Время начинать с королей
13 апреля 2020 г. в 10:21
— Я хочу овсянки, — щебечет жаворонком Кейн и болтает ногами, пятками босыми стучит по стене. — Ов-сян-ки. С черничным сиропом. Хочу!
Как ребёнок, честное слово. Практически невыносимо и совершенно замечательно. Гюстас закатывает глаза, но крыть нечем, он и так на кухне, а овсянка — вот она, призывно шуршит на ближайшей полке. Приходится взять и начать варить.
Хоть не быстрорастворимая в этот раз, и на том спасибо.
Кейн сверхъестественно как-то чует овсянку до того, как её начнут готовить, вываливается из своего гамака и бежит на кухню. Шлёпают по полу босые ноги, и, Гюстасу кажется, где-то щебечут птицы.
Это почти оглушает, право слово. Каждый раз, как в первый.
Даже почти неловко было бы, но — Кейну положено оглушать и ослеплять. Он божество, в конце-то концов. Маленькое, невозможное языческое божество. Сидит теперь на кухне, которой до появления Гюстаса в этой квартире никто и не пользовался, и требует овсянки.
— Зачем тебе это? — спрашивает Гюстас. — Тебе ведь не нужно есть.
— Не нужно, — соглашается Кейн, мимоходом стягивая с его тарелки бутерброд. И хомячит за обе щеки, подлец, опровергая собственные слова. — Но ты приготовишь её в мою честь. Принесёшь жертву. Сегодня я хочу, чтобы мне жертвовали овсянку, — он колеблется и тянется за следующим куском. — И бутерброды с сыром.
Гюстас цокает языком, возвращается к готовке. Пока он возится, Кейн успевает выудить из холодильника сок — самый любимый, земляничный, магазинный, но всё равно вкусный до неприличия, — и разлить зачем-то по бокалам. На растерянный взгляд Гюстаса только плечами пожимает, мол, ну, а тебе-то какая разница, развлекаюсь, как умею. И вообще, отстань.
— Это тоже внести в твой сегодняшний список жертв? — делано строго спрашивает Гюстас. Кейн мотает головой, а потом, призадумавшись, кивает:
— Нет. И да, но только после того, как ты выпьешь. Это для тебя.
Жертвы Кейну приносятся, помимо любимой им овсянки, удовольствием. Это значит — будь добр хорошо спать, Гюстас, и есть самую вкусную еду, какую найдёшь в холодильнике. Пока он расставляет тарелки на столе, Кейн следит за ним такими голодными глазищами, будто самого хочет сожрать.
А когда Гюстас наконец принимается за завтрак, хитрая рожица Кейна ну натурально светится от удовольствия.
И вообще, весь он — светится.
Гюстас помнит, до конца жизни не забудет, как встретил его в первый раз. В старом парке сидел рыжий мальчишка, светился, словно солнышко, играл сам с собой в шахматы. Короля почему-то ставил во главе армии, им ходить и начинал. А увидев подошедшего Гюстаса, разрыдался отчаянно и горько, а ведь Гюстас ему и слова сказать не успел, никакого там «вы оштрафованы за несанкционированный сбор жертв, разве не знаете, что нужно заполнять соответствующую документацию, у нас строгая отчётность», ну и всё в таком духе.
Оказалось — если ты божество, питающееся чужим удовольствием, находиться рядом с тем, кто не спал нормально с выходных, а завтракал дрянным кофе из первого попавшегося автомата и холодным гамбургером — натуральная мука. Но видеть рядом никого другого Кейн всё равно не захотел. Пришлось отвечать за него, брать под свою опеку, учить заполнять бумаги. И вместе с тем — хорошо спать и прилично есть.
Так что Гюстас пьёт несчастный этот сок, пока Кейн рядом за обе щеки уплетает овсянку.
— Конец месяца, — говорит Гюстас. — Нужно заполнять бумаги.
— Давай заполнять, — покладисто соглашается Кейн. Говоря на чистоту, только потому, что Гюстасу уж очень нравится заниматься бумагами. Природная склонность к бюрократии или что-то в этом роде.
Дом Кейна, где Гюстас не то чтобы поселился, но заходит почти каждый день после работу, утешая себя, мол, это тоже работа в какой-то мере (даже в довольно большой), так вот, этот самый дом приятно пахнет выпечкой и мёдом. Время здесь отдаёт тёплым молоком, никогда бы не подумал, что у времени такой отчётливый запах.
Под потолком висит цветастый гамак, для Гюстаса к нему приставлена стремянка, Кейн-то, конечно, обходится безо всяких лестниц вообще.
Ему редко целенаправленно приносят жертвы, в том и загвоздка, Гюстас чуть голову не сломал, пока придумал, что с этим сделать. Оказалось — самому научиться жить в своё удовольствие. Создать прецедент, бумаги заполнять на себя. Всё равно целенаправленные жертвы составляют значительную долю. Остальное, случайное, можно и не учитывать, пусть даже неучтённым остаётся целый город.
— Овсянка, — пишет Кейн, проговаривая слова, чтобы не сбиться. — С сиропом. И три бутерброда, и ещё чуть-чуть сока. И шоколадка.
— Какая шоколадка? — фыркает Гюстас. — Не было такого.
— Правда? — неискренне удивляется Кейн, и рожица у него довольная и хитрющая. Он вытягивается на столешнице, будто кот, скорее мешает процессу, чем ускоряет его, но старается ужасно. — Странно, я-то думал, что была. Уже вписал, придётся теперь покупать.
И, поскольку с бумагами они сидят весь день, легко ли переписать жертвы за целый месяц, даже если ведёшь дневник, то в магазин приходится идти уже почти в темноте. Кейн светится рыжим, особенно это заметно под светом фонарей.
В розоватом у горизонта небе носятся тени птиц, кричат чайки. Кейн живёт совсем близко к заливу, морем тут всё равно и не пахнет, но попробуй обмани птицу. Розовый перетекает в прозрачную бирюзу, а она уже становится синей-синей, до самой черноты, украшенной пуговицами звёзд.
Кейн торчит у стенда с шоколадом долго, в итоге берёт сразу две плитки — одну, мол, на завтра. Зная его, спрячет под подушку, а утром перемажется весь. Как ребёнок, честное слово, даром что древний бог.
Гюстас знает, боги все такие, ему по должности положено знать.
На ночь не остаётся, уходит — с утра на работу, отнести бумаги, но потом будут выходные, а это значит, можно… ну… можно, например, снова посидеть с Кейном. Поудивляться его глупым смешным чудесам. Посмотреть вместе кино, скажем.
Сыграть с ним в шахматы, начиная ход с самой главной, самой уязвимой фигуры, не боясь, что тебя ранят.
Уходя, он не удерживается, оборачивается всё-таки и смотрит: на бесконечной высоте второго этажа, свесившись вниз из гамака, светится рыжим солнцем маленький древний бог.