Морские узлы

      Юнга, любя и ненавидя безумно Капитана, забывается. Слишком часты, слишком неосторожны взгляды и мимолётные прикосновения у всех на виду, слишком громко орёт пьяный Боцман непристойности про Юнгу и слишком смущается от этого Счастливчик.       Матросы шепчутся уже за спиной, и этот шёпот всё громче и громче с каждым днём, в конце концов уже гвалт и резкие выкрики, мальчишка вздрагивает всем телом и ускоряет шаг. Снова, снова, снова… Он и забыл — зря! Забыл, что матросы всё про тебя знают, забыл, каково слышать разрывающий изнутри ропот, чувствовать спиной множество взглядов, острых, как пики. Матросы смеются жестоко, по-другому не умеют, никто по-другому из команды не умеет, разве что лис, да только он не смеётся совсем.       Над ним издевались раньше, и теперь он думал уже, что так не будет — разве что посмеиваться будет Капитан, почти шутливо-ласково.       Счастливчик защищает, сколько может, отшучивается — сам мальчишка шутить не умеет совсем. Только скалится и рычит, он всегда так делает и со всеми, так что матросы всерьёз не воспринимают. Лучше уж «капитанов сынок», лучше битым быть, лучше, чтобы секли розгами, чем словами и взглядами. Потому что бить нельзя — вдруг за бортом окажешься по воле Капитана?       Но всё же решаются — только однажды. Серые сумерки, тёмные, злые, в портовом городе с рвущими и мечущими морскими ветрами. Юнга спускает рукава рубашки, дрожит мелко от холода, по тёмной улице идёт к пристани. Ему не страшны, конечно, ночные воры и разбойники, он сам из таких, за поясом наточенный клинок. Но когда горланящие матросы, матросы с его корабля, вываливаются, смеясь, из кабака, мальчишке уже становится не по себе. Потому что они — те самые, что говорят всегда и обо всём в полный голос, и пьяны уже настолько, что ищут приключений.       Мальчишка выдыхает облаком пара в морозный воздух, сжимает кулаки и движется вперёд, осторожно, скрывая лицо в тени.       — Юнга! — окликают, а он вжимает только голову в плечи, шагает дальше. — Щенок! Капитанова подстилка!       Тут он, конечно, вскидывает голову и оборачивается, а матросы заливаются злобным гоготом. Мальчишка уже не может уйти просто так, раз остановился, раз обернулся, и подходит к ним, глядит снизу вверх.       — Не смей называть меня так! — в глазах у Юнги сталью блестит холодная ярость, матрос кладёт руку ему на плечо и сжимает со всей силы, так что тот шипит и пытается руку стряхнуть.       — А это не правда? — заглядывая в глаза, весело, с жестокой, недоброй улыбкой, а мальчишка даже не чувствует страха. Он давно уже разучился бояться боли, и если неизбежно побьют, то чего за зря дрожать?       — Не правда.       Матросы смеются, и Юнгу отталкивают так, что он падает на мостовую, головой ударяясь об острые камни кладки. Он пытается было встать, но в голове пульсирует боль, будто бы гвоздь вгоняют в затылок, и Юнга шипит сквозь сжатые зубы, бессильно развалившись на холодной земле. Его поднимают и прижимают к стене, первый удар — пощёчина, сильнее, чем нужно, чтоб привести в сознание. Он не откликается, не поднимает головы, не может, но матросы смеются всё ещё и отпускают, а мальчишка снова сползает на землю. Второй удар, уже настоящий, под рёбра, Юнга сжимается рывком, закрывает руками голову, коленями живот — так безопаснее, и ждёт. Его бьют снова, и мальчишка крупно вздрагивает, отнимая руки на секунду от головы. Сразу же бьют со всей силы ногой по лицу. Он молчит, не произносит не слова, разве что резкие выдохи, когда в очередной раз чувствует удар, горячие слёзы и кровь заливают глаза, и мальчишка уже от красных, замёрзших, застывших комьев крови на ресницах не может разлепить веки. Больно, безумно больно, адский кошмар — и ничего нельзя сделать, ни подняться и ответить, ни закрыться от сыплющихся на него градом ударов. От Юнги начинает уже ускользать действительность, и в тот самый миг, когда он теряет сознание, в мыслях вскользь — «До чего глупая смерть — сдохнуть из-за матросов с твоего же корабля».

***

      Темнота.       Когда Юнга открывает глаза, перед взором тут же принимается плясать деревянный потолок, слышатся мальчишке шелестящие, взволнованные голоса — не разобрать, что говорят, слишком далеко они. Кожа вся горит огнём, но если не двигаться, то можно терпеть, всё вокруг мутно и размыто, слабость сковывает громадными кандалами. Он уже начинает разбирать слова, а ещё никто не заметил почему-то, что он в сознании.       — Успокойся. — это, конечно, не ему.       — Я сам выжгу им глаза!       — Капитан, вы не…       — Вспорю животы и выкину в море потроха!       — Прошу, Капитан.       — Идите к дьяволу, все идите к морскому дьяволу! Я вырву им языки! Я…       Капитан замолкает внезапно, встречается взглядами с Юнгой, тот едва-едва повернул в его сторону голову. И в следующую секунду он уже, рухнувший на колени рядом с койкой, сжимает в своих ладонях руку мальчишки, крепко прижимается к ней губами — поцелуем не назвать.       Юнга, будь он в силах, отдёрнул бы руку, да не может. Старпом встаёт у двери — не дай бог кто-то увидит таким Капитана, а Счастливчик склоняется над шконкой, глядит с радостью, смеётся, но потом замолкает стыдливо. У Юнги распухшее лицо, всё в синяках, в волосах осталась ещё застывшая кровь, и тело в ссадинах и кровоподтёках, а на руках, к которым с таким упоением прижимается Капитан, совсем нет живого места.       — Крыса, — голос у Юнги хриплый, слабый, сколько ещё он не сможет встать? — Отпусти.       Капитан рвано вздыхает — мальчишка чувствует на тыльной стороне ладони горячий воздух, и, будто бы боясь сделать больно, опускает его руку обратно на койку. Счастливчик опускается на пол, садится по-турецки.       — Хочешь, расскажу, как дело было? — Юнга едва заметно кивает, а Капитан взглядом прожигает матроса, только тому нет дела уже до взглядов, чтоб почувствовал, нужно разве что раскалённое лезвие. — Штурман тебя нашел. Его вытащил Канонир на попойку в ту таверну, да только ему не понравилось — лучше б на корабле сидел, говорит, рылся в своих бумажках. Ну и решил уйти под шумок. Выходит, а там… Тебя, в общем, увидел. А матросы те уже разошлись, его бы на месте прибили. Тут вываливаются ещё Такелажник с Канониром. А уж вместе они мерзавцам этим жару задали. Притащили тебя сюда, значит. Матросы те сбежали, Капитан чуть с ума не сошёл, говорит, убьёт их зверски. Если найдёт, конечно.       Капитан поднимается медленно с колен, смотрит странно на Юнгу, и не понять, что он думает, что чувствует сейчас.       — Найду, — обещает он.       В следующие дни Капитан набирает сызнова едва ли не половину команды.       Юнга идёт на поправку медленно, и ему нравится, конечно, что Капитан, нервный и усталый, заходит к нему — ненадолго совсем, на пару минут садится у кровати и просто молчит. Даже щенком уже не зовёт, разве что мальчишка иногда принимается его гнать от себя, но какое Капитану дело? Юнга ведь даже кричать не может, хрипло и тихо «Пошёл вон, крыса!» — совсем не то, что нужно, чтобы его прогнать. Он от этого только крепче сжимает ладонь мальчишки.       А те самые матросы прячутся по подвалам и старым, никчёмным тавернам, в маленький порт всё не заходит корабль, на котором бы можно было уплыть, и негде скрыться от осуждающего взгляда «Дочери Морей», негде спрятаться от страшной мести её Капитана. Он ходит по улицам, рыщет, как хищный зверь, от него врассыпную кидаются уличные мальчишки, и торговки со всех углов голосят, будто бы он убил уже кого-то. Даже на шумных улицах им не скрыться, даже в толпе.       «Дочь морей» задержалась в этом порту слишком надолго, и однажды Капитан приходит к Юнге, а тот сидит уже на постели, разглядывает свои бока, задрав рубашку — сошли ли синяки, зажили ли раны? Капитан странно-весёлый, улыбается, даже усталым не выглядит.       — Отплываем в полдень! — заявляет он, усаживаясь рядом на койку, и мальчишка кивает.       Капитан берёт его за руку, глядит, улыбаясь, в глаза, а на кружевных манжетах капли совсем свежей крови.       — Ты нашёл их? — не поднимая глаз, спрашивает Юнга.       Капитан кивает, и, усмехаясь, сжимает покрепче его руку.