Диалоги на тетрадных полях

      Жарким плавким полуднем Ниммир наконец-то просыпается. Выплёвывает, вытряхивает из ушей смутные образы невнятных сновидений. Как только припоминает их, плюётся сразу: явно его сны, собственные, Тихоне такого не снится. Ледяные корабли сквозь буруны зеленоватых холодных волн, клочковатая пена на бушпритах и мачтах, промёрзших до кости. Скрип и стон над взбесившимся морем, искорёженные льды, искорёженные сны.       «Я посплю ещё полчаса», — клянётся себе Ниммир и перекатывается на бок, чтобы солнце вымыло, наконец, из его костей этот холод.       Не засыпает, конечно же. Только полчаса вымывает будто из памяти, пока он грезит, прислушивается к невнятным голосам, звучащим через потолок, к плеску тёплой воды в канале за окном… Это не его, тут он уверен, это уж точно не его. Голоса из квартиры сверху слышны на кухне, а не здесь. Значит и это всё — не его, и окно к каналу открыто не в этой комнате.       Золотой полдень стирает границы между ним и Тихоней, и Ниммир начинает потихоньку злиться на самого себя. Знал же, дурак, вставать надо раньше, вставать, а ещё лучше — бежать из дома, чтобы хоть как-то успеть подготовиться.       Но теперь всё, поздно, полдень сплавляет, сращивает их чувства воедино до того, как Ниммир успевает хоть из комнаты выйти. До того, как Тихоня успевает вернуться с кухни.       Это похоже то ли на звездопад, то ли на крушение корабля об айсберг (айсбергом Ниммир, конечно, мнит себя). Схождение личных планетарных орбит, пересечение всех возможных путей. Все ощущения сплавляются воедино, и от собственной злости Ниммир чувствует, как у Тихони подрагивают руки.       Перед взглядом проплывают и гремучие льды Свартальфхейма, и прозрачные земли далёкого побережья, и потёки троп Нижнего мира… Ниммир нетерпеливо отмахивается от них и встаёт.       И когда он это делает — ноги на несколько мгновений похолодевшего сердца утопают в золоте пшеничных колосьев.       Закричать Ниммир не успевает, в комнату опрометью вбегает Тихоня и вытягивает его за руку в коридор, где холодный пол, слава льдам древним, всё ещё остаётся полом.       Смотреть на Тихоню сейчас — всё равно, что глядеться в зеркало. В том плане, что почти противно, не похожи они, конечно, ни капли, сколько ни спутывай между собой. У Тихони всегда лицо плаксивое, будто разревётся с полуслова, но сейчас — особенно.       — Не реви, — огрызается Ниммир и уже сам волочит его на кухню. За руку, да, потому что так проще, потому что и так будешь чувствовать каждый шаг чужой, тут нужна большая привычка, чтобы не упасть.       Но в остальном — всё не так уж плохо, честное слово, и эта мысль Ниммира тоже бесит. С пыткой смирился бы проще, чем с мелким неудобством.       Ещё одна неприятность: на Тихоню в такие моменты злиться невозможно, потому что любая Ниммирова вспышка ярости отзывается в нём таким страхом, что кончики пальцев холодеют. Но это, пожалуй, чуть ли не единственная сильная эмоция, исходящая от него, и за это Ниммир благодарен, а ещё немного стыдится, потому что сам-то он фонит — будь здоров.       Они вместе уже невероятно давно, что уж тут скажешь. Город тогда был ещё молодым, пыльным и ломким, а Лес подступал к домикам с разноцветными крышами ближе. Его не вырубили, нет, просто деревья будто раздвинулись, разошлась в пространстве странная щель.       Вот теперь мы тут живём, думает Ниммир, древний воин из-за ледяного изумрудного моря, которого больше не сыскать ни в одном уголке вселенной. Остались только сны да хрусткий ледок на первых лужах.       — Доброе утро, — подаёт наконец голос Тихоня. Говорит сдавленно, но хотя бы говорит — они это специально обсуждали: даже если полдень сплавит нас воедино окончательно, так что общаться можно станет не мыслями даже, импульсами чувств, всё равно будем говорить. Вопреки этому проклятому свету, вопреки злой шутке колдовского поля, сотворившего это с ними. Будем помнить, что мы — разные люди.       На пшеничном поле, где они встретились впервые, были вытоптаны круги и символы, похожие непохожие на руны одновременно. Если бы Ниммир их увидел с высоты птичьего полёта, может, и прочитал бы упреждающие знаки. Но он торопился убраться от ледяного побережья, а Тихоня… Таких, как Тихоня, Город любит, любил уже тогда. Таких он собирает у себя, вот и Тихоню он звал, тут уже не до знаков на полях было…       Говорят, это танцевали полуденницы и, может, говорят-то правду, потому что плясали они чуть не до смерти. Ниммир о танцах до сих пор думать не может и бесится, когда Тихоня начинает пританцовывать на кухне.       В стакане на кухонном подоконнике, как дурное напоминание, стоят шесть колосков, сплетённых в одну плотную косу. Ни на тон не потемнели и не поблекли за прошедшее кошкой время, всё так же искрятся золотом.       Ниммир на них, ясное дело, поглядывает с ненавистью. Тихоня подливает по утрам воды. Расплести, разлепить стебли у них так и не вышло, склеились намертво, и если смотреть на них долго и прищуриться — слышно звонкий смех слепой полуденницы, исступлённо пляшущей в солнечных лучах.       — Я завтрак подогрел, — бормочет Тихоня, серый-серый, словно мышка. Имя ему тоже Ниммир придумал, было какое-то и до того, да кто ж его вспомнит теперь.       — Не нужен мне твой завтрак! — рявкает Ниммир. Потому что Тихоня чувствует, как ему хочется есть. Потому что почувствовал и то, что он просыпается. И воспользовался этим, вот же, подогрел завтрак, вставай и ешь, как удобно, сделай вид, будто ваше проклятье — и не проклятье вовсе.       Тьфу.       Это всё ледяные корабли с изодранными парусами, они шумят у Ниммира в голове, с током крови впиваются всё сильнее в сердце. И он ест дурацкую, тёплую, чтоб её, яичницу под неумолчный аккомпанемент Тихониного страха.       Стыдно, конечно. Стыдно очень, Тихоня же не виноват, что у них все чувства уже много лет как одни на двоих. Ничего с этим не сделаешь, сколько раз уже пытались. Зимой вполне можно жить, пасмурные дни тоже ничего так, но полдень всегда обостряет чувствительность до предела.       Что изумрудные злые волны, что горячая примятая пшеница — всё теперь одно.       — Извини, — сквозь зубы бормочет Ниммир, над ним сейчас хохочут все жители Свартальфхейма, но это всё злые сны, и Ниммир злорадно думает, что, может, и не было их никуда. С него бы сталось — придумать себе оледеневшую жестокую родину, флот узких кораблей, пляшущих среди бурных волн. Но это всё было там, если и было, далеко и неправда почти, может, просто странный сон, насланный полуденницей, ещё одна злая шутка. И тогда, может быть, он просто обычный человек, а не житель края за изумрудным дубовым морем, за тысячей звёзд и сотней ночей.       В любом случае — всё это слишком давно и не правда, а Тихоня вот он, здесь, поджимает ноги, скорчившись на табурете, и всё в нём кричит изнутри, но Ниммир и сам у него почти изнутри, под кожей, попробуй иначе, когда полуденное солнце прожигает насквозь.       И поэтому он повторяет громче:       — Извини.       Сокрушает мачты, в мелкую пыль сминает корабельные штурвалы.       Давится Тихониным удивлением, сменившим страх, таким сильным, как никогда ещё не бывало.       — Что? — осипшим голосом переспрашивает Тихоня.       — Я перед тобой извиняюсь, — Ниммиру приходится призвать всё своё терпение, сосредоточиться на пылинках, пляшущих между их лицами, не слишком-то далеко на самом деле, особенно если наклониться вперёд вместе с двумя ножками хлипкой табуретки. — Не хотел на тебя орать. Сам знаешь.       Неровно их поделили золотые солнечные ножницы, почти все чувства, хлещущие через край, достались Ниммиру, Тихоня-то довольствуется тем, что осталось. Это похоже немного на цвета, может, он поэтому весь выгоревший, как старая фотография, сепия, или как оно там называется.       Но стоит Ниммиру взять его за руку… никаких откровений не происходит, конечно, все откровения давно уже случились между ними. Но Тихоня словно бы становится ярче, проступает плотнее, чем лёгкая тень, на залитой светом кухоньке.       Если держаться за руки и вместе переживать полдень, не злиться и не тревожиться ни о чём — бывает гораздо проще. Ниммир это давно знает, много лет уже, но попробуй тут оставаться спокойным, когда в тебе клокочет за двоих.       Сегодня он доверяется Тихоне, может статься, что и впервые за всю жизнь. Это как в лес окунуться с головой, честное слово. Во всю эту тишину и свежий запах влажного мха. Ниммир плотно зажмуривает глаза и зависает в этом плавном покое. Так мир не оглушает его. Так можно сконцентрироваться хоть на чём-то. Потому что когда так остро чувствуешь другого человека — остановиться невозможно, любой звук становится оглушительным, любой взблеск — бесконечно ярким. Никто такого долго не вынесет, этого ошарашивающего единства, словно кожу твою выдули из стекла, придали форму, но забыли прикрыть чем-то трепещущее и звонкое содержимое, так и сидишь здесь, нараспашку всему миру, пока…       Пока полдень не откатывается назад, как колышущиеся под ветром колосья, как изумрудные морские волны со всклокоченными пенными гребешками.       Что-то расходится и расступается, как заканчивается парад планет или хотя бы солнечное затмение. Даже дышать теперь снова можно не в унисон, ну надо же. И на самой грани слышимости да поутихшей способности ощущать весь мир слышится тихий шелест, будто чуть-чуть, совсем немного, разошлись, расклеились переплетённые стебли…       Тогда Ниммир, конечно, встаёт. И подливает воды в стоящий на подоконнике стакан.