***
С утра Кальмия кое-как выбирается из шатра собственных крыльев (загадка, откуда вдруг привычка непроизвольно расправлять их во сне, хотя смутные догадки имеются), выгуливает собаку: щенок доверчиво кладёт голову ему на колени, пока он обувается, шнурует тёплые зимние ботинки, купленные с подачи Элайджи. Кальмия тогда тихо склоняется, целует чёрный почти игрушечный нос, гладит шелковистые уши и неслышно уходит из квартиры. Утренние смены — его любимые, а у Эли сегодня вроде как выходной. До конца он не уверен. У Кальмии ужасные отношения с календарями и датами, он в них путается совершенно, сколько ни объясняй. Так и ориентируется по рабочим сменам. Посетителей подозрительно мало — впрочем, возможно, у людей сегодня выходной, — Город полнится тишиной, а над ним клубятся густые тучи, как сгруженные на крыши мешки. Того и гляди, проколешь один шпилем, и вниз просыплется снег. Кальмия по привычке с ногами забирается на высокий табурет, припрятанный за стойкой с обратной стороны. Он лениво листает меню, думая о том, что пора бы снова добавить сюда имбирное печенье и, может, несколько специальных рождественских напитков, глёг бы точно не помешал… Сонному мужчине в строгом костюме Кальмия мимоходом добавляет в капучино щепотку света, лёгким почерком выводит на картонном стаканчике имя, и все буквы сегодня зачем-то похожи на отпечатки птичьих лапок на свежем снегу. Кальмия, можно сказать, медитирует на снег и еловый свежий запах (над окнами кофешопа распускаются лозами гирлянды и, кажется, еловые лапы украшениями замирают над дверью, только и не хватает, что омелы, но это подождёт), покачивается на табурете, и за спиной его мелодично серебряно перезваниваются бутылочки с сиропами. Ангел почти дремлет, а когда ангелы засыпают — сны их всё легче просачиваются в реальность. К счастью, колокольчик над дверью звенит до того, как в кофешоп врастут с корнями зыбкие небесные видения. Прежде, чем успевает вымолвить хоть слово, вихрем влетевший внутрь Элайджа буквально сдирает с лица очки, и из трещин зрачков плещет подземное пламя, алое и злое. И в руках у Элайджи — шотел, верный меч, изогнутый лунным серпом клинок, самая удобная форма, чтобы нанести удар под светлый щит оперения. Значит, всё-таки сегодня, и вот, что это была за тишина. Сонная пелена слетает, будто её и не было. В этом — весь их смысл, вся дурацкая, непонятная, восхитительная, почти-человеческая жизнь, вся она — для этого только. Потому что должен же кто-то, должен же хоть кто-то… Эта битва не станет лёгкой, нет, и ни один из них не поддастся, и ни один не станет рассчитывать на чужую слабость. Потому что Кальмия — вовсе не мягкий и тёплый, Кальмия острый, колючий и неудобный, он щурит глаза цвета карамели, он улыбаться умеет не только ласково, но и бесшабашно и зло почти. У него в руках пылающий меч, он по квартире носится — сгустком энергии, пущенной стрелой со встрёпанными волосами безумного профессора (и Элайджа в жизни никого так не любил, он вообще для любви не создан). И потому что Элигон — не из тех, кто сдаётся, несмотря на показное расслабленное равнодушие, не из тех, кто показал бы слабость (но они оба — из тех, кто слабости имеет). У него пламя зрачков притаилось за тёмными стёклами не хуже, чем жар меча, ему злые шутки нравятся, сладкий кофе с сиропом, музыка (почти любая, будем честны) и собственные очки. Но только он всё ещё тот же, кем и был, от сути так просто не откажешься. Но: мне жаль, — почти говорят они, когда Элайджа замирает в дверях, а Кальмия отвечает коротким усталым вздохом, как, уже сегодня? и снимает через голову передник, вместо него достаёт из-за прилавка меч и с шорохом расправляет огромные крылья. У Элайджи крылья тоже есть, невзрачные и серые, горбом висящие за спиной, не послушные движениям рассудка. Но так гораздо манёвреннее, в принципе, кое-кто, вон, в прошлый раз застрял в дверях, пришлось немного отложить бой, куда такое годится. На улицу выходят без приключений, ни слова так и не сказав друг другу, полуторный меч в руке Кальмии полыхает всё ярче, пока ангел запирает кофешоп и вешает табличку с надписью про перерыв. Элайджа — имя категорически мало ему сейчас, трещит по швам, — ждёт, хотя шотел нетерпеливо ноет в руке, заставляя когтями впиваться в ладони в ожидании боя. Он бьёт без предупреждения, со спины, но Кальмия, конечно, готов. Они столько сражались, на зубок выучили движения друг друга, это, право, временами похоже больше на танец, чем на извечную битву добра и зла. Место действия сегодня остаётся за ангелом, а его всегда тянет ближе к небу, и как заботливо — остаться хотя бы на крыше, а не плясать по искрящимся проводам. Кривое лезвие проскальзывает по ангельской щеке, пуская тоненькую алую струю. Дорвавшийся до своего шотел торжествующе поёт, попробовав напоённой светом и небом крови. Но удар Кальмия, чуть запоздав, всё же отражает, судорожно хлопнув крыльями. И ни один из них ни за что не поддастся — и оба знают об этом, потому что… Потому что, о небо и земля мои, вся прозрачная эфемерная твердь, если с кем мне и биться насмерть, если кто однажды всё-таки убьёт меня, и если мне всё же предназначено убить — пусть это будешь ты, пусть станешь ты моим противником в этом вечном нечеловеческом бою ни за что, и только от тебя приму я и смерть, и любую боль. Это знание само по себе боль и есть. И, наверное, в том всё и дело. Успешно держащегося по центру крыши Элайджу — не совсем, надо сказать, Элайджу, — оно и подводит. Он забывается, запинается, вскочив на парапет кровли, задыхаясь бушующим в крови пламенем. Ворохом встрёпанных серых перьев неуклюже летит вниз. Очень глупо и нелепо, слишком уж по-человечески. Кальмия ни секунду не сомневаются, выпуская из рук меч, чтобы схватить его за запястье: и не видит в чужих глазах сомнения тоже, когда его с силой дёргают вниз, роняя вслед за собой. А полыхающий ангельский меч прорезает бугристую плоть туч, выпуская мириады мелких белых снежинок, оседающих на крыльях. И она оба, безоружные, падают вниз, даже золотистым светлым перьям не дано замедлить это падение. — Мы оба проиграли, — шепчет ангел, голос теряется в вое ветра, в свисте воздуха, пронзающего перья. — Вовсе нет, — также шёпотом отзывается его противник, тянется к чужому уху, обхватывая обеими руками. — Мы оба сегодня победили, — и подмигивает. Меньше секунды, чтобы обернуться сияющим пламенем, более не обжигающим второго: алым с одной стороны, золотой в белизну с другой, свиваясь воедино, кипящая, хохочущая струя огня. Меньше мгновения, чтобы сплавиться так тесно, как никогда до того. Чтобы замереть у самой земли. — Элайджа, — еле слышно выдыхает золотисто-белый свет, возвращая ему привычный образ бытия, прежде чем самому обернуться в веснушчатый тонкий облик. А потом они сидят на не застеклённом балконе, ноги свесив через решётку, болтают пятками в пронзительном ничто. У Кальмии на коленях пытается устроиться цербер, разочаровывается в собственных размерах и пристраивает только голову. Ангел рассеянно гладит его по спине. Элайджа как-то нервно щёлкает зажигалкой, но ветер гасит пламя. Кальмия, конечно, всей душой против курения, но тут помогает ему, прикрывает огонёк ладонями. — Спасибо, — бормочет Эли сквозь зубы, с облегчением затягивается. И, поколебавшись пару секунд, аккуратно дотрагивается пальцами до чужого запястья. Кальмия хихикает от неожиданности: пламя больше не причиняет боли, разве что щекочет немного. Они аккуратно соединяют пальцы, любуются невозможным, неземным цветом огня в глубине, у самого жаркого корня. Под ногами у них расстилается засыпанный белым Город.О дарах и битвах небесных
17 марта 2019 г. в 09:46
Собственный сосед по квартире с пылающим мечом — совсем не то, что мечтает увидеть Элайджа, выходя на кухню рано утром, в первый из череды выходных. Честное слово, он в разных вариантах гардероба мечтал бы увидеть Кальмию (хотя с огромной махровой пижамой, которую Кальмия и так носит, мало что может соперничать), но меч в этот список явно не входит.
Однако прежде, чем Элайджа успевает подумать, что вот и настал его конец, Кальмия оборачивается и улыбается ослепительно абсолютно. Ну, за такую улыбку и умереть-то не жалко, и Элайджа мгновенно успокаивается.
— Доброе утро, — говорит Кальмия. И растерянно хлопает глазами. — Микроволновка сломалась, не посмотришь?
И сразу становится ясно, что перед Эли не смертоносный вовсе воитель с мечом не огненным всё же, но пылающим — а замечательный сосед Кальмия, ангел небесный, который на этом самом своём мече всего лишь греет завтрак.
— Посмотрю, — соглашается Элайджа и лезет разбираться с непокорной техникой. И никакой жалости: тот, кто так подвёл Кальмию с раннего утра, жалости не заслуживает.
А Кальмия неслышно подходит к нему со спины, беззвучно абсолютно переступая босыми ногами, и аккуратно снимает с Элайджи тёмные очки. От короткого прикосновения его пальцев к вискам, Эли словно молнией прошивает. Короткие разряды спускаются вдоль позвоночника. И шутки его, мол, так себе соседа и выбирал, между нами буквально проскочила искра — это уже вовсе и не шутки.
— Ты дома, — мягко напоминает Кальмия. — Тебе совсем не обязательно носить тёмные очки. Это вредно для глаз.
Какое там вредно для глаз, детка, окстись, о чём ты, забыл что ли, я не человек — сказал бы Эли кому угодно другому — и ещё бы посмеялся прямо в лицо, — но при Кальмии прикусывает язык и кивает смиренно.
— Зачем ты вообще их носишь? — спрашивает ангел, рассеянно вертит очки в пальцах. — Тебе не от кого прятать глаза здесь.
— Приобщаю людей к поп-культуре, — туманно отзывается Элайджа, покачиваясь на табуретке.
— И когда я просил посмотреть, я вовсе не имел в виду, что это нужно делать прямо сейчас, — продолжает сосед. — Садись завтракать. Я же уже всё подогрел.
— У меня для тебя есть подарок, — брякает Элайджа поспешно, прежде чем окончательно размякнуть от чая с мёдом и молоком, от овсянки с черничным сиропом, от общества Кальмии, уютного притулившегося на табурете с ногами. — На день рождения.
— Но он не сегодня, — протестует искренне удивлённый Кальмия. — У меня вообще нет дня рождения!
— Что, также, означает, что он и не не-сегодня, — щёлкает пальцами Эли. И бежит открывать подарок, пока подарок не открыл себя сам. По крайней мере, из комнаты.
— Но я не стрелец! — кричит ему Кальмия вслед с такой растерянностью, будто гороскопы и правда составляют всю его жизнь.
— Это верно, — соглашается Элайджа, возвращаясь. — Ты скорее рыбы или там рак. Но мы опустим пустые формальности, договорились?
Опустим пустые формальности — это, в общем-то, неплохое такое описание всего их знакомства. И когда Элайджа впервые видит Кальмию (имя написано на бейджике на груди) за стойкой в недорогом кофешопе неподалёку от офиса, он успевает только украдкой подумать: «Ну надо же, ангел — и здесь», а потом от единого взгляда натурально начинает плавиться сердце. Элайджа не охает от неожиданности, только успев вовремя закусить губу да сжать в пальцах ткань рубашки. Под кожей растекается раскалённый изо льда металл. Ангел бросает на него в ответ короткий взгляд и ставит кружку горячего латте, на пенке нарисовано сердечко — вероятно, вместо того, что только что раскалёнными каплями растаяло в до боли человеческой груди. И боль отступает, будто и не было вовсе, и Элайджа хмыкает и щурит глаза за тёмными стёклами очков. Ангел улыбается в ответ и прикрывает глаза — а когда открывает, цвет карамели в них изменяется на прозрачно-сияющий цвет небес.
И, может, именно золотисто-огненного взгляда Элайджи этому конкретному ангелу и не хватало, чтобы почувствовать, как душа прорастает в человеческую плоть, что он и эта странная, неловкая оболочка — одно целое.
Тем же вечером, ошиваясь у входа в кофешоп, Элайджа убеждает себя, что всё это только затем, чтобы кинуть в ангела, закрывающего кафе, снежок (снег, как обычно, исходит паром, кипит в ладонях, не успевая растаять). Что ж, его он и правда кидает, когда Кальмия возится у двери с ключами. Попадает ровно в плечо, и ангел вздрагивает и забавно вертит головой.
— Здравствуй, ангел, — говорит Элайджа, и огонь зрачков позволяет ему видеть через тёмные очки даже в темноте.
— Здравствуй, — соглашается Кальмия и улыбается всё так же мягко. Они не то чтобы договариваются, что кто-то будет кого-то провожать, что они вообще пойдут вместе — но вот, идут, и Элайджа, не ощущая хлопьев снега на своих плечах, замечает над головой едва видимое крыло, сияющее нежным золотом.
А потом Кальмия поскальзывается, конечно, в дурацких своих осенних ботинках, и этим самым крылом заодно и Элайджу сшибает на землю. Максимально дурацкое знакомство, никакой фальши с самого начала. Ни одной пустой формальности, даже без имён обошлись.
Даже — от неожиданности, — соприкоснулись пальцами, между которыми тут же вспыхнул обжигающий огонь. Болезненный и острый, вставать на ноги пришлось самостоятельно, путаясь кое в чьих золотистых крыльях.
Но рассмеяться смогли уже вместе.
Так теперь и живут.
Очень красивый экскурс, ведущий к тому, почему Элайджа теперь торжественно распахивает дверь в свою комнату, выпуская оттуда машущего нетерпеливо хвостом щенка.
— Ох, — только и говорит Кальмия. И опускается на колени, в проклятую вот эту вот типично ангельскую позу, похожий на статую, которой по древнему языческому обычаю выкрасили волосы.
Элайджа небрежно прислоняется спиной к двери — так небрежно, что аж чуть не промахивается, но в итоге находит точку равновесия и так и замирает, глядя, как ангел крепко обнимает щенка, барабанящего от восторга хвостом по полу.
Эли сам в присутствии Кальмии неистово лупит хвостом по всем попадающимся на пути поверхностям. Большое, надо сказать, счастье, что хвоста у него нет, а то переломал бы гору не заслуживших того вещей. Но несуществующий хвост хотя бы позволяет мужественно держаться в вертикальном положении, а не скулить от восторга у чужих ног, и на том спасибо.
Но на дверь облокотиться таки пришлось.
— Спасибо, — рвано как-то шепчет Кальмия и прижимает щенка к себе, тот выворачивается, лижет лицо, тихонько поскуливает от счастья и обрушившегося на него света.
— Не за что, — небрежно отвечает Элайджа и поворачивается на пятках, уходит на кухню, на неравный бой с микроволновкой.
И в груди у него трепещет кофейной пенкой дурацкое второе сердце.
Но однажды настанет завтра, проклятое завтра, от этого пенка кофейная оборачивается морской пеной, полнится якорями, щепками, рваными парусами и этими… медузами, что ли. Элайджа не особо-то разбирается в морской пене.
Зато он точно знает, что завтра всегда наступает.
Кальмия, наверное, не помнит: Элайджа с тяжёлым вздохом принимает решение не говорить ему. Незачем омрачать этот великолепный день. Как всё случится, так и будут разбираться. Не в первый раз, в конце-то концов.
Ну и, наверное, оно того стоит, потому что день — ничем не омрачённый, — проходит замечательно. Эли сгружает на соседа гору щенячьих вещей, купленных за то время, что он прятал подарок, и Кальмия от восторга буквально светится, ну, то есть, да, так и есть, светится совсем по-настоящему, Элайджа глаз от него отвести не может, его и хватает только на то, чтобы отобрать свои очки и надеть. И это Кальмия, смеясь, выключает свет, мол, чего электричество тратить.
Хорошая шутка, даже почти жаль уступать.
Даже жаль, что для него — уже ничего и не жаль.
И хотелось бы сказать, что засыпают они так же, в обнимку, все втроём, но щенку на кровать нельзя, тут они во мнениях сходятся, а ещё вот этот безобразный комок вроде как не называется «в обнимку», он традиционно называется «ангел, убери голову с моего живота», они долго ворочаются, пытаясь устроиться удобнее. И в итоге Элайджа так и засыпает, крепко сжав в горсти золото чужих шелковистых перьев. И ни на секунду не забывая о том, что ждёт их завтра.
Ему не снится ничего, кроме привычных кошмаров.