Диалоги на тетрадных полях

      — Здравствуй, старуха, — скрипит Медноглазый, вытягивая лицо в некое подобие шакальей морды. Говорить получается нечётко, мешаются зубы, от этого эффект несколько смазывается, но это ничего, Медноглазый постарался, чтобы хватило с запасом. Даже когтями железными о набережную, подходя, поскрежетал.       Албаста к нему повернуться и не думает, но кивает, и это уже хороший знак. Захотела, значит, услышать. По крайней мере, можно расслабиться и скинуть излишне чудовищный облик, как карнавальную маску. Медноглазый по-собачьи трясёт головой, когда она снова становится лёгкой и, ну, плоской, что ли. Человеческой, короче говоря, головой. Без всяких отростков в случайных местах, это он проверяет, мельком поглядевшись в покрытую мелкой рябью гладь канала. Вода там и правда ровная и спокойная, только что мелко-мелко морщится, как дрожит, даром что албаста мерно вращает в канале огромный черпак, опустив почти по конец рукояти. Круги успокаиваются, не расходясь и на полметра. Странное зрелище, гипнотическое даже немного.       В карманах цветастого пальто Медноглазый прячет всё, чем одаривал его Город: фольгированная золотая звезда, кусочек пазла с нарисованным ключом, браслет со знаком бесконечности, ещё один ключ, чужой, сломанный, с биркой «выход к океану». Помочь все эти нехитрые артефакты не помогут, но Медноглазому сейчас самая малая доля удачи пригодится.       — Знаешь про осенние врата? — спрашивает он.       Албаста к нему так и не поворачивается, замершими рыбьими глазами смотрит в отражение серых туч на водном полотнище. В старой драной юбке, цвет которой едва угадывается, голая от пояса — и совсем не мёрзнет на робко оледеневающем осеннем ветру.       — Где острова-то? — ворчит албаста. — Как же, слыхала…       Медноглазый опускается на корточки рядом с ней, качается пружинисто с пятки на носок. Название островов ши албаста тоже ворчит себе под нос, но тут даже Медноглазому ни звука не разобрать, настолько эта речь чужда людям. Только в воздухе отчётливо и сладко начинает пахнуть яблоками.       — А знаешь, почему они появляются тут снова и снова, не уймутся никак? — требовательно продолжает выспрашивать Медноглазый. То ли ему чудится, то ли на этот раз на сморщенном лице албасты всё-таки проскальзывает ухмылка. Значит, знает, что всё дело в Мартри, и Медноглазый это знает тоже. Потому что ши своих не бросают, даже если те очень попросят, тоже мне, рыцари нашлись. Даже те, что прекрасные дамы, всё равно — треклятые рыцари со своими треклятыми кодексами.       — Хочешь чего? — грубо спрашивает албаста. — Врата навсегда закрыть собрался?       Медноглазый трясёт всё ещё странно лёгкой головой. Нет, это дело ему явно не по плечу.       — Пусть открываются, мне не жалко, — скалится он. — Только от Мартри пускай отстанут!       Албаста долго молчит. Мутит воду в канале, но той словно нет дела, по ней плывут золотые и рыжие осенние листья.       — Что принёс? — ворчит старуха. Медноглазый со свистом выдыхает: раз спрашивает про оплату, значит решилась помочь. Из внутренних карманов пальто, надетого-то только спокойствия Мартри и этих самых карманов ради, он извлекает всё, что албаста любит: бутылку медовухи, да две банки мёда, прозрачно-золотистого и густого тёмного, почти бурого, да картонный стаканчик с чёрным кофе без сахара. Счастье, что у дома Мартри всё это можно купить в одном месте.       — Мог бы кофе у Агаты тебе взять, — говорит Медноглазый, — но не стал.       Албаста нечленораздельно ворчит в ответ, подозрительно обнюхивая подношения. Она почему-то любит именно дешёвый несладкий кофе из ларька, обязательно в картонном стаканчике (Медноглазый под настроение целые лекции об этом Мартри зачитывал, что, мол, таким древним, как она, интересно новое, даже если оно объективно хуже привычного, ругаться на молодёжь — для неё уже пройденный этап). И, конечно, без молока, молоко, говорит албаста, это для фейри. Медноглазый только скалится в ответ, молоко он любит.       Албаста выпивает горький горячий кофе жадно, почти залпом. Неожиданно острыми и крепкими для такой старухи зубами откручивает с бутылки медовухи пластиковую крышечку, оставляя на ней глубокие следы.       — Дрянь, — ворчит она, но так довольно, что ясно, это только для проформы, да и возвращать бутылку она не торопится. — Ну, чего расселся? Пошли!       Она смотрит пристально на круги на воде, расходящиеся от её черпака, а потом плюёт туда и стремительно шагает прямо с края набережной. Медноглазый следует за ней — ему труда не составило бы самому пересечь любое расстояние, знать бы только, куда идти. Ну и вообще — раз албаста теперь главная, будем пользоваться её методами.       На следующем шаге они оказываются уже в тёмной лесной чаще. Разница освещений бьёт по глазам, пуская цветные пятна. Пока Медноглазый моргает, албаста прячет в дупле гнилого дерева бутылку и банки.       Кофейный стаканчик она удачно теряет где-то по дороге через пустоту.       Место это Медноглазому знакомо. Серые камни, покрытые желтоватым мхом, спиралью сходятся к центру поляны. Капище таких древних созданий, что даже Агата не знает их имён. Албаста, та, может, и знает, да вот только не скажет ни за что. Камни прорастают обломками чужого мира, или, думается Медноглазому, это наш мир, юный и звонкий, вырос вокруг них.       — А Мартри тебе не нужен для этого? — спрашивает Медноглазый, поддевает носком ботинка слой дёрна у подножия серого камня. Камень отзывается вибрирующим в костях холодом.       — Ты сойдёшь, — небрежно бросает албаста. — Одного из вас достаточно.       Это, по-честному, очень важное признание от старой колдуньи. Если уж она признаёт их двоих единым существом, одна часть которого не способна действовать во вред другой… Нет, так оно и есть, конечно, и Медноглазый это знает, и Мартри знает. Но всё равно приятно.       Албаста возится в предчащобной темноте, выискивает подходящее место. Медноглазый сбрасывает надоевшее пальто, потягивается так, что удлинившийся, как гармошка, позвоночник выгибается сквозь кожу спины колючим гребнем.       — Иди сюда, — говорит албаста и тянет к нему руки, подобные узловатым старым ветвям. И обнимает приблизившегося Медноглазого. И там, где она прикасается, привычная человеческая оболочка сгорает, разъеденная древней магией. Медноглазый поводит расширившимися плечами, облизывается тремя языками. Зрение множится, ему требуется время, чтобы перестроиться, чтобы реальность снова обрела чёткость.       — Так-то лучше, — довольно говорит албаста.       Медноглазый понимает её, договаривать не приходится. Сейчас он — не только и не столько он, сколько полноценный сплав их с Мартри сущностей. Грациозное, прекрасное отражение их союза. То, что нужно албасте для подобного колдовства.       Ощущения, когда колдунья запускает в его живот сухие длинные пальцы, не из приятных, это уж точно, но Медноглазый терпит. Зло напоминает себе о том, как страшно было терять Мартри на каждый Мабон, когда тот уходил из дома не по своей воле.       — Больно будет, — говорит албаста. — Об этом ты имеешь право знать.       Ну, кто бы сомневался.       Боль — это совсем не так страшно, даже когда чужие пальцы ковыряются в твоём нутре. Пока рядом есть влажный холодный мох, и древние камни, дышащие в одном ритме с тобой. Медноглазый, та восхитительная тварь, которой он становится, ровно дышит приоткрытой пастью, переваливается на бок, вывалив изо рта языки.       — Ты сильный мальчик, справишься, — бормочет албаста между делом. Её руки легко проникают сквозь плоть, будто бугрящаяся густая шкура совсем неощутима. Она шевелит губами, но Медноглазому не слышно ни слова, зато в воздухе проплывают неясные образы, запахи, нереальные касания к обнажённому сердцу.       Когда от боли становится совсем уж невыносимо, Медноглазый с тяжёлым всхлипом вытягивает когтистые лапы, гибкие, с несколькими изгибами суставов, упирается ими в мшистый бок валуна и мелко-мелко царапает, оставляя глубокие зазубренные полосы на серой тверди, да порванный моховой ковёр.       Албаста рассеянно хлопает его ладонью по боку. Она похожа то ли на древнюю жрицу, то ли на часовщика, пытающегося наладить тонкий механизм. Медноглазый сильно вздрагивает, когда она сжимает сухоньким кулаком что-то, мерно подрагивающее у него прямо за большим из сердец.       — Нашла! — торжествующе скрипит она.       — Поздравляю! — пытается высказаться Медноглазый, ему вообще гораздо легче, когда можно болтать без умолку, но изо рта вырывается только рваное тявканье. Албаста снова хлопает его ладонью, как лошадь, и сильно тянет наружу.       Больно так, будто горит всё нутро, будто все таинственные органы его нынешнего тела сплавились в единое месиво, запеклись в истекающий кровью стонущий ком. Но проходит так же быстро, остаётся только албаста, торжествующе сжимающая в руках тонкую, но чётко видимую нить, подобную по цвету глазам Медноглазого.       Где-то в Городе Мартри рассеянно замирает, глядя в пустоту и щёлкая пальцами. Что-то едва ощутимо, но неприятно болит внутри.       — А теперь слушай внимательно, — строго говорит албаста, обеими ладонями поднимая подрагивающую морду зверя, медную нить наматывает на палец. — Слушай, глупый ты мальчик.       Медноглазый находит в себе силы только ушами дёрнуть. Если не шевелиться, если совсем не двигаться с места, эхо чудовищной боли постепенно затихает, память отпускает его.       — Вот она, ваша связь с островами ши, — строго и медленно говорит албаста. — От неё не избавишься так просто. Но можно передать. Так смотри, вон сколько претендентов вокруг, — она обводит руками окружающую их спираль валунов. — Выбирай, мальчик. Пусть ши зовут равнодушные камни — а вас оставят в покое.       Медноглазый, едва дыша, возвращается в собственное тело. Оно кажется маленьким и хрупким, излишне человеческим, чересчур… его. Пригождается пальто, которое можно накинуть на плечи и блаженно укутаться, так и не поднимаясь с земли. Албаста глядит снисходительно, спасибо хоть медовуху не предлагает.       Нетвёрдым шагом обходит спираль. Камни все одинаковые — и разные тоже все. Делает он в итоге полный круг, возвращается всё равно к тому, на котором остались глубокие следы когтей.       — Поможешь мне ещё раз, приятель? — спрашивает он, опираясь о камень локтем. Тот, конечно, молчит, но как будто рокочет ощутимо под ладонями.       Албаста хмыкает.       — Приятно, что вы договорились, — говорит она. Может, и правда понимает язык этих камней куда лучше Медноглазого. Медноглазый глядит из-за её плеча, как старуха накидывает на камень петлю, и та, растворяется, утопает в серой тверди, не раня моховой слой. От этого становится неуютно, и он кладёт себе на живот ладонь, как будто боль снова грозит вернуться.       — Не бойся, — говорит албаста и сразу же сникает. Будто выглядит теперь… ну, не свой возраст, конечно, но всяко похуже, чем было. — Помоги старухе добраться до города, ну!       Медноглазого долго просить не надо. Он машет камню на прощание ладонью, запоминает его — мало ли, понадобится навестить, и за один шаг возвращает албасту на набережную.       — Ничего из леса забрать не надо? — вкрадчиво спрашивает он. Колдунья только отмахивается, мол, нет, не сейчас, оставлю на будущее. И берётся за брошенный черпак. Будто и не уходила никуда.       С каждым вращением черпака в сонной воде канала к ней словно возвращаются силы.       — Я загляну к тебе ещё, — обещает Медноглазый, повисая у неё за плечом, самыми носочками ботинок касаясь каменных ступеней. — Просто так, навестить. Если захочешь.       — Иди уже к своему второму, — ворчит албаста и криво улыбается в ответ.       Медноглазый слушается. Он шагает прочь, ускоряя постепенно шаг почти что до полёта. И внутри у него легко.