Витражи

      Проблема заключалась в прикосновениях.       В их количестве. В выверенности. В прицельности.       В их наличии вообще.       Сиэль даже не подозревал, насколько часто Себастьян касался его, пока не умер, не превратился в демона сам и не угробил даже надежду на близкие отношения со своим дворецким.       Засранцем, каких мало, учитывая то, что душа Сиэля, при всем желании последнего, никуда не делась.       Ей-богу, куда проще и вправду было обратиться кровожадным монстром, низшим — слабым и бездушным. В общем, именно тем, кого отныне в нем видел Себастьян.       Но когда это граф Фантомхайв разменивался на мелочи? Да ему одного взгляда на побелевшую от ярости и омерзения физиономию Себастьяна хватило бы, чтобы вырвать свою душонку из недр тьмы, даже если бы та в них угодила. А так и напрягаться не пришлось: то ли Ханна с превращением что-то напутала, то ли Сиэль иммунитет какой имел — но никаких изменений в себе, кроме алой подсветки в глазах, по пробуждении не нашел.       Разве что чай теперь можно было не пить, слава кому-нибудь. (Сиэля необходимость поддерживать реноме безукоризненного британского дворянина несколько раздражала: ну не пылал он любовью к чаю, что поделать. А разбираться в нем, пить галлонами и фыркать на мало-мальское отхождение от рецепта приходилось).       Жизнь демона оказалась не такой уж унылой. Сиэль пока не разобрался с питанием, но голода как такового не чувствовал, а вот плюшки своего нового положения распробовать успел.       Для начала, он видел нить контракта. Она охватывала тонкой серебристой паутинкой его самого, ближе к середине скручивалась в веревку со сложным узором и подбегала к Себастьяну прочным канатом, скрываясь почему-то в середине его груди. Красивая была, зараза. И жгла пребольно, стоило попытаться ее разорвать.       (Сиэль не удержался и поэкспериментировал. С его стороны связь казалась больной и неправильной, поэтому одним экспериментом дело не ограничилось).       Еще он стал неплохо слышать. Конечно, и раньше на слух жаловаться не приходилось, однако теперь стук сердца Себастьяна легко вычленялся из какофонии звуков окружающего мира и служил некой успокаивающей и неизменной константой. Сиэль использовал его как снотворное, когда долго не мог уснуть. Что ценно — непосредственное присутствие в спальне Себастьяна для этого не требовалось.       (А сам бы он ни за что больше не пришел. По приказу остался бы, конечно, Сиэль однажды попробовал и полночи вертелся, буквально кожей ощущая его отвращение).       Кроме того, немаловажным плюсом стала обучаемость. Все-таки мозги демонов работали не так, как человеческие, иначе чем можно было объяснить тот факт, что Сиэль за пару недель со скуки выучил-таки немецкий и перешел на норвежский?       Себастьян испытывать границы новых возможностей не мешал, но и не поощрял, не помогал и, по большому счету, даже не обсуждал. На прямые вопросы, подкрепленные приказом, разумеется, отвечал, но на этом его «наставничество» и заканчивалось.       А еще были прикосновения.       То есть, теперь не были.       Сиэлю не стоило так зацикливаться на них — что особенного в банальном тактильном контакте человеческого ребенка с демоном, который, черт возьми, собирался его сожрать?       На протяжении почти шести лет. Ежедневно.       Мелочь же.       Теперь, после, Сиэль понял наконец, каково это — иметь камердинера. Настоящего. Такого, как предписано наследнику дворянской фамилии, а не демона, вожделеющего начинку тщедушного детского тела.       Его не касались вообще.       Вместо легких мазков пальцами в атласных перчатках по щеке, чтобы разбудить — равнодушное приветствие едва ли не с порога.       Вместо привычного шепота на ухо, едва задевая губами пряди у виска — скупые комментарии в паре футов от стола. По другую его сторону.       Вместо… всего нежного, заботливого, незаметного и до дрожи ценного — ледяное презрение. И пуд идеальной учтивости. Куда же без него.       Сиэль, сцепив зубы, терпел.       Плел из своей серебристой паутинки однородную нить, с неприличной скоростью поглощал все книги подряд, старался подольше спать и ждал.       Ну не мог же Себастьян оказаться насколько слепым, чтобы совсем не заметить его?       Ее?       Связь плелась трудно: неохотно позволяла отделить от себя эфемерные лучики, жадно спаивала их в одно, как только Сиэль укладывал их правильно, но понемногу все же подчинялась, медленно прорастая в его собственную грудь и мягко обволакивая что-то внутри нее.       Сиэль представлял ее теплым покрывалом, а каждую нить — отдельным прикосновением. Он бережно воскрешал их в памяти, проживал снова и вкладывал в нити, наивно сплетая ими вязь собственных чувств. Словно запечатывал, чтобы навсегда, насовсем помнить, как было.       Как длинно, дразняще скользили ладони по предплечьям, мягко обхватывали плечи и неуловимо касались подбородка — так на него надевали сорочку.       Как коротко и бесстыже пальцы, чередуясь с мочалкой, щекотали его обнаженные ребра. Сиэль никогда не смеялся, но иногда не мог сдержать улыбку.       Как те же пальцы накрывали лоб, стирая горячечный пот, и осторожно оглаживали виски, смиряя головную боль. Как перебирали его волосы — невесомо и едва заметно.       Как опасные родные руки уверенно и сильно притягивали к себе, чтобы поймать, подхватить, удержать, защитить, уберечь. Каждый раз, всегда.       Он помнил и губы — их прикосновения оставались редкими, но не менее значимыми.       Короткий сухой поцелуй тыльной стороны ладони на церемонии принятия титула — знак уважения и смирения.       А после — сотни безымянных, бессмысленных, никогда не обсуждаемых, но привычных, принимаемых, как должное.       Поцелуи перед сном — легкие, как крылья бабочки, прикосновения губ к кончикам его пальцев.       Иногда — теплое дыхание на внутренней стороне запястья, и губы, отсчитывающие сбивающийся пульс. После пожара, после «Кампании», после Германии: всякий раз, когда еще чуть-чуть — и было бы поздно, но демон успел.       Сиэль дорого бы дал, чтобы демон успел снова.       Но успеть пришлось самому.       Три месяца и три фунта вымотанных нервов спустя Сиэль вплел в нить последний лучик-паутинку, и та — правильная, цельная — натянулась и задрожала. Себастьян, меланхолично подстригающий кусты двумя этажами ниже, застыл и неверяще вскинул голову.       Тем вечером внутренней стороны запястья Сиэля вновь коснулись осторожные губы, припадая к тонкой коже с поклонением и жадностью. А руки, впервые не скованные атласом, вновь подхватили, чтобы на сей раз точно уберечь.

02.02.18