Витражи

      Пепельно-серая макушка мелькает впереди, контрастно выделяясь на фоне разноцветных пятен-зонтов, и я замираю в ошеломленно-неверящем ступоре узнавания. Очеловечившийся до безобразия, чувствую, как покрывается мурашками кожа, и до рези в глазах всматриваюсь в того, кто слишком похож.       Погода не самая удачная, кажется, над Лондоном перевернулась Атлантика, а я стою, как дурак, выронив зонт, и, совершенно не чувствуя промокшей насквозь одежды, откровенно пялюсь на приближающегося мальчишку. Просто потому, что не верю.       Он идет медленно и без зонта. Идет спокойно, расправив плечи и вскинув голову, будто наслаждается ливнем и никуда не торопится. Идет так, словно нос еще не покраснел от холода, а губы не дрожат. Воистину, его характер никакими рекурсиями не вытравишь.       Наши траектории совпадают, и я почти с маниакальным предвкушением жду, когда он подойдет ближе. Я ничего не собираюсь делать, не посмею ничего сказать, даже посмотреть дольше дозволенного простому прохожему не рискну. Но раз судьба, случай, неточность расчетов — что угодно! — свела нас на этом перекрестке спустя сто двадцать лет, я буду полным идиотом, если упущу возможность хотя бы издалека, хотя бы так проверить. Едва ли мне повезет снова: подобные ошибки с расчетами вероятностей Жнецы совершают, как правило, лишь единожды.       Наконец могу различить выражение его лица. Он улыбается — краем губ, осторожно, но искренне — и шевелит губами, неслышно подпевая музыке в наушниках. Он кажется умиротворенным, радостным и счастливым. Даже в просмотренной мельком ауре нет темных пятен: совершенно ровный психологический и эмоциональный фон. Нормальный. Человеческий. Такой, какого он всегда был достоин и который я не смог бы ему подарить.       Он вырос. Ему идет быть взрослым. Не возмужавшим — это еще впереди, — но уже совершенно точно не ребенком. Вдвойне приятно увидеть его таким. Хотя, безусловно, ребенком он тоже был очаровательным, пусть и немного вредным.       Расстояние между нами сокращается до нескольких ярдов, и он, наконец, замечает чудака, стоящего на его пути и бессовестно обнимающего его взглядом. Моргаю, чтобы притушить не к месту вспыхнувшие алым радужки.       Он научился улыбаться глазами — в уголках век и на переносице собираются лучики морщинок, словно он вот-вот рассмеется. Наверное, мой вид располагает к этому — он окидывает меня взглядом непонимающе-удивленным и останавливается.       Я каменею. Он не может меня помнить. Не должен. Я лично позаботился об этом.       — Вы, кажется, уронили, — пока я прокручиваю в голове, как мантру: «Невозможно, невозможно, невозможно…», он наклоняется и поднимает мой зонт. — С вами все в порядке?       Киваю прежде, чем соображаю, что происходит. Почему-то проносится мысль, зачем я выбрал зонт дикой ярко-малиновой расцветки с квадратными синими совами и хаотичными желтыми каплями неясного значения: то ли желток, то ли монеты, то ли краску случайно разлили. Не зонт, а дебют авангардиста.       — Да, — голос хриплый, срывающийся. Не смотри на меня так, прошу тебя. В тебе сейчас так много света, что слепит глаза. Или наоборот: он был всегда, но мне только теперь удалось разглядеть?       Ты — такой, каким мог стать, если бы не я. И твоя душа сейчас неизмеримо прекраснее, чем я когда-либо мог предположить.       — Мистер, возьмите ваш… зонт, простудитесь же, — морщинки становятся глубже, когда он оценивает сов, и я отчаянно ясно вижу, что эта улыбка — настоящая.       Чувствую почти гордость за него и удивительно сильное удовлетворение. Он научился жить.       А вот губы обветрены. Интересно, он до сих пор облизывает их слишком часто?       За бесконечно долгое и ужасающе краткое мгновение, что забираю из его рук проклятый зонт — с хирургической точностью, чтобы ненароком не прикоснуться, — впитываю взглядом мельчайшие, знакомо-незнакомые детали. Потертую лямку рюкзака на плече, трогательно-острые ключицы в распахнутом вороте тонкой ветровки, взлохмаченные влажные волосы — чуть длиннее, чем я привык, прозрачный лазурит в мочке уха и глаза — сумасшедше-синие глаза без единой тени страха, боли и горя. И узнавания.       — Вы очень любезны, спасибо, — буквально выдавливаю из себя слова, намеренно делая их холодными и пропитанными спонтанной неприязнью, обрубая любые возможные зацепки для продолжения разговора.       Ему лучше без тьмы, это очевидно.       А я как-нибудь справлюсь.       Он тушуется, озадаченный и немного обиженный моей интонацией, и, коротко кивнув, огибает меня, чтобы продолжить свой путь.       Хороший, светлый, долгий путь.       Улыбаюсь, окрыленный и успокоенный этой мыслью, и оборачиваюсь.       Провожая взглядом узкую спину, еле слышно шепчу свое личное, самое искреннее и потому истинное благословение, первое за долгие-долгие века:       — Будь счастлив, Сиэль.       Его плечи вздрагивают, но он не оглядывается. Значит, решил, что послышалось. Это к лучшему.       Глубоко вздыхаю, открываю зонт и любуюсь причудливым, словно пластилиновым, оперением сов, параллельно подбирая ассоциации для желтых пятен: пуговицы, блины, ягоды, бусины?       Почти убеждаю себя, что все в порядке, когда за спиной раздается досадное:       — Поверить не могу, ты посмел решить за меня, что помнить, а что нет, а теперь еще и незнакомцем прикидываешься. Учти, Себастьян: второй раз этот фокус не пройдет.       И я вдруг отчетливо понимаю: звезды.       Сияющие звезды.

16.09.15.