танец для сегодняшнего оперения Ирги, для алых и багряных перьев, прорастающих сквозь тонкую ткань по рукам. Танцуй, прекрасная моя, невероятная леди из стекла и стали.       И когда Ирга танцует — Ирги почти что нет. А есть льдистая поступь босых ног, есть свет на кончиках пальцев, прорывающий хрупкий налёт настоящего на узорчатой вязи наших жизней. А есть — сталь острая и звонкая, льнущая из-под кожи к музыке, насытившей воздух, словно электрическими разрядами.       Скрипач играет — пока скрипка не вспомнит, как это — играть самой по себе, без него. И тогда он отпускает и инструмент, и смычок, и подаёт Ирге руку.       И подаёт Ирге руку, и ведёт её в танце, и музыка бьётся вокруг них, живая, как бархатное птичье сердце в его ладони.       Их танец окончательно запускает часы, расставленные по полкам вдоль стен кажущегося бесконечным коридора, по граням усечённой пирамиды. Механические часы тикают в унисон солнечной тени, в тон шороху песчинок и звону талой воды.       И когда скерцо становится яростно быстрым, грохочет в такт ходу времени, Ирга окончательно становится сталью и стеклом, и я люблю тебя, небо всевечное и милосердное, как же безумно я люблю тебя!       Музыка постепенно затихает — Скрипача больше нет. Время обрушивается шквалом Ирге на плечи. «Ничего, — думает она, легко смахивая его в стороны, и устало опускается на стул, кофе допивает остывший. — Это всё совсем ничего…»       Это ничего: и пока он приходит, пока они танцуют, сплетая руки, пока он зовёт жену — стальной и стеклянной, птицей своей, леди своей, музыкой… Пока он приходит и так отчаянно хочет остаться, зная, что никогда не сможет… Пока Ирга может неуверенно танцевать, обращая каждое движение в полёт…       Пока всё это так — в этом сумасшедшем мире и правда вполне можно жить.