Истинный Волк

      Амаор держал ладонь на рукояти меча. Скомканные рукавицы торчали из кармана парки, и он чувствовал ладонью выступающий узор. Он не знал прямого значения символов, но догадывался, что резное пламя и есть проявление силы. И здесь, среди долгой ночи и холодных зим, и там, за горами, откуда явился Ветряной человек, огонь был символом одного. Тяжелое оружие, лезвием острее которого не найти, бывшее для Амаора опорой, когда он чувствовал слабость, теперь не работало. Он крепко сжимал рукоять, поглаживал большим пальцем навершие, и не находил в себе полной уверенности.       Позади него сновали мужчины, не нашедшие сон.       Амаор смотрел в темень тайги. Дышал коротко: от глубоких вздохов раскаленными иглами жгло грудь. Он часто моргал: болели от усталости глаза. Больно ему было смотреть и оттого, что не придется хоронить прах отца на ветвях – не совершить погребальный обряд, не попрощаться, ведь не осталось от него ничего, кроме проталины: разнесло ветром. Тяжело Амаору было, но с поста своего не сходил – все выискивал среди елей и лиственниц алые рукава. Вот только никаких чужаков не видел.       — Ноён Амаор, вам следует отдохнуть, — узнал голос Умры.       Он упрекнул себя, что не услышал шагов и заметил подошедшего рядом с собой, лишь когда заблестел от огня снег. Старик остановился рядом с ним и тяжело вздохнул. Его взгляд скользнул по лицу Амаора, плечи опустились. Не задерживаясь, он перевел взгляд на тихую, будто спящую, тайгу.       — Пока не придет час смерти молчаливой звезды, я буду следить за лесом.       Шорох донесся до них справа, и Амаор наполовину обнажил меч. Умра остановил его спокойной рукой и указал на ветвь лиственницы. Из темноты на них смотрели два ярко светящихся глаза.       — Это всего лишь сова, ноён Амаор.       Амаор резким движением вставил меч в ножны и крепче прежнего сжал в руке рукоять меча.       — Вы стали выражаться словами отца.       Мужчина не дрогнул.       — Ноён Амаор, в бою вы только мешать будете, если не выспитесь.       Он усмехнулся. Никакие уговоры не подействовали бы так же сильно, как упоминание целого племени.       Амаор позволил себе зевнуть.       — А теперь идите, проспитесь. Племени нужен вождь с чистым разумом.       Умра долгим кивком попрощался с ним и по следам, оставленным им же, отправился в свой чум.       Прежде, чем знахарь стал от него слишком далеко, Амаор спросил:       — Отчего ты не идешь в чум волка?       Умра остановился и рассеянно пожал плечами.       — В этом сегодня нет необходимости.       И более не стал задерживаться.       Амаору вновь стало не по себе. Он чувствовал, что был нужен своему племени, и не мог сдаться только из-за происшествий этого вечера. Но будь на месте жертв кто другой, Амаор не переживал бы столь сильно. Он во второй раз упрекнул себя, не позволял себе злых мыслей, прикусил до крови щеку и приказал себе собраться.       Перед его глазами всплыло лицо Сааге, в слезах, искривленное от ужаса, и голову стянуло обручем так, что темнело в глазах. Он знал, где следует ее искать. Но отчего-то шел в совсем другую сторону.       Ноги вели его к чуму Сааге.       Амаор сперва позвал ее, надеясь, что та откликнется. Но в ответ была лишь тишина. Тогда он рискнул приподнять полог, чтобы одним глазком заглянуть внутрь. В чуме было темно и холодно. Кострище затухло, и ни одного звука не было слышно. Он тяжело вздохнул, и ноги понесли его дальше.       На пути ему никто не встретился – будто все, завидев его красное, обветренное лицо спрятались в свои чумы и не желали попасться на глаза. К следующему чуму он дошел в полной темноте.       За несколько шагов до полога он остановился, понимая, куда пришел. То был не его чум и не чум знахаря – такие же ложные места, как и предыдущее. Ноги привели его к чуму посланника. Взгляд поднялся к дымоходу – валил густой дым. Сильно пахло пихтой.       Он подошел ближе и прислушался к голосам. Слышно было женщину, и Амаор узнал говорящую. От этого голоса у него вновь заболело в груди и затылке. Голос тот дрожал, перебивался всхлипами. Амаор прислонился ухом к ровдужному полотнищу, прикрыл глаза и прислушался. Челюсти его сжались, узнал мотив: тихо пелась колыбельная. Он потянулся к рукояти меча, но остановился и сжал пустые кулаки. Пальцы впились в ладони – тяжело ему было слышать эту песнь.       Амаор не понимал, отчего дикий волк медлит, не исполняет желание Сааге, женщины крови того, к кому вышел посланник; не лечит Саргу, но и не позволяет перенести того в чум к знахарю – рычит и скалится. Далор рассказал, что волк за ночь излечил его руку, подарил их семье желанного младенца. Тогда чего же он теперь не сотворит чудо?        Амаор стоял за порогом долго, но в чум зайти так и не смог.       Ноги его ослабли, помутились мысли: видимо, растратил последние силы. Мечталось ему дойти до своего чума и зарыться с головой в шкуры, как в детстве. Но на встречу шел Муренчан. Лицо в темени виделось серо-зеленым, раздраженным, и Амаор не понимал, отчего тому не спалось посреди ночи.       — Теперь у племени нет вождя, — начал он, как будто бы издалека. Амаор слушал его в пол уха. — Люди относятся к тебе хорошо, но…       — Ноён, сейчас не время.       Амаор понимал, к чему ведет разговор. Он увел взгляд на чум волка позади себя, а затем посмотрел выжидающе на приближенного. Но тот понял его неправильно, почувствовал агрессию, и голос его стал чуть громче и настойчивее.       — Племени нужны выборы.       Амаор молчал.       — Есть еще главы, имеющие взрослых сыновей. Они имеют право…       — Созывай людей, ноён, — перебил Амаор. От его взгляда Муренчан ступил на шаг назад. — Если считаешь, что теперь есть время на выборы.       Муренчан сощурил глаза и согласно кивнул.       — Именно так и будет.       С восхода небо стояло чистое до самого горизонта; искристый снег слепил глаза. Не появлялся игривый ветер, будто бы природа замерла и выжидала, не смея продохнуть без веления.       Амаора не отпускало беспокойство, ему почти не спалось. Укрывшись в постели шкурами, он забылся в глубоком сне, но уже с рассветом успел посетить большой онгон в священном месте, и теперь руководил собратьями: подготавливали место для обряда. Приближенный согласился обождать с выборами нового вождя.       Шаманский обряд требовал не только особых знаний и умений, но и таланта. Духи могли не просто не откликнуться на зов, но и обозлиться на племя из-за невежества поддельного шамана. Умра понимал, что ни он, ни кто-либо еще не в силах камлать. Но и бездействовать не мог: зашел поутру в чум посланника, и от вида убитой горем семьи юного хутэ самому ему сделалось дурно. «Просить помощи у духов не будем, — сказал он. — Но попробовать позвать дух Сарги можно». Волк тогда поднял на него настороженный взгляд.       Пока Умра делал приготовления у себя, разыскивая в турсуках и туесах оставшиеся от прошлого шамана бубен и колотушку, его внук таскал из лабазов колья к чуму посланника. С северной стороны мужики поставили лабаз-помост* высотой до пояса.       Далор нашел занятие и для себя: по совету Чангоя на одном конце принесенных кольев строгал морды воронов. А по окончанию под присмотром Амаора вколачивал их в мерзлую землю по кругу от лабаза-помоста – создавал круг силы. Далор был рад, что нашлась ему работа – сидеть без дела совсем не мог.       Чангой бегал то к мужикам, суетившимся у чума посланника, то к деду – помочь да послушать, что тот расскажет про обряд единения с духами. Знал он, что дед его собирается камлать, а как обряд проводится – совсем не представлял. А старик вдруг стал разговорчив, то про танец обмолвится, то про песню. Чангой даже запомнил, что шест особый нужен и сам вызвался его поискать.       Тот шест, высокий и толстый, нашелся, а на нем – зазубрины. Когда установили у лабаза-помоста, Чангой принялся рассматривать выемки с таким любопытством, что Далор отвлекся от своего дела и подошел к знахарскому внуку.       — Что смотришь, Чангой?       — Считаю зазубрины, ноён Далор.       Чангой касался ладонью в рукавице каждой посчитанной засечке, да вот только считать дальше семи не умел.       — Много их, — сдавшись, сказал Чангой.       — Много. Шест этот от одного шамана к другому передается. И каждый раз, когда шаман камлает, делает зазубрину, если удалось ему связаться с духами.       — Дед сказал в зазубрины веточки березы воткнуть.       — Это чтобы духи знали, по какому пути древа мира идти. Ты не ходи в лес, Чангой. Я сам схожу. Много веточек надо?       Чангой пожал плечами. Он смотрел на бледного Далора с кинжалом в одной руке, с колышком, венчанным вороновым клювом – в другой.       — Как закончу, наломаю веток и оставлю у шеста. Узнай, Чангой. Нужно ли еще что старику для обряда.       — Вымести сор из чума посланника осталось.       Далор глядел из-под полуприкрытых век на мальчишку, румяного и веселого, будто вновь племя к празднику готовится. А затем поинтересовался:       — Переживаешь ли ты за Саргу, Чангой?       — Зачем переживать, ноён Далор? — не понял тот вопроса. — За братца я не переживаю. Дух его не пропал в водовороте. А значит, и переживать нечего.       — За кого же ты переживаешь?       — За младенца, ноён Далор.       На этом Чангой решил закончить разговор, поклонился и чуть ли не бегом отправился к своему чуму. Далор продолжил строгать морды воронов и словам знахарского внука не придал большого значения.       Наконец, приготовления коснулись и чума посланника.       Сааге долго не соглашалась, чтобы трогал кто кумланы под Саргой. Она сидела рядом с ним всю ночь, не смыкая глаз, и все утро, совершенно позабыв о еде. Глаза ее впали и потеряли живость, а руки не отпускали ладоней брата.       Говорили с ней и Тыарха, следившая теперь за младенцем, и знахарь, нарядившийся в свой самый богатый наряд. И только Далору удалось увести жену на свежий воздух. Дикий волк с трудом вышел за ними, едва не повалив жерди чума и то и дело оглядываясь на Саргу – виден был через поднятый полог. Юношу трогать не стали, лишь передвинули к дальней стенке напротив порога, собрали кумланы и вытрясли, да вымел Чангой сор из чума вместе с мелкими и зловредными духами.       Занесли все обратно, зашли, Чангой поджег дымокур. Затем сел между Саргой и порогом и принялся ждать, когда Умра придет. Дед наказал ему, чтоб сидел на месте, и не вмешивался – старик сам справится с остальным. Волк устроился напротив него, мордой к юноше. Следил за каждым шагом – это Чангой по его ушам понял. Сам же дикий положил морду на лапы и смотрел на Саргу, будто ожидал, что тот вот-вот очнется.       Сааге села возле знахарского внука с младенцем – тот спал у нее на коленях, накормленный и убаюканный. Чангой обрадовался, что так сложилось, раскраснелся в мгновение от ушей до плеч. Но внимания на это никто не обращал.       Больше никого в чум не пустили.       Амаор и Далор остались за кольями-стражами, остальных же попросили уйти к себе.       Умра вошел в круг силы. Ветер едва касался бахромы на его парке, узоры, вышитые бисером, переливались в солнечных лучах. Он шел тяжелым шагом к лабазу-помосту. В руках держал мерзлое мясо, а на поясе висели бубен и колотушка.       Он обмазал мерзлым мясом колья с мордой ворона, а сами куски бросил на лабаз-помост подношением. Затем взглянул на шест, сделал зарубку на верхней части и вставил в нее веточку березы.       Умра помнил заклинания шаманские, но как бы не хотел произнести – не стал, лишь ударил в бубен и низко поклонился алтарю.       Далор вдруг оцепенел, ощутив в груди вибрацию от бубна. Амаор незаметно взялся за рукоять меча.       Знахарь обождал немного, прислушиваясь к тишине, и вновь ударил в бубен. А затем ступил в чум.       Место для камлания всегда было одно – у порога. Но на этот раз действовать следовало в северном направлении – туда, где собираются духи загробной жизни. Умра знал, что обряд единения с загробным духом опасен, и его самого могло затянуть в водный водоворот – а там попадешь в Амаргэн-реку и пропадешь на совсем; могло затянуть и в небесный – оборвется тогда связь с телом и вечно духом будешь скитаться по земле. Боязно было читать заклинания истинному шаману, а ему и подавно. Но камлать Умра не должен, только бить в бубен и петь – зазывать душу стрелка, пока не ушла та насовсем, не оборвалась нить водоворотом.       Он прикрыл глаза и глубоко вдохнул благовония. Ударил в бубен, и тело его закачалось из стороны в сторону. Ритм складывался сам собой, от вибраций и благовоний туманило головы всем в чуме. Умра держался на одной мысли, руки дрожали, но били в бубен. Туманилась голова, и мысль та становилась все дальше с каждым ударом. Он и не заметил, как губы сложились в безмолвное заклятие. Слова в бормотании было не разобрать, но чувствовали все, что духи плыли на зов, слышали песню, видели маяк на мировом древе, пронзившем ветвями и корнями все три мира.       Тело его входило в резонанс с вибрацией бубна и голоса и танцевало.       За песней знахаря не был слышен тихий рык волка. Посланник уставился в дымоход, и взгляд его спускался все ниже и ниже.       — …открыт для вас, хранители… — четко проговорил Умра, остановился на одном месте и открыл глаза.       Волк зарычал так, что задрожал огонь в кострище. Приподнялся на лапах, шерсть встала дыбом. Знахарь перевел на него полный ужаса взгляд и ударил в бубен.       С последним ударом волк медленно опустился на кумланы, будто его оставили все силы. Сааге держала младенца обеими руками, но тот будто не слышал ничего и не просыпался. Сааге во все глаза смотрела на волка, ожидая, что тот вновь поднимется и зарычит. Но посланник неподвижно лежал возле тела юноши, и грудь его не вздымалась.       Умра утер лицо вспотевшими ладонями. Перед его глазами все вертелось, и он упал на колени лицом к Сааге. Бубен откатился к ногам Чангоя. На мгновение чум погрузился в сумрак – едва не погасло пламя в кострище. А когда вновь стало светло и жарко, старик столкнулся взглядом с Чангоем.       Мальчишка сидел на кумланах, будто мышцы сковало тальниковыми прутьями. Глаза его – широко распахнуты. Но не было в них него самого.       На знахаря смотрел некто иной.