***
— Ты опять исчезнешь утром, — негромко говорит Четэлли и трёт глаза. Не говорит: «Уйдёшь». Знает почти наверняка, что это неправда. Ни разу так и не спрашивает, и Юсви ему, пожалуй, благодарен за это. Им обоим, на самом деле, но Иммортель мирно спит под одеялом, кудряшки разбросаны по подушке. Они не в первый, конечно, не в первый раз ночуют вместе. Это так и не смогло ничего изменить в головокружительной ночной нежности, протягивающейся от ладони к ладони. — Исчезну, — честно соглашается Юсви. — И поэтому сначала уйду. Он уже исчезал у них на глазах, и ему совершенно не понравилось. Как странно это — обращаться в невесомость одному, без них, цепко переплетающих пальцы рядом. В реальности, не распускающейся цветами, обращаться в совершенное ничто. — Ты хочешь спать, — мягко напоминает он. — Тебе правда пора. Уже скорее утро, чем ночь, — это ложь, будь сейчас утро, он бы уже исчез, но это ничего, про это можно врать, растягивая ничтожные вечности, как будто и утром ему тоже можно остаться здесь. Четэлли качает головой, укрытой цветастым одеялом, а потом эту самую голову кладёт Юсви на плечо. За ухом сквозь тонкую кожицу, прижимаясь к мягким русым прядям, прорастает душица. — Не усну, — категорично заявляет он. И тут же шепчет: — Не уходи. Пожалуйста. Я тебя люблю, не уходи. Это грустно и больно так, до звона, до серого цвета переливчатого, потому что даже если Юсви не уйдёт — то всё равно исчезнет. Ничего с этим не поделаешь. Установленный какими-то дурацкими глупыми богами порядок вещей в мире. «Это не важно, — думает упрямо Четэлли. — Это не важно, потому что есть закон мира гораздо важнее, слышишь? Есть то, что сильнее всех этих дурацких правил, есть ты, и есть мы, и…» Первый луч солнца появляется из-за горизонта. Под головой у Четэлли больше нет чужого плеча. Но остаётся запах, нежный, вечерний и тихий, как роса.***
Четэлли набирает воздуха в лёгкие и кричит от боли. Воздух неумолимо кончается, а цветы всё растут, и это всё ещё так неправильно, каждый год одно и то же, цветы не должны расти из него днём. Цветы растут по вечерам — и по вечерам приходит Юсви, так просто и понятно, самая лучшая из всех констант. Юсви приходит, и боль превращается в свет. Но сейчас Иммортель садится рядом — и стекло под кожей становится цветущим садом, обретает зеркальную плоть изумрудных лепестков. Четэлли кажется, что он выдыхает слова: но на деле выходит невнятный крик, полный такого отчаянного страдания, что Иммортель всхлипывает и закрывает рот ладошкой. Но тут же берёт себя в руки (буквально — обхватывает крепче, чтобы не зарыдать, негласное правило: право на слабость имеет в одно время только один из троих) и прижимается горячими губами к плечу Четэлли, к тому самому месту, где росток крапивы обжёг покрасневшую кожу. — Всё в порядке, милый, — шепчет она. — Всё хорошо, это скоро прекратится, честное слово, я обещаю, осталось потерпеть всего пару дней… Четэлли скулит протяжно и цепляется за её руку так, что костяшки пальцев белеют. Синяков, конечно, не останется. Он никогда не хватает её до синяков. — Всё будет хорошо… — едва слышно шепчет Иммортель, брызгая на спину и плечи его прохладной водой из пульверизатора. И когда Четэлли жалобно кричит снова — уже тише, и совсем не потому, что садится голос, — в его голосе наконец-то начинают просвечивать слова.***
Иммортель заваривает чай — облепиха и бергамот, чуждый запах, ягодный, северный, мшистый расползается по дому. Это как творить хрупкое колдовство, чайник цветёт от её ладоней, под её взглядом лучатся светом разноцветные кружки: оранжевая, салатовая, сиреневая в голубизну. Ни на одной из них нет надписи. И Иммортель тоже ни слова не говорит. Юсви и Четэлли молчат ей в тон. В этой ручной тишине им не нужно — в сущности, уже ничего не нужно, но менее всего необходимы слова. Когда вы вместе так долго, что будто бы несколько вечностей подряд, земные силы теряют над вами власть, и эта сдаётся первой. Она отступает — и остаёмся мы. В этом кроется чистое незамутнённое счастье. Так создают его из крох, из хрупких оговорок, из касаний, из доверия. Так течёт из чайника медовая струя, и Иммортель лёгкой рукой добавляет в чашки — взаправду ли мёд, молоко, щепотку ли красного перца. В предзакатных лучах все остальные ответы излишни. Верен только один.***
Она смеётся, стоя ровно над пивной бутылкой, и это тоже звучит как признание в любви. Редко выходят из дома все втроём, слишком редко Юсви с ними, слишком недостаточно — его. Остаются в квартире, чтобы весь воздух напитался им, всё равно не хватит на сутки, но хоть что-то — куда лучше, чем ничего. И всё-таки выходят, Юсви их и выгоняет, мол, нельзя же всё так, взаперти, пропустим всё самое интересное. Интересное если и ждёт их, то точно не сегодня. Но находится пустая пивная бутылка на дне канавы, ползущей вдоль аллеи, и надо бы поднять, конечно надо бы поднять, но Иммортель зачем-то прыгает через канаву, а после тянет к ним руки, и нельзя её не поднять, когда она невесомо, словно солнечный луч, касается горлышка бутылки носком и замирает над ней — юным канатоходцем, акробатом, эквилибристкой. И смеётся, смеётся, смеётся.***
Так любят они — когда солнечный свет танцует в его волосах, острыми лучиками путается в тёмных прядях. Так любят — не в первый день, но и не в последний, в один из многих дней. Солнечный свет — не обязательство, и зимняя темень не станет преградой, ибо не было такой любви. Но так любят они, и иного не дано. Пусть будет вторник, тёплый июньский вечер — век — вечность июньская. Пусть цветёт черёмуха, и только в нашем дворе, слышишь, только в нём, только прошёл дождь, оставив рассеивающуюся в воздухе взвесь. Он прошёл, а ты приходишь, приносишь на память осколки нашей любимой звезды стеммой, венком, нимбом. Оставайся.***
Не просил ничего — но благодарил за всё обретённое. Четэлли и так досталось куда больше, чем причиталось. Целая жизнь выросла, выпросталась из-за клейкой по ранней весне юной зелени. Никогда не думал, что будет так красиво и больно разом, что всё вот это и станет — его жизнь. — Я люблю тебя, — говорит Четэлли. Их — двое. Он не уточняет имён, ибо обращается не ко всем, но к каждому. И в этом есть нечто почти священное. Пока он здесь, в маленькой комнате с плотными лиловыми шторами, не пропускающими свет, в каждом слове будет один и тот же смысл, что ни говори. Самая лучшая магия, самое доброе колдовство. И то ли прохладные капли воды, то ли ладони касаются его лопаток, перекрестья тысячелистника с горечавкой. Эта весна оказывается болезненнее прочих. И, как ни посмотри, это тоже в своём роде благодарность: завитки кучерявого папоротника у ключицы. И — посмотри! — иммортели. Бледно-жёлтые венчики готовятся расцвести хоть сегодня, им нет дела до времени года ли, суток, до времени как человеческой концепции. Их зовут иммортелями, и они бессмертны. Никогда ничего не просил — ибо однажды уже получил больше целого мира.***
Иногда, конечно, ссорятся. Не сглаженная, округлая, омытая всеми морями галька. Сходятся острыми углами. — Я люблю тебя, — говорит Четэлли. Прижимается горячим от стыда лбом к плечу Иммортели. Это значит — я дурак, ошибся, заблудился в собственных словах, обидел тебя. Извини. Это всё, конечно, тоже скажет в слух — потом. Такие вещи важно проговаривать вслух, ибо любовь подпитывает саму себя, но держится в первую очередь на честности. И так всё понятно, да, но в чём же ещё смысл, если не в разговорах друг с другом? Иммортель поджимает губы, чтобы только не расплыться сразу же в улыбке. Ей не нравится дуться, но Четэлли такой трогательный теперь, прячет глаза, касается кончиками пальцев тыльной стороны ладони. — Я не злюсь, — говорит Иммортель. Одним поворотом, одним изгибом тела обнимает его. Держит в руках чужую хрупкость — не сжимает. Пушистые колечки волос щекочут лицо, забиваются в нос. Четэлли чихает. Говорит: не может остановиться, торопливо, заикаясь. Иммортель не перебивает. Слушает. Всё сказанное да станет услышанным, поговори со мной, душа моя, не держи вину в сердце. Выпусти на волю. — Я прощаю тебя, — шепчет Иммортель — как будто серьёзно обижалась, честное слово, но иногда быть прощённым — куда важнее, чем быть невиноватым. — И я тоже тебя люблю. Честное слово.***
Готовит, конечно Юсви. Он единственный, кому это доставляет радость, но не бросать же одного. Иммортель и Четэлли скорее уж под ногами мешаются, чем помогают. Но на кухне пахнет шоколадом да ещё сливочным маслом, которым смазан противень. И жар стоит, как всегда, когда собирается много людей и все вместе готовят, тот особый, едва ли выносимый жар, из которого всё равно не уйдёшь, ты теперь его часть. Останешься здесь навсегда, рай ли это, ад, кончилась ли вообще твоя жизнь. От запаха, конечно, воскресают. Юсви смеётся, достаёт из духовки противень. На нём прихватки, синие в мелкий рыжий цветок, но подушечки пальцев горят всё равно. Обнимать его сейчас — всё равно, что держаться за расплавленное стекло, но Четэлли не страшно. Тому, кто выбрался из ада, кто воскрес только что из жара на широкий подоконник у распахнутого окна, откуда пахнет влажным после дождя асфальтом — тому ли бояться расплавленного стекла в линиях ладони? Юсви гладит его по спине, шепчет на ухо: — Попробуй, ну же. Ради чего мы тут старались? И, пока ешь печенье с шоколадной крошкой, горьковатое, словно первый вздох, твой же собственный, чей же ещё? — ты не то что воскрешён, ты бессмертен, словно жёлтые цветы в мелких локонах чужих волос.***
Впервые сказал, задыхаясь от смеха, так сильно хохотал в тот вечер, что ещё несколько появлений живот болел, не переставая, и небытие было в кои-то веки перерывом, но нет, всё-таки не желанным. Редко катался на каруселях, всё-таки парки закрываются рано. Но в тот день была ярмарка, целую ночь горели огни, пахло солонёной морской рожью. Увидел в толпе медные чужие глаза — не испугался. Ему подмигнули, молодец, мол, вечерний мальчик. Держи венок за смелость. И ходил в ржаном венке, и катался на качелях, пока от бездны внизу не начали противно слабеть ноги. Тогда Четэлли и Иммортель подхватили его с двух сторон, держали крепко, не упадёшь. Сделались словно одно целое, раз и навсегда. Больше никогда не расстанемся, слышите, не важно, буду ли, нет. Пока я с вами — я есть, ничто меня не отменит, живительная боль расплывается по телу. И пока я люблю, и пока я могу дышать хоть вот так, всегда бы вот так — да буду я.***
Когда на крышу соседнего дома опустилась огромная чайка, завертела головой, вот тогда-то точно уже знал, что пора. Всё случится сегодня, не отвертишься. Никого не стал звать. Наблюдал, как тонкие зелёные ветви заполняют пространство, как весна пробивается сквозь усталое тело. Торжество жизни, вот это вот всё, но почему-то над ним. Никого не стал звать. Провалился в ложе изо мха, где каждая вырисованная закорючка стала ростком. Так и лежал, позабыв даже своё имя в смутном блаженстве прохлады, окутавшей спину. Сказал: — Я люблю вас, — но и их как будто бы позабыл тоже. Смотрел только, как птицы мельтешат в ветвях, вьют гнёзда среди мачт мёртвых кораблей, застрявших в вершинах деревьев. Сказал: — Четэлли — это я. Я люблю вас. Вспомнил, конечно. Всегда вспоминал.***
Юсви выбирается из кровати рано утром. Лето жаркое, спят по отдельности, перебираться к двери приходится через уснувшего прямо на полу, в спальном мешке, Четэлли. Чудом только умудряется не разбудить. Только выйдя в коридор, прикрыв за собой дверь, оглядывается — и давится улыбкой. Это идея Иммортели, он уверен, но по почерку видно, что писали оба. И когда только успели? Записки увешивают все стены, маленькие клейкие стикеры, цветные, в форме цветов, ближе к кухне в форме яичниц, смешные такие. Напоминания о том, что его всегда здесь ждут, что он любим, что перед уходом, перед тем, как утро по-настоящему наступит, ещё можно успеть согреть чайник и выпить кофе, горький как расставание, крепкий, как сон, в одиночестве, мы знаем, что так ты любишь больше, мы не обижаемся. Юсви проходит на кухню. Он ещё успевает, это верно. До летнего зноя, до неумолимого заоконного солнца есть ещё несколько часов. Поставить джезву — маленькую, хватит на одну чашку, как раз. Юсви — большой специалист по тайм-менеджменту, всё высчитано до секунд, он добавляет кассию и совсем немного коричневого сахара, так всё сходится по цвету, а значит, будет вкуснее всего. Медленно, тягуче пьёт кофе, устроившись с ногами на неудобном кухонном стуле. Светлые из светлых лучи задевают соседнюю крышу. Что ж, он ещё успеет написать ответ.***
Но на этом не останавливается. Шепчет на ухо Иммортели, зарывшейся лицом в подушку: «Я люблю тебя». Она тёплая такая, ещё не проснулась, но поворачивается и улыбается, услышав его голос. Это согревает сердце Юсви. От этого ему не так горько уходить. Чужая ласковая улыбка стоит того, она вообще всего — стоит. И ещё больше оттого, что Четэлли, кажется, слышит тоже. По крайней мере, ворочается и бормочет то, что можно счесть ответом. Юсви гладит их по головам и выходит из комнаты снова. Кофе допит, но свежий аромат кассии ещё стоит в квартире. Так пахнет дом. Так на кончиках светящихся от счастья пальцев ощущается любовь. В первых лучах солнца, любопытно заглядывающих на кухню, Юсви обращается в ничто.***
Девочка-свет, ласковый летний ветер, из карт Таро всегда выпадает аркан «Звезда» — хоть сверяй часы. И если плясать на улице под чужой счастливый смех, разномастные хлопки ладоней, то так, чтобы юбка волнами морскими, цвета их, плещет по ногам. А если любить — то весь мир разом, не вместится в сердце, так открой наружу, обернись трещиной — лёгким ландышевым стеблем. Повернись лицом к небу, глазами к полной луне, серп полумесяца разрастается под твоим взглядом, распахивается — смотрит в ответ. И если говорить, то пусть слышат все, нет никаких секретов, никаких тайн, кроме одной, самой главной, а уж её не понять, даже если произнесёшь сотню раз, никому никогда не понять.***
И пусть в одной ладони будет бересклет, в другой белый дрок, а корни угнездятся в переплетении вен на запястье, вычертят контуры букв. Прочти их, пока не стёрлись, не разрослись буйными кустарниками вдоль локтей. Обернись птицей, сонмом желторотых птенцов, выросших в остове корабля, альбатросом ли, синицей-ополовником. Так творят заклинания, так самое незыблемое и крошечное обретает смысл, врастает в земную плоть, прорастает тобой. Сопротивленье, мой друг, бесполезно, и сталь сокрушится под твоей стопой, но откуда бы здесь взяться стали. Ты ведь всегда был не о сокрушении и не о муке. Так творится магия — сама о себе, ни единой просьбы, ни одного приказа. Сколько ни повторяй, говори-говори-говори со мной, не замолкай, смысл не исчезнет никогда, ибо словами можно целовать и можно спасать других, и только они и держат меня на поверхности.***
— Не чини, — говорит Юсви, — то, что не сломано. Как склеить разбитое сердце, исцелить трещину на стекле. Залить сколы расплавленным золотом — тонкое искусство, каждый ли владеет им? Но есть звонкий июнь, ещё не сопревший от жара, уже совершенный в своей нежности. Принимать, не защищаясь, тоже надо уметь, желать чуткости, о хрупкости не сожалеть. Как разбивается стекло — так собираются витражи, осколки перезваниваются на ветру, их заливает смолистый и терпкий летний мёд. Главное — не застыть, шутка ли, сделаться бабочкой в янтаре, всего лишь воспоминанием о себе прошлом. И пусть кесарю будет кесарево, но мне останется моё, я жаден до чувства, сам выберу, сколько лимонных косточек мне выгрызть добела, сколько деревьев из них вырастить, от скольки отказаться. Цедра тоже золотом может стать, и я дозволю ему плавиться в ваших ладонях. Ибо в этом и есть настоящая искренность, самая верная сила.***
— Но когда его нет здесь, где-то же он всё-таки есть, — с надеждой шепчет Иммортель. Тополиный пух обнимает её за хрупкие плечи, по контуру обводит профиль. — Конечно, есть, — соглашается Четэлли — большой специалист по существованию в неслучившихся реальностях. Ему страшновато немного, вдруг Иммортель спросит — где. На этот вопрос ответа у него нет. Но Иммортель, видно, чувствует эту внутреннюю дрожь, от которой всё сжимается в животе. Обнимает — объятья поверх объятий, несколько слоёв спасительного кокона. — Мне не важно, — говорит, — если это такая даль, что в жизни не пересечь, пусть будет так. Я боялась раньше, что каждый вечер может стать последним, но теперь не боюсь. Я как будто совсем ничего не боюсь, представляешь? Главное, что где-то он всё-таки есть. Где-то там — незыблемость ли чёрной пустоты, бескрайний ли свет на расстоянии вздоха, дрожи ресниц. Переливается от хлопка к металлическому багрянцу. — Люблю, — говорит. Говорит: — Я люблю.***
В приоткрытую дверь парадной стучатся крупные капли дождя, брызгами залетают в щель, а за ней ничего не видать, кроме серой плотной пелены. Четэлли всё равно всматривается, не к месту напрягая глаза. Нет ему надобности куда-то выходить, Юсви и так дойдёт, не заблудится же, в самом деле. Да и простудится вряд ли — ни разу на их памяти не болел. Но Четэлли всё равно караулит его здесь, а не в тёплой уютной квартире, приоткрыв дверь для бури, впуская внутрь мелкие ледяные вихри. Сжимает в онемевшей руке жёлтый зонт. И, заметив знакомый силуэт, вычерченный каплями дождя, ступает наружу, недалеко, чтобы не отпускать дверь парадной, и зонтик протягивает навстречу. Юсви нет дела до зонта, он влетает в объятья Четэлли, своим весом буквально вталкивает под спасительную крышу. Ветер с грохотом захлопывает за ними тяжеленную железную дверь. Так и стоят, и Юсви, кажется, дрожит, но если прислушаться — всё-таки смеётся, тёплое дыхание щекочет сгиб шеи. Мокрые волосы так и липнут к коже. Моргает и гаснет усталая лампочка. Жёлтый зонт тепло светится во тьме парадной.***
В четыре часа на кухне пахнет свежим хлебом, под приоткрытым окном цветёт липа, увенчанная стайкой никогда не умолкающих птиц. — Доброе утро, — не оборачиваясь, здоровается Юсви. Он стоит у плиты, обжаривает на сковородке куски белого хлеба. — Люблю тебя. У Иммортели нет сил рассмеяться или сказать хоть слово в ответ. Такая лёгкость во всём теле, какая бывает, только если очень сильно не выспаться, но всё равно зачем-то встать. — Четэлли ещё спит, — всё-таки отвечает она. — Не стала его будить. Но пахнет очень вкусно, как тут уснёшь. Она садится за стол. Всё лучше так, чем ощущать бессилие, пока Юсви неумолимо исчезает прямо из её рук. Всё лучше так, дать свободу, чем заставить вырываться, принуждать побеждать себя. Уж какая бесславная это бы вышла победа. — Ешь, пока горячие, — предлагает Юсви — хотя и остывшими, облитые сгущёнкой, будут не хуже. Иммортель жуёт, не открывая глаз, и явь мешается со сном, будто она снова маленькая девочка, и каждое утро — её безраздельная собственность, почти что рай. Ей не нужно открывать глаз, чтобы понять, когда она остаётся одна.***
Но иногда остаться одной, хотя бы понарошку — это всё, что нужно. Горячим лбом прижаться к прохладному пластику двери. Осипшим голосом сказать: — Я сейчас. Сейчас. Не услышать ответа, но знать, что тебя услышали, что тебя ждут и будут ждать, а времени у тебя — сколько потребуется, всё время мира. Так Иммортель и стоит, и дышит насыщенной, обогащённой тьмой, пока кончики пальцев не перестанут противно подрагивать, пока не пройдёт ломота, охватывающая венцом виски. Тогда она начинает дышать совсем иначе, и каждый её вдох становится первым вдохом заново рождённого. — Спасибо, — тихо говорит она, утирая непрошенные слёзы. Молчание из-за двери отвечает ей на два голоса.***
И нет таких слов, и нет такой любви, но это не страшно, ни капли не страшно, страха вообще не бывает. Мелодия сама найдётся, а слова — ну что, слова? Будто бы сам их не знаешь. Всё тебе понятно, подумай хорошенько, подсказок не проси. Четэлли мурлычет себе под нос, мотив настолько знаком, что почти и неузнаваем, мысль заевшей пластинкой крутится и крутится в голове, выхода не находит. Четэлли едва заметно улыбается, когда Иммортель поначалу неуверенно, а затем всё громче, начинает подпевать ему в унисон. Голоса едва слышные, вибрируют в тёплом, насыщенном зеленью воздухе. Юсви смотрит на них с нежностью, но молчит, усилием воли молчит, пока к нему не поворачиваются оба: глядят возмущённо, мол, ну что же ты, давай, ты ведь давно всё понял! Присоединяется только тогда. Мелодию, конечно, угадывает.***
— Люблю тебя, — деревянным голосом говорит Иммортель. И вешает трубку — рассадник участившихся гудков. И заходится неслышным воплем, закрывая лицо ладонями. Это более всякой грубой лжи похоже на яд, растекающийся по венам, достигающий в считанные минуты сердца. Пустые слова, за которыми не стоит более ни-че-го. Почужевшие люди. Звонки по графику, не реже раза в месяц и ещё по праздникам. Грудную клетку сдавливает, рыдания приступом тошноты рвутся наружу. Столько лет травила себя, столько лет не замечала подмены. Не знала, как может быть — по-настоящему, как дом становится домом, а не тюрьмой. Детоксикация — это не быстрый и уж точно не деликатный процесс. Но когда обнимают её в четыре руки, в этом нежности больше, чем во всех так скупо прожитых годах. Иммортель делает глубокий вдох. Крик гаснет, обрываясь нерождённым.***
— Люблю тебя, — шепчет Четэлли совсем иначе, нечётко, мешанина из слогов выходит. Еле размыкает губы, на веки сил уже не хватает, но этого, небесам слава, от него никто и не требует. Вместо этого целуют в лоб и заматывают одеялом. Окна зашторивают. Белые ночи громоздятся сверху, целая стая. Накрывают город пушистыми птичьими грудками, широкими своими крылами. Иммортель смеётся: ну что ты, всю же жизнь здесь провёл, неужели ещё не привык? Но нет, привыкнуть не сумел. Как не мешают заунывно грохочущие и скрежещущие на сортировочной станции за окном поезда — даже не замечает их, пока кто лишний раз не обратит внимание, — так не даёт спать невидимый белый свет, пухом осыпающийся с неба. Ничего. Им-то даже нравится укладывать его спать, глупо суетиться, затыкая малейшие щели. Усыплять буйные травы, нежную поросль загривка. — Спи, — шепчет Юсви. На небе лодкой качается луна, первейшая из колыбелей.***
Даже вспоминать сейчас стыдно, какой тогда была. Ревела, словно дурочка малолетняя, хваталась за руку, за рукав куртки, умоляла: — Я люблю тебя, я так тебя люблю, не уходи! — не мог помочь даже Четэлли, спасибо ему за терпение, обнимавший её за плечи. Наверное, растерялся тогда ещё как. Ну и кто бы на его месте не. Не знала ещё тогда, что любви и внимания истериками не добиваются. Кто захочет и сумеет — и без того не оставит, любят просто так, не из жалости, не за крупные слёзы в уголках глаз. Получив крупицу нежности, натурально чуть не свихнулась. Исчезла бы вместе с ним и сама, если бы только сумела. Хорошо, что всё-таки ничего не вышло. Но только он всё равно пропал. Иначе и быть не могло. И вернулся. До сих пор каждый раз возвращался. Иммортель дышит ровно. На цыпочках выходит в коридор, а из него в полутёмную прихожую. Сквозняк приятно холодит босые ноги, в этой прохладе теряется нереалистичность снов. Иммортель улыбается тихо-тихо, словно солнечная полоса скользнула по подушке, зацепив ресницы, высветив россыпи веснушек. — До свидания, — шепчет она. — До вечера.***
— Я, — коварно улыбается, встряхивает кудряшками, — хочу завести кота. Будем, как настоящая семья, здорово, правда? Шутит, конечно. Не про кота — про настоящую семью. У Иммортели на такое аллергия, и хорошо, что она потихоньку становится способна шутить вот так. Юсви и Четэлли приходится учиться вместе с ней, но не шутить, а хотя бы просто не замирать напряжённо или не морщиться, словно дикое недозрелое яблоко проглотили в один укус. — Кот так кот, — соглашается Юсви, изумительно покладистый, рядом с ними он всегда размякает так, что хоть сыр-косичку вей. — Но мы не настоящие, даже не начинай. Самые что ни на есть выдуманные. Четэлли смеётся. Его не пугают ни тон, ни нарочито суровая усмешка Иммортели. — Я, — говорит, — знаю, где нам достать кота. Не сейчас, через пару месяцев. Лола с железнодорожной станции только окотилась недавно, живёт в коробке под лестницей. Можем сходить посмотреть. И так они идут смотреть — выбирать себе кота, будущее похищенное дитя, практически подменыша, одного единственного, с самым розовым носом, пальчиками-бобами и глупым взглядом. Но сосисок с собой набирают на всех.***
Но когда я с вами — нет в этом мире никого живее меня. Когда я с вами — я практически бессмертна. Это сродни молитве, без слов только, без оформленных мыслей, просто — пускай я буду и будете вы, а дальше мы уж как-нибудь найдёмся. На подоконнике стоит букет сухоцветов, жёлтые венчики иммортелей, паутинки посеревших листьев. Так приходит осень, так ледяное дыхание смерти нависает над миром. Нет в этой реальности ничего страшнее осени, но и слаще тоже ничего нет. Разве странно, что вас я повстречала осенью? Но пока я с вами — я живее весенних первоцветов. Так степные травы пробиваются сквозь асфальт, мгновенно превращая улицы в благоухающие пустоши. Никто не заметит, может, но замрёт на середине шага случайный прохожий. Но буду знать я. В надсадных телефонных звонках, во встречах с теми, от кого тянет провалиться в сон, лишь бы только сбежать. Пока вы рядом, я стану воскресать. Пока вы говорите мне: я люблю.***
В предпраздничной развесёлой толпе, бушующей, словно травы под ветром, Четэлли не шепчет даже и не бормочет себе под нос — нет, так, сжимает его пальцы своими в особом ритме. Одно долгое пожатие, два коротких, два коротких. Не азбука Морзе, конечно, но так даже лучше — наш личный простенький код. Юсви глуповато улыбается и сжимает его руку в ответ. На волосы ему лениво планирует розовеющий вишнёвый лепесток. Узловатые деревья очерчивают вихляющую аллею, среди ветвей прячутся, словно запутавшись, золотые звёздочки фонариков. Весь город сходится посмотреть на то, как они цветут. Весь Город. Говорить не хочется, да и какой смысл в таком шуме. Но вся толпа, весь гомон — становятся всего лишь фоном. Многозвучие обращается тишиной, и нет ничего, кроме любви да оседающих на землю лепестков. Ничего, кроме переплетённых вместе горячих пальцев.***
Понимание приходит постепенно, словно первейшая из истин. Знакомы словно бы всё ещё совсем недавно и разом будто целую вечность. А если вдуматься, если остановиться и посчитать — семь лет. Вот, сколько знаете друг друга, много ли, мало. Но в том вся штука, что останавливаться не хочется. Это счастье — каждый день узнавать друг друга ещё немного. Удивляться, спрашивать — как, неужели и ты тоже?.. Понимать через секунду, смеяться: ну конечно, как я мог подумать иначе. И любая неожиданность только плотнее вплетается в основу гобелена. Это полотно — о вас. Видеться каждый день, как только получится, и даже когда вроде бы не получается — случайно сталкиваться на улицах. Знать: я могу без вас, жил так раньше, жила бы так ещё. Но зачем — если можно с вами, если вы кем-то милостивым и смешливым были мне даны? Любовь вырастает там, где нет места необходимости, в том и суть её, что она неискоренима, но не обязательна никогда. Пронести эту благословенную мысль через все случайные встречи. Наконец осознать.***
— Прости меня, — на выдохе говорит Юсви и целует макушку, нежно, по-домашнему, пахнущую хлебом, как у щенка. — Я люблю тебя, слышишь? И вечер наступит снова. Это значит — я бы никогда тебя не бросил, будь на то моя воля. И воля моя да станет превыше всего — потому что и не брошу. Но сейчас мне всё-таки придётся уйти. Иммортель рыдает в его объятьях так, словно у неё отбирают единственное сокровище, хотя на деле и не единственное вовсе, куда уж. И что вообще за дурная привычка выбирать себе единственных, приравнивать человеческую нежность к обладанию вещами, умаляя и ограничивая её. Так он передаёт Иммортель с рук на руки Четэлли, задерживает ладони на плечах, и вместе они убаюкивают её, а после Юсви отпускает. В распахнутом вороте рубашки Четэлли умиротворяюще пахнет мятой. — Извини, извини, — как заведённая повторяет Иммортель. Слёзы размазывает по раскрасневшемуся лицу. — Любимые мои дети, — шепчет Юсви. Никого нет любимее вас.***
«Пожалуйста, купи молока. p.s. Я люблю тебя». Она не пишет ему, куда пошла, ничего больше не говорит, а телефонные разговоры у них не приняты. Но Четэлли, в общем, и не обязательно знать. Главное, что она попросила купить молока, и тут трактовки однозначны. Она вернётся домой сегодня — они вернутся домой. И ещё она любит его. А значит, вечером они станут пить какао, молочно-шоколадное счастье, одно из большой кружки, как раз хватит на троих. И ради этого он выбирается из дома, подслеповато щурится на позднее весеннее солнце. Давно не выходил, случается. Он, в конце концов, их внутренняя домашняя грядка, малая, но необходимая часть забавного общего дела. Торговать лекарственными травами да сборами чайными, ничего не могло быть очевиднее, Четэлли до слёз хохотал, когда они это придумали. После спросил: погодите, вы что, серьёзно? Оказалось, что да. Лавку и правда открыли, почему бы и нет, Четэлли даже удивился, думал, будет сложнее. Болезненнее, что ли. Но с ними оказалось — нет, все трудности делаются вполне переносимыми. Можно жить. Покупает молоко, пожирнее, сам разницы не чувствует, но Юсви утверждает, что она есть. А домой возвращается кружной дорогой, чтобы поздороваться с надписями на стенах, послушать, как за сиреневыми кустами, за липовой хлипкой рощицей поют поезда. Асфальт непривычно вязкий от жара, после недавнего дождя по краям виднеются полукружия прибитой водой пыльцы. Вернувшись, складывает записку и убирает в банку. Надо же, уже почти полная. Уже почти.***
По перилам деревянного мостика шагает Юсви. По узким перилам шаткого деревянного мостика, раскинув руки в стороны для равновесия, обувь подвесив за шнурки на шею — так легче удержаться на тёплой тверди под ногами. — Не свались, — улыбается Четэлли — верная рука, плечо, макушка под ладонью. Юсви озорно сверкает глазами и треплет его по светлым пепельным волосам. Ну нет, падать — это для дураков. Обращать падение в полёт — другое дело. — Я люблю тебя, — говорит он. Солнечные зайчики, не пойми откуда сбежавшие, пляшут на горбатых перилах мостика фейри. Юсви позволяет себе потерять равновесие. Четэлли охает, но через секунду уже смеётся. Небо бьётся в осколки под босыми ногами Юсви. Дробится, исходит фракталами, рождает витражный узор. Вода в ручье едва ли достаёт Юсви до середины голени. Он обретает равновесие и отвешивает глубокий поклон.***
— Люблю тебя больше всего на свете, но мне пора идти, дома увидимся, — щебечет Иммортель скороговоркой в телефонную трубку. И поскорее прячет её с глаз долой, чтобы не портить себе настроение. С детства их боялась, а оттого и ненавидела — гипнотических чудовищ, говорящих голосами любимых. Им же только того и нужно, что заманить, заставить утратить бдительность. А после — раз, и разбить сердце. Но иногда, если день был особенно сложный, ей слишком сильно нужно услышать Четэлли. Даже если это выдумка, иллюзия, чужое передразнивание, всего лишь искажённое эхо его-настоящего. В этом кроется вся глубина её доверия, в этом — ощущение нерушимой безопасности рядом с ними двумя. Иммортель знает, что ни один из них никогда не уничтожит её словом, не навредит, не вонзит когти в беспомощное сердце. А значит, она сумеет распознать ложь. Безмятежно повернувшись к телефонной трубке спиной, Иммортель накидывает лёгкую светлую шаль, выключает свет и выходит из лавки.***
Никогда стихи писать не умел, вовсе мастером слова не был. Вечно стеснялся, сбивался с мысли и, как следствие, путался в словах. Какая уж тут поэзия. Но зато оказался мастером жизни, даже практически поэтом. Словно персонажем одного из самых лучших стихотворений — весёлым и лёгким на подъём, обрывающим ритм на полуфразе, полуслове. Уж свою-то жизнь точно никому не посвящал. Сам про себя думал: да ну, какая мне лёгкость, я же весь корнями пророс, такая тяжесть тянет к земле. Но почему-то нет, не тянуло и не сгибало его даже. Словно росток, пробивался навстречу солнцу да ветру. Учился ходить в особом ритме, специальным таким шагом, чтобы потихоньку делаться музыкой, чтобы мелкие камушки да плитка под ногами не дребезжали, а мурлыкали, как котята. Говорил: я люблю. Потому что такое чувство никак не может истончиться от частоты повторений, от частоты испытания. Научишься ощущать, не теряя смысла — проснёшься однажды со щемящей нежностью ко всему миру в груди.***
— Ловлю, — говорит Иммортель и цепляет пальцы Четэлли своими, тоненькими и нежными, такая приятная прохлада исходит от них. Четэлли открывает глаза через силу и отвечает: — Прости. Слоги на её языке так чудно похожи на другие, не менее спасительные, да и значат они примерно одно и то же — по крайней мере, в контексте, в который все мы неумолимо погружены. Весь диван, на котором Четэлли задремал, покрыт густым курчавым мхом, прохладным, похожим на ощупь на вельвет. Где-то там, под его уютным слоем, кроется его личная Страна чудес, тетрадные леса, останки игрушечных морских баталий. Четэлли их не то чтобы боится, нет. Но всё-таки проваливаться туда одному почти всегда жутковато, а брать с собой других — стыдно. Выбираться обратно так и вовсе больно. Поэтому — нет. Премного благодарен, но лучше в другой раз. Никогда-нибудь. Всё, что держит его сейчас на поверхности, не давая промеж двух реальностей затеряться, это тонкая, белая с синеватыми прожилками просвечивающих вен, рука Иммортели. Из двух существующих Четэлли бескомпромиссно выбирает то, где есть она. В конце концов, этот принцип — единственный, имеющий право на жизнь.***
Юсви в шутку звал их своими любимыми детьми поначалу. Такие вы, мол, несуразные, где бы вы были, не присматривай я за вами. Где бы вы были. Как будто он тут — если не старший, то уж по крайней мере тот, с кем никогда ничего не случится. А значит, имеет полное право. До сих пор иногда сбивается, чего уж. «Мы что, совсем не растём в твоих глазах?» — подтрунивает над ним Четэлли. Юсви машет на него рукой, прежде чем поцеловать. Ну тебя, придумал тоже. Вы в моих глазах — выше любых звёзд, всё равно что небожители какие. Что же теперь, детьми вас не звать? Но он всё-таки всерьёз пытается отучиться, пока однажды Четэлли с Иммортелью не обнимают его вдвоём, когда он давится словами, ловят в наикрепчайший капкан переплетённых рук. Говорят: нет, что ты, ну что же ты, не видишь — дразнимся, нам нравится даже, когда ты так нас зовёшь, как никто другой — не. Это же почти до смешного сокровенно, когда ты так смешно говоришь. Может, и не почти.***
Вот уж чего никогда не пробовали — так это друг на друга злиться. Иммортель смутно знает, что бывает и так: иногда, мол, злятся даже на тех, кого сильно любят, и любовь от этого, во время этого, никуда не девается, даже не становится слабее. Но не чтобы ей хотелось проверить это на практике. Так говорят Четэлли и Юсви, и Иммортель им обоим верит — верит больше даже, чем себе самой, но только весь её опыт говорит об обратном. Весь её невыносимый опыт. И всё-таки, что бы ни говорили, на неё они не злятся. Ну, Четэлли, положим, вообще тяжело разозлить. Если так вдуматься, легче всего из них троих загорается сама Иммортель. Ой. Но: — Суть конфликтов, — мягко и ровно говорит Юсви. Он гладит её ладонь, потирает костяшки, пальцы перебирает магическим усыпляющим ритмом, — не в страхе, душа моя. «Не в страхе», — эхом отзывается Иммортель и кладёт голову ему на плечо. Вот оно, ключик к её загадке. С ними она никогда не чувствовала страха. — Спасибо, — шепчет Иммортель, смаргивая крупные слезинки. — Спасибо.***
Сперва подумали — ты не вернёшься обратно никогда. И это был такой ужас кромешный, что даже почувствовать его толком не вышло, слишком много не то что на одного человека, на двоих и то чересчур. Только потому с ума и не сошли. Остались среди цветов, душистых белых ландышей, россыпей блестящих, словно бусинки, ядовитых алых ягодок. Но цветы завяли первыми. После — погасли путеводные звёзды, клубившиеся под кухонным окном. Те, по которым всегда, даже в самую лютую метель, находил путь. Исчезли, не оставив за собой ничего, даже черепков. На второй день затихли звонкие лампы, и дом сделался тёмным и тихим лабиринтом. Бродили в нём, неприкаянные, то и дело натыкались друг на друга, смотрели потемневшими глазами, видели свои же отражения в чужих зрачках. Безмолвно шевелили губами. Потом замолчали птицы и уплыли из-за окон чудные полупрозрачные рыбы с длинными плавниками-шлейфами, а дома вокруг заволокло туманом, густым, как манная каша. На третий день ты вернулся.***
— Между прочим, — весомо говорит Юсви, обводя их заговорщическим взглядом, — мы так живём уже два года. Так — это, если переводить на человеческий язык, вместе. — Ого, — говорит Иммортель. — Надо же, — говорит Четэлли. У них получается хором не только друг с другом, но и с первым ударом часов, старинной почти-что-башни, задвинутой в почётный угол. А потому они едва говорят — и замирают. Слушают, как часы отбивают время. Только Юсви невозмутимо разливает по бокалам символическое количество бренди, разом сладковатого и терпкого. Он, надо сказать, тоже вообще-то удивлён. Просто для того, у кого годами ритм жизни был, как у Юсви, время становится символической субстанцией, оно вечно движется скачками, нет смысла в попытках уловить хоть какую-то логику. Уже привык к его выкрутасам. А вот для Четэлли и Иммортели такое оказывается в новинку. Впрочем, Четэлли удивительно быстро ориентируется в ситуации. — Я вас любил всегда, — говорит. — Даже если не был знаком, вот и всё. И эта теория звучит разумнее всего, что только они могут придумать. Старинные куранты отбивают двенадцатый час.***
Стоит только открыть на компьютере маджонг — они уже тут как тут. Перегибаются через плечи, двумя зеркальными лозами обвивают подлокотники и спинку кресла, готовятся давать советы. Юсви откидывается назад и спрашивает: — Ну что, какой расклад выберем? Четэлли обычно просит Дракона, поди уж разбери, чем ему тот так приглянулся. С Иммортелью сложнее, она обычно выбирает то, что у неё хуже всего получается раскладывать самостоятельно. Юсви из них единственный в полной мере был захвачен идеей компьютерных игр. Но ничего, его родные тоже втянулись — им, правда, куда больше нравится смотреть, чем играть самим. Даже если это что-то вроде, ну… Маджонга. И кресел они себе не ставят. Так и висят по обе стороны от него, по очереди подгибая затёкшие ноги, по Юсви со вздохом не подвинет стулья сам. А ответа не слышно, только две тёплые щеки поочерёдно прижимаются к его голове. Юсви смеётся. И выбирает Кошку.***
— Сейчас вечер, — шепчет Четэлли, закрыв глаза, зажмурившись от напряжения так, что под веками пляшут цветные искры. — Уже вечер, вечер, вечер… И кого только хочет убедить? Себя ли, целый ли мир — прекрасно знающий, что ещё даже за полдень не перевалило. Ну, если второе, так получается у него прекрасно, надо сказать. Потому что Юсви здесь. Вот он стоит, надвинув на нос тёмные очки, голову спрятав от солнца под широкополой шляпой Иммортели, словно вампир какой. Сам бы засмеялся, если бы сердце так тяжело не колотилось в груди. Иммортель, не удержавшись, зевает. Это не новый день, а только вечер затянулся, ради этой иллюзии не ложились спать, только не верили, что сработает, но вот поди ж ты. Об этом только мечтать и осмеливались. Существовать вместе не в какой-то конкретной точке пространства — но во времени. Полдень застывает над их головами, и тени становятся меньше, сжимаясь до точек, расчерчивая мир на чёткие грани. — Держите меня, — просит Юсви. Он не плачет. Он точно не плачет. Но они — они держат его за руки.