Морские узлы

      Юноша сидит, свесив ноги, на краю обрыва. Колючая луговая трава упирается в его ладони, а холодный ветер треплет рубашку, и порой она пристаёт к телу, так что можно различить болезненную худобу. Юноша гладко выбрит, и весь он странно-хрупкий. Он глядит, не моргая, вниз. Волны бьются о подножие скалы.       Юноша не боится упасть.       Небо в этих краях вечно хмурое и едва ли не круглый год у моря бушуют грозы, а пейзажи местных художников донельзя тоскливые.       Нянюшка бежит, запинаясь, по лугу, рвёт подол платья в клочья о колючую траву — её мальчик может упасть, простудиться на холодном ветру, мальчик… Протягивает ей на ладони мёртвую птицу.       — Я нашёл сегодня на пляже. — говорит он странно-отрешённым голосом и снова смотрит на горизонт.       — Не трогай. Может, заразная. Брось! — кричит няня, дёргает его за руку, но юноша не обращает внимания.       Он всегда был странным. Всегда был больным и бледным, но разве дети из богатых семей не должны быть такими? Этак думала няня. Никто больше не обращал внимания. Мальчик сидел за книгами, изучал что-то, только никому не было дела.       Няня глядит со страхом, а потом крестится и уходит, что-то бормоча себе под нос.       — Но ведь она такая красивая! — шепчет юноша, разглядывая птицу в своих ладонях.       Тот же юноша, ставший уже мужчиной — всё ещё бледный, худой, только вытянувшийся в длину, а чёрные волосы собраны в хвост. Под глазами у него тёмные круги. Доктор не помнит, сколько он уже не спал.       — Ты знаешь, мне здесь не нравится, — он трёт устало глаза, зябко кутается в старый плащ. — Вовсе не нравится. Дом так пуст и я там совсем один. Вернее, я не один… Кажется. Кажется, я схожу с ума.       Он глядит с усталостью на старого повара. У того синяя кожа и холодные руки, а Доктор продолжает говорить, говорить весь тот лихорадочный бред, что вертится в его голове, пока не срывается — то ли в смех, то ли в рыдания.       Доктор вдруг отчётливо понимает, что говорит с мертвецом. А потом так же ясно осознаёт, что ему вовсе не отвратно, хотя должно бы. Старый повар был болтлив и утомителен. Теперь нет.       На подоконник вдруг, хлопая крыльями, шмякается полуживая птица. Доктор оборачивается.       Он встаёт, тяжело опираясь на стол, и тело повара с грохотом падает на дощатый пол. Птица не двигается, в мутных слепых глазах у неё нет ничего, кроме мерзкой белизны, перья темны и взъерошены. Она очень больна и совсем ничего не боится.       Доктор протягивает руки и аккуратно сворачивает ей шею.       — Посмотри, — оборачивается он к повару, — какая она красивая.

***

      На улице шум, гам, смех и звуки хлёстких ударов — ничего почти что не видно через крошечную щёлку в стене мастерской, зато преотлично слышно.       — Давай, иди сюда! Я из тебя отбивную… — а дальше — поток отборной брани.       Мальчишка, сын плотника, щурится и подползает ближе к щёлке, силясь хоть что-нибудь разглядеть, но видно ему только бурлящую и орущую толпу вокруг дерущихся матросов. Опилки, устлавшие пол, впиваются в колени до ярко-алых царапин, но парнишка всё равно ёрзает. Ноги у него вечно изрезаны и идут пёстрыми пятнами разномастных синяков.       — Бездельник! — орёт вваливающийся в мастерскую отец, и неловким движением шагает вперёд, чтобы схватить сына за отросшие взъерошенные патлы.       Мальчик вскакивает, испуганный, готовый оправдываться… А потом будто что-то переключается в его голове. В лицо мастеру летит горсть опилок, а юркий мальчишка пробегает под его поднятой рукой и вылетает на улицу, тут же прячась в толпе.       В спину ему летит ругань, и мальчик сдерживается с трудом, чтоб не ответить — уж он-то может. Громко, звонким ребячьим голосом, на всю улицу сразу и на нескольких языках.       Мальчишке и вправду нужно учиться и работать, вот только он ненавидит сидеть взаперти, а любит он шляться по людным улицам, драться и задирать других, а ещё забивать до смерти хилых бездомных кошек, блохастых собак и камнями сбивать птиц.       Тот матрос, что грозился из другого сделать отбивную, лежит теперь, распластанный, на спине, и силится подняться. Когда он просит проходящего мимо мальчика помочь, тот сначала глядит на него удивленно, а потом, с отвратительной, вовсе не детской улыбкой, каблуком наступает на его раскрытую ладонь. Матрос воет, а мальчишка, в миг отскочив, с громким хохотом скрывается в проулках.       Он бежит, и ему иногда чудится, что матрос преследует его — конечно же, только чудится. Тот наверняка сидит всё ещё на земле, прижимая к груди отдавленную руку, и качается из стороны в сторону.       Мальчишку зовут «негодником», «драчуном», и «несносным ребёнком». Только вот никто не знает, что когда он вырастет, выучится, станет выше и шире в плечах, и начнёт разглагольствовать о том, что уйдёт в пираты, парнишка всё ещё будет, прячась по темным углам, сворачивать шеи птицам и ногами бить уличных псов. А ещё, конечно, не на жизнь, а на смерть, драться в кабаках, пряча в рукаве рваной рубашки холодно блестящее лезвие.       А пока что он, мальчишка, бежит, запинается о какой-то камень, и падает, неуклюже взмахивая руками. Приземляется сначала на локти, сдирает кожу до крови, и носом утыкается в сухую твёрдую землю.       А когда поднимает голову, видит прямо посреди дороги убитую уличным котом птицу. Мальчик приглядывается — прямо перед его носом струйка крови на шевелящихся от ветра пёстрых перьях.       И в голове на секунду мелькает: «Красивая…»