Диалоги на тетрадных полях

      Когда сырая после дождя земля начинает истекать, сочиться космической синевой, Келли переступает с ноги на ногу и говорит:       — Снова пора? Ладно.       А потом боль становится такой сильной, что и вдохнуть невозможно, что-то внутри горит и плещется, и просится на волю, и завывает, словно песчаный ветер, бешеный самум. Будто сквозь грудь Келли просыпается хрустальный лавандовый снег. От него по щекам текут слёзы, а слёзы келпи солоны настолько, что оставляют на коже белёсые шершавые дорожки.       От этой боли Келли и умирает.       И просыпается на диване, всклокоченная, растрёпанная. Всё ещё в слезах.       Кори смотрит внимательно и пристально. Ставит чашку кофе на столик, трогает лоб Келли зачем-то, как будто от температуры люди — или носящие их облик — появляются из ниоткуда на диванах у лучших друзей, извергая из себя океаны слёз. Но температуры у Келли конечно же нет, при чём тут какая-то температура.       «Позови Влада, пожалуйста», — хочется сказать Келли, но она только головой мотает, не Кори — самой себе. Не надо никого звать, нет. Смерть прорастает в ней снова и снова, как ни меняй облики, как ни пытайся сбежать. Смерть маленькая, не вечная, всего на несколько секунд, чтобы проснуться после этого дома у себя или у кого-то из друзей, но обязательно на диване. Как будто точка респауна, честное слово. Даже смешно.       Но при Владе такого не бывает, маленькие Келлины смерти боятся его как огня.       По ночам, прижавшись к тёплому боку сфинкса — Влад и спит по-кошачьи часто, свернувшись в какую-то немыслимую позу, совершенно невозможно его обнимать, — Келли долго не может уснуть. От одного излома до другого, от полуночи до рассвета, она вертится, жмурит прозрачные речные глаза. Сон тоже похож на смерть, а умирать Келли…       Не страшно, нет. Просто привыкать не хотелось бы. Отсутствие страха — уже тревожный звоночек.       У смертей зелёные, сфинксьи глаза, но всё равно не похожие на глаза Влада. Смерти разные, в них таится глухая тьма воды, заполнившей лёгкие, в них удушающий жар беспощадного солнца. А ещё они всегда прорастают из влажной от дождя ли, от росы ли земли. Келли машинально скребёт ногтями кожу, чувствуя, как всё плотнее увивают кости колкие, суховатые, но живучие ростки.       — Что-то не так, — говорит Влад однажды, просто констатирует факт. Их окружает липкая бессонная тишина, когда он касается кожи Келли, ледяной кожи Келли пальцами. Холодно, от страха немного жжётся воздух. Келли, затаив дыхание, чувствует, как от плеча разбегаются мурашки. Влад прижимается носом — во тьме становится огромным крылатым котом, невозможно не почувствовать, как прогнулась кровать, когда реальности пришлось признать его настоящий вес.       Шкура у сфинкса тёплая и пахнет солнцем. Он одним своим существованием отменяет как будто бы страх и обещание грядущей боли. И это о любви, думает Келли, это потому, что оба мы сейчас о любви, о речная моя тьма, как может быть о любви что-то, кроме этого тягучего света, просачивающегося под кожу.       Спи — кошачий нос задевает её ухо, неуклюже тыкается в затылок, Келли сворачивается в сфинксьих лапах и наконец-то засыпает. Прорастающий из костей космос сочится на пол, отмеряет часы до рассвета.       И ей не снятся, не снятся маленькие смерти, похожие на галактическую тьму, на летучих мышей, на гусениц, на страшных птиц с пиявочьими ртами. Келли никогда не видит таких снов. Ей вообще обычно цветные флажки на крышах снятся и светлые ливни. А если кошмары — то просто мерзкие и неприятные, самые противные из них о чувстве вины, но только это всё равно не страх, нет.       Поэтому-то Келли и знает, что это всё — не сон.       Когда на грани полуночи встаёт в полный рост сфинкс (на шее, если приглядеться, всё ещё виднеются следы от огненного джиннова ошейника) и склоняется над худой женщиной, у которой волосы цвета того самого блёсткого иссиня-чёрного космоса.       — Не тронь! — рычит сфинкс. — Не твоё!       У женщины рот тоже пиявочий, и она что-то отвечает, но Келли не слышит. Келли смотрит на свои руки, но видит лошадиные звонкие копытца, увитые водорослями, пахнущие йодом и солью.       Келли не может проснуться, потому что и не спит вовсе. Это всё взаправду, на самом деле, и стоят они вообще-то и в какой не в полуночи по колено, а просто сгустилась тьма, но вот тот дом — он же в конце их улицы, и немного погнутый фонарь Келли знает отлично. И даже смутно припоминает, как спускались по лестнице.       — Но и не твоё! — разбирает она наконец шипение страшной женщины. Влад, золотистый сфинкс, согласно склоняет голову.       Келли плывёт по течению и разбивается с волнами о парапет набережной. Как лиловой и бирюзовой становится волна в канале, как она пахнет морем… Я принадлежу себе, думает Келли. Я только самой себе и принадлежу, и смерть у меня будет моя собственная, странная смерть келпи, и когда я стану морским белёсым песком, тогда я не стану со смертью спорить. Но сейчас, слышишь — отойди! Не смей отбирать меня у меня же.       Я не стану больше бояться, мне всегда говорили: пока можешь, действуй из любви, а не из страха. Я люблю эту глупую жестокую жизнь, я люблю этого сфинкса, Город люблю, расправивший под нами ладошки улиц...       Женщина раззявливает свой пиявий рот, кричит зло, сдавливая руками собственную голову. А потом рассыпается, и сфинкс, опустив голову, обнюхивает мерцающий синий след у корней дремлющего дуба.       Келли просыпается мальчишкой, и смеётся, и плачет, потому что ростки — вот, смотри, остались только свои, нарисованные чернилами по коже, ничего лишнего, бесконечность больше не прорастает, по кусочкам вытесняя меня — из меня.       — Ты ужасное чудовище, — торжественно шмыгает он носом. — И теперь тебе, в наказание, придётся меня терпеть, и я буду просыпаться не там, где уснул, всего-то раз в неделю, как обычно.       — Ничего, — говорит Влад и по-кошачьи трётся о лоб Келли щекой. — С этим я как-нибудь справлюсь.