Диалоги на тетрадных полях

      — О чём мне спеть? — спрашивает Ирина, допивая чай. Покачивает ногой в тёмно-синей туфельке на низком каблуке. В лакированной поверхности туфли пляшут отражения тёплых ламп в далёкой глубине потолка, тёмные доски столешницы да переливчатые перья самой Ирины, плащом украшающие её плечи.       — Сама знаешь, что я отвечу, — улыбается Эль, вытирает мокрые руки о передник, машинально разминает пальцы. — На твоё усмотрение. Сделать тебе ещё чая? Ирина другого и не ждала, что уж.       — Да, если можно, — соглашается она. Старается быть вежливой, но сейчас то странное время суток, ранний совсем вечер, когда клиентов у Эль почти нет, что тут скажешь, даже крошка-келпи уснул на полке между банок. Над Городом повисло сонное преддверие осени, словно сами ветры ленятся дуть. Эль, впрочем, говорит: нет, не ленятся, скорее уж провожают птичьи стаи. И таинственно улыбается, совсем как Алль, Иринина младшая сестра. Как будто обе они знают о ветрах что-то, что Ирине не дано.       Она, впрочем, не обижается. У каждого свои тайны.       По большей части посетители начинают стекаться в кафе к сумеркам. Каждый их шаг, каждый взгляд пожирает наступающую тьму, даёт дню ещё один крошечный шанс. Ирина почти никого не знает, вернее, не узнаёт. Память у неё не на лица — на голоса, а люди тут в основном после рабочего дня, им бы помолчать. Только Марка она узнаёт, предсказателя из местной газеты, который о чём-то шепчется у стойки с Эль.       Ирина сидит в дальнем углу, не близко к стойке, но и не слишком далеко. Рано ещё для чужого внимания, успеется. Ирине не нравится, когда на неё смотрят, но нравится, когда её слушают.       Совсем рядом с импровизированной сценой, собранной из раскрашенных коробок, висит на стене зеркало. Ирина наблюдает за ним с интересом: сама попросила повесить в прошлый раз, никогда не видела раньше, как же ведёт себя её отражение, когда она поёт.       Отражение Ирины — старая история, совсем не из её любимых. Пару лет назад разбилось любимое зеркало, доставшееся от матери, и с тех пор Ирина словно бы понарошку проклята: отражение живёт своей жизнью, корчит гримасы, сбегает, но всерьёз не вредит, нет. Словно это чья-то глуповатая шутка.       Но чем отражение можно подманить всегда, так это крыльями.       Если кровь из носу нужно посмотреться в зеркало, Ирина всегда расправляет крылья, тяжёлые, словно бархат. По назначению она ими пользуется редко, не то что сестра, но о сине-зелёном переливчатом шлейфе за спиной и захочешь — не забудешь.       В паузе между пробежками от столиков до кухни Эль ловит её рассеянный взгляд и приносит небольшую чашку кофе. Ирина благодарно кивает, спасибо, дорогая, в самый раз, я та ещё сова, ты знаешь.       Когда последние отголоски кофейного набата перестают стучать в висках, а с языка исчезает вяжущий привкус, Ирина закалывает тяжёлые тёмные волосы на затылке и решает: пора.       Она выходит на сцену, расправляя крылья, по небольшому залу безымянного кафе проносится восторженный вздох, под ногами у Ирины качается тёмно-синяя звёздная бездна сцены. Как всегда перед выступлением, у неё немного кружится голова. Немного болят рёбра, словно что-то распирает грудь изнутри, рвётся на волю.       Ирина окружает себя полукружием крыльев, по их внутренним сторонам растянуты струны арфы. Ирина на пробу шевелит перьями, извлекая робкие чистые звуки. Музыка отзывается в нервах дрожащими волнами, проходящими по крыльям и дальше, вдоль позвоночника.       «Всё готово», — думает Ирина.       Песня вырывается из загрудинной своей клетки секундой раньше, чем Ирина пожелает этого сама. Первая нота повисает в воздухе, но за ней тут же рвутся другие, больше и больше, торопливые, но ритмичные слоги, складывающиеся в песню.       Когда Ирина только училась справляться с этой своей болью, с поселившейся внутри музыкой, она иногда задавалась вопросом: существуют ли слова, которые я пою, значат ли они что-то?       И нет, нет, не все из них были понятны людям. Но Ирина приручала их много лет, как диких зверей, и песни привыкли, и песни стали людскими, сбросили старые оболочки древних гортанных языков.       Ирина поёт о тоске. О том, как весь мир вокруг и есть боль, и ты болишь, и все мысли в голове становятся бордовыми и перетекают в соль, а каждое слово режет язык, как бритва. Но ничего страшного нет, поёт она, дай этой боли, не обречённой, но живой и пульсирующей, заполнить тебя изнутри.       Из-за расправленных крыльев ей видна только часть зала. Замершая у стойки Эль, смотрящая на певицу с напряжённой мольбой. Девушка с длинными чёрными волосами, судорожно закрывающая руками лицо, сидящая так близко к сцене, что видно всё равно, как лицо её за ладонями течёт и плавится, изменяясь. И там, справа, у самого контура подрагивающих перьев, кто-то, чьего лица Ирине не разглядеть, но зато видно тепло светящиеся, словно лампочки, хрустальные ладони.       Пока песня взмывает к потолку, вырывается наружу, Ирина принадлежит ей. Она здесь — инструмент, именно это и значат струны, закреплённые на больших тёмных крыльях. Её тело и её разум тут вовсе не главные.       Единственное, что Ирина себе позволяет, так это повернуться украдкой к зеркалу и смотреть не на замерший восторженно зал, а на чужое бледное лицо за вытертым от пыли стеклом. Ничего страшного нет, не бойся, — поёт Ирина ему и, не сдержавшись, улыбается. Одна песня перетекает в другую, они льются и льются, оставляя после себя гулкую сладостную пустоту под рёбрами. Ирина чувствует, как сквозь кость уже начинают пробиваться проростки будущих песен.       Стоит ей замолчать — старое зеркало раскалывается на куски. Она успевает увидеть, как бледное её отражение с отчаянными чужими глазами бросается навстречу, теряя сходство, теряя ясные контуры.       Обретая плотность.       Кто-то вскрикивает, Ирина открывает глаза и глядится в распахнутую глухую тьму потолка, ни одна лампочка не горит. Только через пару минут, когда её поднимают на ноги и сажают за стол, разгадка становится ясна: это не потолок, это тёмный полог крыльев, щитом загородивший её от осколков стекла.       — Я сбегаю за шваброй! — вызывается кто-то, кажется, тот, у кого светились от песни руки. Ещё несколько человек аккуратно трясут за плечи Ирину, спрашивают, мол, ты в порядке, не порезалась? Слышали, чтобы пели так, что бокалы пьются, но чтоб зеркала…       Эль рядом нет, понимает Ирина. И мысль об этом заставляет её всё-таки сесть ровно и оглядеться по сторонам, вырваться из кокона полусонного отупения.       Эль сидит на полу и обнимает… наверное, пресловутое Иринино отражение, хотя так с виду теперь и не скажешь.       — Матте, — шепчет Эль, — Матте, Матте, Матте, — и плачет навзрыд.       Ирина стряхивает чужие руки и подходит к подруге, опускается на колени рядом.       — Это мой брат, — шепчет Эль.       — Твой брат, — соглашается Ирина. И это так много объясняет разом, и почему раньше не подумала? Все посетители кафе слышали об одиннадцати братьях Эль, обращённых в птиц. Наверное, Иринино отражение, влюблённое в их общие крылья, тоже за птицу считается.       А потом Ирина просто садится на пол и глупо сидит, не мешая Эль и парню, больше, конечно, похожему на старшую сестру, чем на ту, чьим отражением ему пришлось побывать. Кто-то ставит перед ней кофе — не такой вкусный, как Эль готовит, но и на том спасибо. Чуждая горечь помогает хоть немного очухаться.       Осколки со сцены и пола уже убраны, незнакомый паренёк сметает их заботливо в совок.       — Подожди, — просит его Ирина и берёт аккуратно самый большой из стеклянных кусков, вертит перед лицом.       Вместо вырвавшегося на волю заколдованного отражения за рябым стеклом скачет в темноте светлоглазая чёрная птица.