Морские узлы

      — Признаков того, что ты заболел, я не вижу, — равнодушно, даже с каким-то сожалением сообщает Доктор. Плотник выдыхает с облегчением и встаёт с кровати, натягивает рубашку.       — Так я могу выйти отсюда? — с надеждой спрашивает он. Сидение в тесной каюте опостылело ему ещё в первый же день. Деятельный Плотник исходил её взад и вперёд, измерил шагами всеми возможными способами, но легче от этого ему не стало. Доктор улыбается ласково и смотрит со снисходительной жалостью, как смотрят обычно на конченых дурачков:       — Сегодня только третий день. Я ничего не могу сказать точно. Придётся тебе и дальше сидеть тут.       Доктор и сам садится рядом, берёт книгу и утыкается в неё. Плотник зевает от скуки — и что только приятель нашёл во всех этих закорючках?.. Но Доктор может сидеть так весь день, это они уже проходили.       — Доктор… — Плотник вытягивается на койке, закинув руки за голову, и пихает друга ногой. — Скучно. Расскажи мне что-нибудь.       — Рассказать? — Доктор приподнимает удивлённо бровь. — Может, тебе ещё и вслух почитать?       — Нет, не надо, только скучнее станет, — отмахивается Плотник и смотрит на друга. Тот щурится, а потом вдруг улыбается, словно честность Плотника развеселила его.       — Хорошо, — кивает он. — И о чём же ты хочешь послушать?       Плотник покачивает босой ногой в воздухе, разглядывает ступню. Из неё Доктор тоже недавно вытащил пару заноз.       — Расскажи что-нибудь о себе? — лениво предлагает он. — Я ж ничерта про твою семью там не знаю… Откуда ты хоть? Из какого-нибудь портового города, наверное? — все они тут такие.       Но Доктор вдруг медленно покачивает головой и приваливается спиной к ногам Плотника, заставляя того чуть поморщиться от боли, смотрит задумчиво в противоположную стену.       — Нет, не из портового. Из столицы, если хочешь знать, а это довольно далеко от моря, — Плотник уважительно присвистывает и одновременно удивлённо приподнимает брови. — Не смотри так. У меня была довольно-таки богатая семья. По твоим меркам — даже слишком богатая.       Доктор устало трёт веки и тихо, едва слышно вздыхает, будто сожалеет о чём-то. Хотя ему, конечно, не о чем сожалеть.       Плотник смотрит насмешливо, разводит руки в стороны: «Как ты, дружище, дошёл до жизни такой?»       Он щурится, повнимательнее приглядываясь, и ничего ему не стоит представить богатого мужчину в новом, с иголочки, чёрном плаще, с дорогой и вычурно украшенной тростью. Доктор молчит, дёргает изредка почти оторвавшуюся запонку. Потемневшее и грязное серебро.       — Мог бы найти девчонку и жить в каком-нибудь дворце, не зная горя. А тебя занесло к пиратам. Или это всё — придурь богача?       Доктор смотрит на Плотника, силясь понять, что его вдруг взбесило.       — Я мешал семье. Сам понимаешь, почему. А девчонка… была, — Он опускает глаза. — Я могу рассказать.       Плотник только коротко кивает — мол, валяй, говори о чём угодно. Только не молчи.       И Доктор говорит:       — Она жила, кажется, в соседнем поместье. Или только приезжала туда к каким-то родственникам, не помню. Она была похожа на ангела, не такого, как в церквях изображают, и не такого, как на всяких открытках — а на настоящего. Я всегда думал, что ангелы должны быть именно такими, — он задумчиво прикрывает глаза. — Волосы такие золотистые, завитками вокруг лица, кожа светлая, глаза голубые… — Плотник морщится слегка, но незаметно, так, чтобы друг не увидел. Ему-то нравятся совершенно другие женщины. — Она была сильно больна. Совсем худая, такая… хрупкая. Я часто думал, что если обниму её, переломаю кости. Так бы, наверное, и случилось. А самое ужасное — я тоже был таким. Бледный, худощавый, больной. Дышал книжной пылью и жил на страницах старых фолиантов, благо, всем было плевать, чем я занимаюсь в библиотеке. Но такого нельзя сказать об остальной моей жизни. Приглядывали, следили за каждым шагом. Я всё равно, правда сбегал, — Доктор резко выдыхает, сминает тонкими пальцами ткань штанов на коленях. — К ней и сбегал. Сидел, смотрел на неё… Знаешь, мне ведь хотелось её сломать, — взгляд его становится жёстким, почти злым, — сжать так, чтобы кости хрустнули. Или… Ударить… Как представлял себе все эти синяки на её коже. Она бледная, как воск, и эти синие пятна на руках, на ногах, на шее… Или, знаешь, кровоподтёки! Когда она смотрела, когда замечала меня, мне так и хотелось ударить её головой обо что-нибудь, лицом прямо о стену, чтобы кровь тонкими струйками текла у неё из носа, чтобы волосы растрепались, эти нежные шёлковые локоны! О, я бы никому другому никогда не позволил даже пальцем коснуться её!       Лицо Доктора меняется, он сейчас и правда кажется сумасшедшим. Плотник хмурится, а затем хлопает приятеля по плечу, приводя в чувство. Доктор осекается на середине фразы, приглаживает волосы и снова ровно садится на своём месте.       — Итак, наверное, мать что-то заметила. Я же говорил, за мной следили. В общем, близко к… к той девушке мне подойти не давали. А потом я уехал учиться. Родители мечтали, чтобы я стал врачом, уважаемым человеком, — Доктор криво улыбается: — Как видишь, хотя бы врачом мне стать удалось.       Он прислоняется к стене, чуть не садясь на ноги Плотника — тот едва успевает убрать их.       — И что дальше? — спрашивает он. — Или это конец? Больше ты её никогда не видел?       Доктор пожимает плечами:       — Нет, почему же. Видел. Как вернулся домой, меня сразу к ней и поволокли. Видишь ли, она умудрилась чем-то заболеть. А, может, давно была больна, тяжело сказать, — Плотник усмехается. Знает, как тяжело по высокородным девицам понять, здоровы ли они. Все выглядят так, будто сейчас навзничь рухнут в могилу. — Я и пришёл. Они на всё были готовы, чтобы она выздоровела. Думали, хоть я смогу что-нибудь придумать.       — А ты? — Плотнику уже не нужно спрашивать, чтобы Доктор продолжал рассказ, но он делает это уже, кажется, просто по привычке. Тот встаёт, меряет шагами каюту, делает большой глоток из стоящей на полу бутылки:       — Я? А что я? Я никогда не любил её так сильно! О, она была прекрасна! Лежала среди кучи подушек, откинувшись на них без сил, широко распахнув глаза… Я не помню цвет её глаз, помню только, сколько боли я в них видел! О, я мог бы вечно на неё смотреть! — она укололась обо что-то, и на руке алела маленькая кровавая точка… Мне так хотелось чем-нибудь ткнуть её посильнее! — Плотник сглатывает, припоминая, как недавно уколол друга булавкой. — Все ушли, нас оставили наедине. А я даже подойти к ней не мог, не то что осмотреть. Просто стоял, глаз не мог оторвать. Она не удивилась. Не думаю, что ей вообще было до этого дела. Только спросила, потому ли я бездействую, что её случай безнадёжен, — Доктор жёстко улыбается и запрокидывает голову, глядя в потолок. Плотник затаивает дыхание. — Я сказал, что да. О, взялись же тогда откуда-то силы! Даже исчезла эта её бледность! Она бросилась на меня, как кошка. Влепила пощёчину, расцарапала лицо ногтями… Я ударил её так, что она упала. Начала задыхаться, кашлять, горлом пошла кровь… О да, это и правда было безнадёжно. Никаких шансов. Ну, а потом прибежали её и мои родители. Наверное, именно тогда мать меня и возненавидела. Хотя, может, и раньше. Кто теперь скажет.       — Прямо возненавидела? — удивляется Плотник. Сжимает слегка плечо друга. Но тот молчит. Не говорит больше ничего. Не может.       У Доктора перед глазами стоит картина из далёкого прошлого. Он, собрав все вещи, прощается с родными, спустившимися по длинной широкой лестнице, у самого выхода из дома. До боли сжимает руку матери, точно останутся синяки, но она ничего не говорит, только губы кусает, а в глазах стоят слёзы. Он помнит, он-то помнит, как кричала она прошлой ночью: «Убирайся!», так что почти сорвала голос, и осколки разбитой вазы резали ему ноги. Ничуть не меньше, чем её слова — сердце. Ничуть не меньше, пусть он никогда и никому об этом не говорил.       Плотник слегка встряхивает его за плечо, приводя в себя. Откладывает трубку в сторону, протягивает Доктору бутылку:       — Я всё понимаю, но… Ты не пробовал, скажем, подарить ей цветы? Девчонки любят это. Или там украшения, не знаю уж, к чему приучены высокородные девицы. Просто попробовать… более традиционные способы проявления любви.       Доктор опускает голову, так, чтобы сильно отросшие волосы закрывали лицо, и хрипло, надрывно смеётся.