Морские узлы

      В тюрьме холодно, пахнет стылой ненавистью и злостью, застарелой болью… Много чем пахнет, ему всегда нравилась эта смесь сильных, резких, неприятных, как говорят, запахов, но изящным благородным кавалерам было положено морщить от них нос, и он тоже морщил. Он всегда старательно делал то, что от него требовали.       Он спускается всё ниже и ниже, стены здесь пропитаны страхом до самого основания, если прижаться к стене, можно услышать, как они дрожат и стонут от боли. Он улыбается и как бы невзначай проводит пальцами по камням, будто чуть оступившись на лестнице.       — Всё в порядке? — напряжённо спрашивает один из местных стражей, сопровождающий. Нервничает, пальцы то и дело соскальзывают на рукоять мушкета.       — В полном, — коротко заверяет он и идёт дальше. Спускается по крутой лестнице. Ему почти смешно, потому что пыточные камеры всегда стараются размещать поглубже, подальше, а смысла в этом — никакого, боль и страх всё равно ползут по зданиям, расплываются серой хмарью по городу, и пытаться скрыться от них — всё равно что бежать от собственной тени. И что более-менее обустроенная камера, что грязный серый закуток на городской улице или старый брошенный дом, всё равно суть всегда останется той же.       Пахнет теперь ещё и кровью, и он ускоряет шаг. Не помнит даже, когда впервые понял, что любит этот запах и страшится его одновременно. Пальцы начинают слегка подрагивать, он морщится, замечая это, снимает перчатки и снова начинает вспоминать. Да, давно это было. Ещё тогда, когда ему только начинали бросать ругательства в спину, а среди прозвищ не затесалось это — «Враг», которое он теперь носит почти так же, как орден.       Мальчишка ещё, сын известного адмирала, с детства мечтавший стать военным, как отец. Гордый, не привыкший ничего бояться, глупый и верящий в чужое благородство. А теперь и от своего-то остались одни клочки, чего уж тут скрывать. Он качает головой, пока стражники открывают тяжёлую дверь. Заходит в камеру, будто ныряет в запах крови и страданий. Погружается в воспоминания.       Он, конечно, всегда чувствовал на себе чужие косые взгляды. Морщил нос, расправлял плечи, поворачивался спиной и считал, что всё дело в зависти, а на завистников внимания обращать не стоит. Он же сын адмирала, разве кто осмелится сделать ему хоть что-нибудь! Его с детства приучили верить, что отец если не всесилен, то хотя бы может очень и очень много. И отец же заставил его верить в то, что важнее семьи нет ничего. Он потом часто думал — действительно ли так уж любил своих братьев и сестёр, или просто его научили считать, что он должен любить их?       Но вот её он точно любил. Её, младшую, вечно просившую поиграть с ней. Он отталкивал её иногда, хмурился, говорил, что у него и без того куча дел, а вообще-то просто боялся сломать её, так похожую на маленькую красивую куклу, и стоял потом у двери, сжав руки в кулаки, смотрел, как она играет с другими. Он себя до сих пор простить не может, потому что чёрта с два её бы похитили, если бы не он. Да нет, бред конечно, тем ублюдкам нужны были деньги, они только для того их всех и похитили — и его, и всех младшеньких, и сначала было ещё ничего, потому что все понимали, выкуп-то они получат, но после этого ещё бы неплохо в живых остаться. Это потом они подумали, что не только деньги можно получить от старшего сына адмирала королевского флота.       Первым ударом его сшибли с ног, а раньше и не били никогда, так что он не успел ни свернуться клубком, ни хотя бы попытаться закрыться руками. Слышал, как сквозь вату, чужие крики, голоса… И плач. Плач любимой младшей сестрёнки, ради которой стоило терпеть, стоило жить и стоило молчать. Он и молчал, шипел только сквозь сжатые зубы, когда кроме боли и этого плача больше ничего не осталось. Он терпел, терпел, терпел, пока было можно. Чем-то тяжёлым ударили по ноге, кажется, сломали кость, рёбра ныли и тяжело было дышать, наверняка треснули…       Его вздёрнули если не на ноги, то хотя бы заставляя принять вертикальное положение. Кожаный ремень хлёстко прошёлся несколько раз по спине, плечам, ногам, животу…       — Интересно, если мы подпортим тебе лицо, ты заговоришь? — сказал бы, что не знает, нечего говорить, но прокушенный язык распух, а по горлу будто прошлись наждачной бумагой, слова бы выдавить не смог, как бы ни хотел. Только смотрел из-под полуприкрытых век, как берут нож, вряд ли так уж хорошо заточен, но это уже и не важно. Смотрел, как кто-то из младших пытается удержать сестрёнку, как она рвётся помочь ему, кричит что-то, слов не разобрать, сплошной гул в ушах… Закричал только один раз, когда нож с размаху, не остановить уже было, с мерзким, странным каким-то звуком вонзился в тело — не его. Не удержали, не спасли и не уберегли, фарфоровая куколка сама метнулась под лезвие, и один удар разбил её на осколки. Вот тогда он кричал, как будто у него сердце вырывали, рычал, бился в чужих сильных руках, срывая голос и сходя с ума, а боль острой иглой снова и снова вонзалась в мозг.       Он вздрагивает, приходя в себя, обводит насмешливым взглядом бледного измученного заключённого. Пыточных дел мастер выглядит ненамного лучше, выбраться бы из этой удушающей темноты хоть на пару дней. Но ему-то до этого нет никакого дела.       — У меня есть к нему вопросы, — спокойно произносит он, кивая в сторону заключённого. — Приступим.