Диалоги на тетрадных полях

      И когда ш. кричит:       — Эй, ты что, уже закончило? Но меня же так ничем и не зашибло, ты чего! Не халтурь! — прилетает, конечно же, не ему. Потому что кем надо быть, чтобы додуматься швыряться в него брызгами холодной солёной воды. Тут как минимум нужны молнии, а небо ими, видно, сегодня не разжилось. Ну, так что прилетает не ш., а ни в чём не повинной Левконое.       — Ой! — вскрикивает она.       — Ой, — виновато говорит ш. и тут же снова поворачивается к небу: — Да нет же, я же сказал, ме-ня! Цельтесь точнее!       Вот и что с ним делать. Вроде шутит человек, но слишком уж отчаянно как-то. Но поработать над точностью Небесной канцелярии, конечно, придётся. Даже не в данном конкретном случае, а вообще. Точнее раздавать счастье, упрёки, лёгкую мгновенную радость и всё такое… Левконоя так сильно задумывается над этим, что ш. приходится ткнуть её в бок. Смотри, мол, не отвлекайся.       Они караулят, укрывшись метафорическим радужным зонтом — настолько метафорическим, что это, надо сказать, несколько уменьшает его плотность и увеличивает проницаемость. Достаточно, чтобы Левконоя уже почти насквозь промокла.       Но зато зонт очень красивый, и, может, так и надо. Они, в конце концов, воинствующие эстеты, всё ради невыносимой прекрасной лёгкости этого несовершенного мира. В том числе, мокнуть за углом закрытой ещё булочной, когда, казалось бы, можно было выйти на полчаса попозже и сидеть… ну, скажем, внутри — какая революционная идея! Но они, конечно, торчат тут, потому что просто сидеть в булочных и попивать какао у окна, болтая о всяком, это не наш профиль, слишком мелко, оставим любителям, уж мы-то с тобой — прожжённые профессионалы. Нас никакой дождь не берёт.       И всё ради зефирных трубочек.       — Они не с зефиром! — хором сказали Левконоя и ш. друг другу пару дней назад. И переглянулись торжествующе, потому что вот же она, ещё одна городская тайна, на которую никто внимания не обратил. Потому что кому сдались секреты производства зефирных трубочек в одной из многочисленных сетевых булочных. И рассмеялись, потому что — ты опять меня понял, и ты сама видишь, что некому, кроме нас, этим заняться, а мы шанса не упустим, откроем детективное агенство никому не нужных дел. Обязательно разберёмся во всём.       «Жалко, Странницы снова нет, — думает Левконоя, — ей нравятся такие штуки. Она бы обязательно пошла с нами».       И у неё бы, может, нашёлся настоящий зонт, а никакой не метафорический. Но всё равно радужный.       У ш. вода стекает по лицу, он как охотничий зверь, замер на месте и не шевелится. Разве что хвостом не машет, спасибо большое, что нет у него никакого хвоста. Потому что Левконоя уже и так чувствует холодные брызги, очень вкусно, но что-то больше не хочется, обойдёмся без них.       — В восемь они уже открываются, — прикидывает Левконоя. — А когда они открыты, к ним не подберёшься, так? Значит, осталось недолго.       Ну да, недолго. Всего-то полчаса. От таких мыслей она зевает и даже холод не помогает перебороть сонливость. И даже дождь. И все прочие возможные и невозможные неудобства. Потому что половина восьмого утра — это бесчеловечно, безбожно и прочие разные без-, и эти счастливые, без которых проходит это утро, сладко спят себе и не подозревают о чужих страданиях, а Левконоя, без которой утро почему-то не обошлось, стоит себе здесь и мокнет под воображаемым радужным зонтом.       И радужный у неё только зонт, а никак не перспективы.       ш., конечно, всё понимает, он умница, он солнышко, он практически самый лучший друг, но любопытство пересиливает, он только говорит:       — Потерпи, пожалуйста. Всего полчасика, а потом они откроются, и мы пойдём к ним. С трубочками или нет, с тайнами и без них. Честное слово, — но глаза у него такие, что Левконоя понимает: это она пойдёт в булочную, пить кофе, который без Странницы вовсе не так хорош, а он останется на улице, особенно, если внутри никаких трубочек не найдётся, то есть, как только окончательно убедится, что пекут их не здесь. Поэтому она вздыхает и кладёт руку ш. на плечо. Одним невесомым жестом, мол, вместе пойдём или вместе будем ждать, я тебя, дурака, не брошу. Ты без меня пропадёшь. ш. кивает устало, конечно же, пропаду. Это моя последняя надежда — пропасть уже, наконец.       С Соль как-то проще, приходится признать. Её, если уж вытащил из дома, то, считай, всё хорошо. Если смотреть в целом. Частности не так привлекательны.       Но только:       — Смотри, — шепчет ш. и пихает её локтем в бок так чувствительно, что и не проигнорируешь никак. Приходится смотреть.       А смотреть есть, на что, потому что Левконоя, может, и шутила вместе с приятелем про ветер, про Зефир, приносящий трубочки, и воспринимала наполовину всерьёз, как любую шутку, но только никак не думала по-настоящему увидеть: вот он, ветер, приносит свёрток прямо к дверям и бережно кладёт на порог.       Ну то есть, как — ветер. Двое.        — Попались! — кричит им ш. и смеётся, и рукой машет, пока застигнутые врасплох Лабек и Эйгаля дико озираются по сторонам. За эти секунды Левконоя успевает вынырнуть из-под воображаемого зонта, выскочить из укрытия и подбежать к ним поближе. И тоже помахать рукой.       — Попались, — признаёт Лабек с очаровательно растерянной улыбкой и приглаживает встопорщенные вихры волос. — Ну во-о-о-от. И что же теперь? Вы нас раскроете широкой общественности?       — В твои годы я такие слова даже произносить боялся, — торжественно отвечает ш. Это у них такая игра — во взрослого и ребёнка, Левконое, видно, не дано понять её смысл, но главное, что им нравится. Эйгаля ловит её взгляд и выразительно разводит руками: ну, а что с них взять, с этих мальчишек. Чего ты хотела, когда шла гулять с одним из представителей этого странного племени.       Тоже, конечно, шутит, не знакомым ш. верить в существование мальчишек и девчонок. А дождь, тем временем, заряжает снова и даже стреляет — вероятно, картечью, — и интересно, что у дождя вместо команды «Огонь»?       — А что вы тут делаете? — спрашивает Левконоя вместо этого, когда с приветственными ритуалами покончено. Эйгаля переглядывается с братом и подмигивает:       — Коварно предоставляем сетевым булочным свою выпечку под видом зефирной. То есть, произведённой Зефиром. Только Зефира никакого нет — ни в выпечке, ни на самом деле. А мы есть.       — Агате наша помощь больше не нужна, — объясняет Лабек. — А карманные деньги лишними не бывают, — это уж точно, думает Левконоя, особенно когда тебе четырнадцать, и ты ветер. — Так что мы подрабатываем так. Каждое утро приносим к дверям, перед открытием, чтобы совсем свежие.       — По ночам печём, — гордо продолжает Эйгаля и глаза у неё сияют. — Сирокко знает, Солано догадалась наверняка, а Руэрге мы не говорили, будет сюрприз, скопим ему на подарок к Новому году.       ш. понимающе кивает: подарки родным и любимым это важно. Особенно, когда родные и любимые вовсе этого не ждут. Левконоя замечает в его глазах затаённую тоску, но ни слова не успевает сказать, потому что ш. чувствует её взгляд, улыбается и, поганец, достаёт из ниоткуда абсолютно не метафорический огромный радужный зонт. Наверняка тяжеленный.       — Ради зефирных трубочек, — говорит с каменной рожей. Юные ветры колеблются совсем недолго, а потом переглядываются и — Эйгаля суёт один пакет брату, а второй кладёт под двери булочной.       — Ради радужного зонта, — скалится Лабек. — Пошли, найдём, где посидеть, — и вместе с ш. берётся за ручку, укрывая Левконою плотным радужным покрывалом, так что она машет только на них рукой и больше не дуется. И пускай сразу не достал свой нас-то-я-щий зонт (знать бы ещё, откуда), главное, что его так и не поразило молнией и даже солёные брызги ливня достались Левконое.       Но жизнь не так уж плоха — и даже в восемь утра, — когда они сидят на мокрой скамейке, застелив её куртками и едят зефирные-незефирные трубочки, свежие, наполненные молочным вкусом первых рассветных облаков. И радужный зонт широким кругом горизонта распахнут у них над головами.