Морские узлы

      Штурман сидит на серой койке, смотрит серыми глазами в качающуюся стену. Серую. От зелёного цвета у Штурмана разрывается изнутри голова, и под ногами ни пола, ни моря, ни воздуха — только падение. Поэтому зелёного нет.       Он вспоминает, как стоял перед закрытой дверью, упираясь покрытым испариной лбом в холодные скобы, а за дверью была его ненависть, его молодость, его… Честь? Это всё так давно уже умерло, разложилось на прах и свободу, утонуло в синем и голубом, в этих скрипичных сказках, в песнях дикого ветра и растворилось, совсем уже догорело, вспыхнуло и осыпалось за секунды в осколках бутылочного стекла.       — Уходи, — говорит его Ненависть. Потом она осыпает его потоком отборной брани.       — Я вижу тень от твоих сапог, — говорит его Молодость. У неё когда-то был звонкий голос. Теперь он больной и слабый.       — Если ты не хочешь отдавать мне еду, так и быть, но к чему тебе там стоять? Уходи! — говорит пленник. Говорит Адъютант. Говорит сам себе Штурман.       Сам-себе. Адъютант медленно погибает, цепляясь за тень Врага на серой стене. Штурману хотелось бы сожалеть, хотелось бы попросить прощения — он мог бы убить тогда, милосердно и быстро, мог бы… Но Штурман прижимается горячим лбом к тошнотворно-теплеющим скобам и молчит.       Адъютант зажмуривает глаза. Он чувствует, как от собственного вскрика закружилась голова, как тускнеет изнанка глаз и голос снова слабеет. Он ложится на деревянный пол, упираясь в доски щекой.       Штурман вспоминает ещё. Как жестоко сверкнули глаза Капитана в той полутьме, а потом засветились — страшные, перламутровые, кошачьи.       — Ты умрёшь. И тогда не погибнет мой Враг.       »… и твой капитан…»       Адъютант чувствует, как его плечи сжимают холодные когти. По груди и рукам стекает вода. Русалка ласково улыбается.       Штурман думает, что не пожелал бы Врагу той жизни, что оставит ему Капитан. Но его Молодость смотрит слепыми глазами, его Ненависть медленно, слабо кивает, его Честь молчит. Его Честь уже мертва. Штурман ловит краем глаза дрожащую тень Адъютанта в крохотной щели между стеной и дверью. Тень Адъютанта обнимает руками колени. А потом дверь закрывается.       Штурман смотрит в серую стену. Стены молчат. Стены качаются. Стены…       Обрушивают на него морской вал — в осколки, в водовороты крови, а Штурман падает и летит, цепляется за серую койку, а потом снова соскальзывает и тонет.       Он вспоминает пьяных матросов в открытом море, начищенную палубу, вспоминает собственный цвет волос и ещё несгоревших глаз, стучащие по доскам каблуки, того капитана… Нет, Капитана, у которого был вскрывающий душу взгляд и твёрдая рука, и всех канониров, измазанных, словно чертей, и юнг, всех, сколько их было. Штурман захлёбывается всей этой кровью на секунду, а потом судорожно вздыхает и до сломанных ногтей сжимает пальцы, цепляясь за дрейфующую койку. Он мог бы сейчас ненавидеть всё это, но Ненависть его заперта в заплесневелом трюме.       Штурман закашливается, из лёгких с безумным треском льётся вода, и воспоминания вдруг тускнеют, теряют оттенки алого, затем весь древесный, затем цвет волос и глаз… И остаётся только небо и море — синий и голубой. И сверкающее бутылочное стекло.       И Молодость умерла.       Такелажник смеётся и что-то говорит, но в ушах у Штурмана монологи рыб и шум синей воды, а на лице его пляшут тени волн.       Такелажник смеётся и что-то говорит, но на самом деле он не слышит сам себя. Он тоже видит, как на сереющем лице Штурмана изгибаются волны.       Такелажник не понимает и не хочет. Он видит в тревожных бредовых снах, как Штурман, нечёткий, тусклый, но до боли настоящий, стоит за дверью пыточной камеры. В пыточной камере, на влажном полу, лежит его отражение. Наутро Такелажник забывает.       И говорит. И смеётся. Сам не понимает, к чему.       Когда он видит, как Штурман лбом прижимается к раскалённым добела скобам двери Адъютанта, Такелажник на секунду холодеет, а потом разворачивается и стремительно уходит. Почти убегает. Потому что — подумал чёрт знает что.       — Он твой сын что ли?       Такелажник смеётся. Он шутит.       Но в следующий миг дергается, беззвучно распахивает рот, потому что серое лицо Штурмана так искривляется на секунду, что можно подумать…       — Нет, — Штурман прикладывает нечеловеческое усилие, чтобы говорить. — Нет.       Такелажник с облегчением выдыхает. И снова смеётся.       Штурман сидит в серой каюте, на серой койке сжимает серые пальцы. От зелёного раскалывается голова. Но зелёный — внутри.       Штурман скрывает за прядями серых волос ожог от дверных скоб.       Штурман вспоминает.       Как беснуется и волнуется толпа, как они кричат, машут руками, радостный гогот стоит над палубой, и Такелажник тоже смеётся — Такелажник всегда смеётся. Штурману от этого больно. Будто бы осколок бутылочного стекла прямо в пульсирующем сердце. Стук и глубокое эхо отдаются в ушах.       Адъютант стоит на доске над хищным синеющим морем, он видит внизу, как размыкаются пасти волн, щёлкают и шипят, смеются, кривя страшные щербатые рты.       Капитан смеётся громче всех остальных.       — Шагай! — говорит он, подходит к доске, приставляет саблю к спине Адъютанта.       — Шагай! Шагай! — Пираты орут и свистят.       Адъютант зажмуривает глаза. На шее дёргается кадык. Смерть совсем близко, смерть внизу, она синего цвета, в ней тысячи тысяч морских узлов, она холодна и безумна, бессмысленна и мучительна.       А в воспоминаниях Штурмана весь Адъютант — это липкий и мерзкий страх, и Адъютант стыдится себя, своего ужаса, того, как дрожат колени. Он должен бы принять смерть с честью, но честь мертва. И молодость тоже, потому что волосы Адъютанта серы от пыли, выгорели глаза.       Такелажник не понимает. Такелажник смеется, свистит, улюлюкает, пихает Счастливчика в бок… И чуть не падает, когда его толкают в ответ. Слепящее солнце отражается в волнах, брызжет горячим светом, и на лице Адъютанта играют изломанные отражения волн. И солнце заглядывает в его глаза, чтобы высветить всё, что в них есть, но Такелажник вдруг видит — отчётливо и пугающе-ясно, что в догоревших серых глазах так много знакомых пятен. Так много в сцепленных за спиной руках. В том единственном шаге к синей холодной смерти. Чеканный шаг.       Такелажник его узнаёт.       В Адъютанте вспыхивает ненависть, бессильная, злая и жгучая, будто бы огненный пёс глядит его глазами на палубу корабля. Он кривится, разворачивается, чтобы посмотреть в глаза своему врагу. И их Капитану. Чтобы вглядеться с отвращением в бушующую толпу…       Такелажник едва не падает, когда его толкают. Адъютант на секунду ловит его испуганный и зелёный взгляд.       И ненависть умирает.       — Шагай!.. — сотрясает горячий воздух общий весёлый крик, свист, Капитан вновь поднимает саблю…       Из трюма звучит выстрел.       Адъютанта пронзает секундное понимание.       Адъютант оступается.