Морские узлы

      Мальчишка считает, что знает много чего о жизни. Например, парень, что живёт в том громадном доме — богач, а значит, идиот. Второе следует из первого, это знают вообще все. Матросы умеют ругаться так, что дыхание замирает — ему бы так! Девчонки, все до единой, странные. Если куришь, главное не подавать виду, что противно, а то другие засмеют. Только им тоже противно. Если крадёшь, главное — не попадаться. Если ходишь босиком, смотри под ноги. Мальчишка знает много чего, и много об этом говорит.       Вот только есть то, о чём говорить нельзя — никогда. Например, что если долго смотреть на звёзды, можно услышать море и почувствовать, как земля качается под ногами — чёрт её знает, почему. Если спросить, ведь не ответит. Хотя он и не пробовал — с ума он сошёл, что ли, с землей говорить?       Если долго сидеть на пляже, на мокрой, холодной и колючей гальке, ноги будут как ватные, будто пронзаемые множеством крошечных игл, и будешь ходить как пьяный матрос с того торгового корабля. Только оно того стоит, потому что если сидеть — не минуту, не десять, а много больше, отмахиваться от желания пойти домой, можно услышать ветер. И голоса. Чьи-то очень далёкие, очень хриплые, прокуренные, порой слабые и полные боли, а порой весёлые, так что иногда и вовсе доносится один пьяный хохот.       Иногда бывает музыка. Скрипка, гитара, но чаще просто-напросто поют хором. Поют — про море, про матросов и капитанов, про пьяниц, пиратов, рыбаков, про девушек и ром. Поют громко и много, и мальчишке больше всего нравятся их песни. У гитары баллады, почти что сказки, или просто как будто перебирают случайно струны. А если с ней начинают петь, пусть даже тот же нестройный хор, получается до одури красиво. У скрипки что-то визгливое, танцевальное, так что хочется вскочить и пуститься в пляс, с ней иногда доносится и топот, будто кто-то там всё же танцует, но мальчишке — нельзя. Ветер тогда улетит, разбрызгивая вокруг пьяный хохот, будто бы насмехаясь.       И мальчишка поймёт, что уже стемнело, и что ужасно хочется есть, и ноги у него как подушка для булавок.       И он возвратится, в ему на шею кинется такой же, как он, бездомный — маленький и рыжий, и похожий на обезьянку, или другой, измазанный в грязи, или любой другой из их уличной братии. Он будет спрашивать, где тот был, а мальчишка не ответит. Хмыкнет, пожмёт плечами, и скажет:       — Пошли, еды разыщем, что ли.       И они найдут, а потом непременно за неё подерутся, и разбегутся по разным тёмным закоулкам, где можно переночевать. Каждый будет потирать ушибы и ссадины, и думать, что никогда больше не будет с другим говорить.       Рыжий, похожий на мартышку, или черноволосый в грязи, любой другой — уснёт, укрывшись каким-то тряпьем.       Но тот мальчишка, что сидел до этого на холодном пляже, не сможет уснуть. Он будет сидеть и смотреть на звёзды, мерцающие между крыш, пока земля не начнёт качаться, пока не забудет, где он и когда…       — Ты говорил, что мы к рассвету уже будем у острова, да? — Он почувствует под ладонями вместо земли шершавые доски палубы. — Эй, Штурман? Слышишь меня?..       И мальчишка пихнет локтем сидящего рядом. Но рука его ни на что не наткнётся.       Мальчишка шарахнется от тёмного силуэта, присевшего рядом, а потом поймёт, что нет там никого. Никого — там, где должен быть кто-то. И вдруг разревётся, как будто ему пять лет от роду, от холодного ужаса, и, почему-то, боли.       Теперь он ни за что не вспомнит, зачем ему нужен был опиум, потому что затуманенный разум теряет обрывки прошлого, роняет, не замечая, растрачивает.       А мальчишка, неумело орудуя перочинным ножом, вырезающий из дерева неживые и странные игрушки, поймёт. Поймёт, запутавшийся в снах и галлюцинациях. Поймёт, засыпающий в слезах, дрожащий от холода. Не ради видений, а чтобы от них сбежать. Мальчишка поймёт. И при первой возможности — с облегчением утонет в тошнотворном хищном дыму.