Морские узлы

      — Боцман! Эй, Боцман! — орёт Канонир, приобнимая за плечи двоих своих собутыльников. Покачивающегося от выпивки Счастливчика держит за рукав, чтоб не упал, Плотник. Канонир хмыкает и подтаскивает ближе начинающего заваливаться в бок Такелажника. Старпом с Капитаном пьют в каюте последнего, и дьявол решится стучаться к ним, ладно хоть не забрали к себе всю выпивку, но зато и ни один ничего не скажет о творящемся безобразии.       — Да идите вы… — в сердцах ругается Боцман, шипит себе под нос. Сорвал бы накопившееся раздражение на Юнге, но мальчишка, непривычно молчаливый и тихий, и привычно мрачноватый, стоит у борта, глядит в тёмную воду и явно давно ни с кем не дрался, лезть к нему решится разве что Капитан, тому и драка сойдёт, но Капитан своего щенка сейчас не видит, а может, в том и смысл. Счастливчик пытается сосредоточиться на том, что надо бы подойти к приятелю и спросить, в чём дело, но мысль ускользает, уносится по волнам, сменяется воспоминаниями — неизменно приятными, — о той симпатичной блондиночке из последнего порта. О ней-то он, запинаясь, и пытается рассказать Плотнику, нелепо взмахивая руками, но у того в глазах ни капли понимания, зато завидный интерес, что может сподвигнуть матроса почти на любые подвиги, и он начинает снова и снова…       Штурман следит за всем этим со стороны. Стоит, прислонившись спиной к прогретому солнцем дереву, скрестив руки на груди. Давно бы ушёл к своим картам, но как-то слишком тревожно и страшно оставаться сейчас одному. Лучше уж так — быть хоть свидетелем чужого веселья. Штурман закрывает глаза, пытается утонуть в смехе и пьяной ругани, но не выходит. Будто бы свет далёких звёзд лучами впивается прямо в душу, дёргает в ней за какие-то верёвочки. Штурман хмурится, поводит плечами и подходит ближе к развесёлой компании.       — Пойдёшь со мной? — спрашивает он негромко Такелажника. Пойти — всего лишь на нос корабля, где сейчас почти наверняка никого больше нет. Пойти — чтобы просто сесть рядом, пусть даже пьёт, это неважно уже, чтобы унялась нервная дрожь где-то внутри. Штурману просто нужен кто-нибудь, хоть кто-нибудь, чтобы не сойти с ума прямо сейчас.       — Не, — мотает головой Такелажник. Он и обычно-то не склонен понимать намёки, а уж теперь… — Я хочу… Ещё рома я хочу, вот что, — и тянется за бутылкой. Штурман пожимает плечами — мол, как знаешь. Но внутри со звоном обрывается что-то, как от страха.       — Ладно, — говорит он почти не своим голосом, но Такелажник, разумеется, ничего и не замечает. Штурман уходит, может быть, излишне поспешно. Юнга мог бы сказать что-нибудь ему вслед, хоть усмехнуться, но не обращает внимания, ниже опускает голову. Только звёзды, кажется, смотрят сверху.       — Вот такая у неё фигура была! — расписывает Счастливчик. Плотник восхищённо присвистывает. Боцман косится на них украдкой, подходит, берёт бутылку и опускается на палубу. Матрос, вдохновлённый увеличением аудитории — даже если некоторые его вовсе и не слушают, — продолжает. Рассказывает про цвет волос, расписывает чуть ли не в красках симпатичный курносый носик, пока его не пихает в бок Канонир:       — На, горло промочить! — и суёт ему в руки бутылку. Счастливчик лихо отхлёбывает, но тут же сбивается, забывает, на чём остановился. Плотник трёт лоб, но помочь ему не может, и в итоге они вчетвером просто громко хохочут. Такелажнику весело, хорошо и спокойно, только внутри дёргает что-то, будто до совести пытается достучаться.       В конце концов, Счастливчик, так и не закончив рассказ, валится на палубу и засыпает. Его оставляют под присмотром Боцмана, чтоб уж точно спросонья никуда не свалился. Боцман пьяно икает, но мутных глаз от матроса не отводит, раз уж попросили. Плотник, разочарованный отсутствием концовки истории, начало которой он давно уже забыл, поднимается неуверенно и тащится в кубрик. Канонир ехидно шутит напоследок над Боцманом, но тот, кажется, и не слышит, а так, конечно, совсем не интересно.       — Пошли? — Канонир помогает Такелажнику встать с палубы, тот так и не отрывается от бутылки, пока не допивает жгучий дешёвый ром до конца.       — Я… это… Штурмана поищу, — бормочет он. Канонир разводит руками было, но Такелажник тащит его за собой. Возможно, понимая, что иначе просто не дойдёт никуда. А возможно, просто не заметив, что не отпустил плечо собутыльника.       Штурман сидит и смотрит в небо. Звёздно этой ночью, странно звёздно, страшно звёздно, до крика, до боли, до искр, расцветающих в глубине зрачка. Под глазами у Штурмана залегли синеватые тени, он сидит на палубе, скрестив ноги и глядя широко распахнутыми зеркалами глаз наверх. Он даже не сразу замечает, когда сзади нетвёрдой походкой подходят Такелажник с Канониром и садятся рядом, по разные стороны от него. Такелажник опирается теперь на плечо лучшего друга, зевает и даже не смотрит на небо, но Штурману почему-то становится легче от его присутствия. Словно звёзды перестают сыпаться с неба, смешиваться и путаться перед усталым взглядом. Такелажник дремлет сидя, едва прислонившись к лучшему другу, дышит странно умиротворённо, и редко же с ним подобное бывает. Штурман и сам засыпает почти.       Канонир не спит, Канонир смотрит наверх, чуть приоткрыв рот от изумления, и мнится, будто бы «Дочь морей» плывёт прямо сквозь звёздное небо, чёрти куда. И сплетаются звёзды в узоры, не созвездия, а что-то новое, куда сложнее. Будто бы показывая ему, протрезвевшему мгновенно, чтобы тут же опьянеть снова, насколько все они связаны друг с другом. Весь экипаж их корабля, каждый сплетён с другими сетью тончайших линий, крепче которых нет ничего на свете. Простая истина, которую почему-то посмели забыть.       — С тобой, подружка, хоть за тысячу морей, — вздыхает Канонир, зная, что ни Штурман, ни Такелажник его не услышат. Зато услышит другая.       Русалка выныривает из своего деревянного убежища и крепко обнимает ещё одного своего любимчика. Поцелуи и песни её достанутся только Капитану, но зато объятья, горячие руки, звонкая чешуя — Канониру хоть до самого конца.       Звёзды несутся им навстречу, Канонир закрывает глаза и, кажется, тоже засыпает. Как проваливается на изнанку, где ни одной звезды, а только бархатная чернота.       И в такую же черноту смотрится Юнга, потому что все огни погасли, утонули в тишине и пустоте. Так и тянется, пока тёплая ладонь не ложится ему на плечо, шершавые кольца цепляются за ткань.       — Пошли, щенок, — усмехается Капитан. — Поздно уже.       Русалка грозит пальцем шаловливым высоким звёздам и тоже засыпает, свернувшись вокруг мачты в серебристый мерцающий клубок.