Ne Me Quitte Pas

       Джонни проснулся с мокрыми ресницами и колотящимся сердцем. Опять этот сон! Он выглянул в иллюминатор, но ничего видно не было, кроме тяжёлых ноябрьских туч, явно несущих в себе что-то малоприятное. Судя по циферблату, до Шереметьево ещё полтора часа. Хорошо, что он проснулся, будет время себя в порядок привести.        Он ненавидел этот сон! Хотя ничего плохого в нём, вроде бы, не было. Он катал в Ванкувере I love you, I hate you, свою короткую программу, с первой до последней секунды. С того мига, когда Галина говорила ему «ты всё умеешь», и он кивал «я всё умею». Катал восторженно и вдохновенно, шаг за шагом, прыжок за прыжком, жест за жестом. Он был счастлив во сне. Он чувствовал, что никогда ещё не катался лучше. Он играл. Он жил. Он дышал. Он слушал своё сердце, как музыку, и музыку, как своё сердце. Он чувствовал любовь вокруг, она несла его надо льдом, обнимая, как рассветный ветер. Он не думал о том, что делает — он просто был… Когда музыка стихла, он, словно босыми ногами, невесомо коснулся льда, ощутил, какой он холодный, изрезанный ножами коньков, и это было приятно и совсем не удивляло. Он горячо поблагодарил господа, откланялся публике, вернулся к Галине, которая обнимала его как всегда порывисто и крепко, уселся на скамеечку в Кисс-энд-Край, сжимая в руках подаренные поклонниками «сердца», улыбался, передавал по-русски и по-английски приветы в телеобъектив, смеясь, делился с Галиной впечатлениями и был безмерно счастлив. Оценок всё не было, но он не беспокоился, ведь он всё сделал. Уверенный каскад, идеальный триксель, вращения, дорожки, дуги, связки, шаги — всё на одном дыхании, всё на любви. Он прижимал к себе подушку-сердечко и смеясь ждал оценок… А потом просыпался…        Самым тяжким было то, что он знал там, во сне, что спит, знал, что ему сейчас поставят, знал, что пойдёт до конца, что откатает произвольную не хуже, но останется лишь шестым, даже ниже, чем в Турине. Но всё-таки он там, во сне, как бы ещё и не знал, смеялся и верил в справедливость… Ужасный сон! Он почему-то снился ему с мрачной регулярностью примерно раз в три месяца, а в последние полгода что-то зачастил, — уже четвёртый раз посещал. Нервы ни к чёрту…        Вейр никогда не был склонен лгать себе: там, в Ванкувере, в нём надломилось что-то очень важное. И он даже не сразу заметил это повреждение, просто решил, что потратил слишком много душевных сил и надо отдохнуть. И честно пошёл в следующий сезон, работал, вкатывал новые постановки, тренировал элементы, оттачивал квады, придумывал шаги… Но надлом не срастался. Что-то погасло внутри. Он помнил, как оно медленно осыпалось тускнеющими искрами, когда он смотрел на табло олимпийского катка, уже понимая, но всё ещё не веря… не веря, что вот так легко зачеркнута его жизнь… Да, чёрт возьми, именно жизнь, потому что ничего, кроме фигурного катания, в те дни у него не было, всё было подчинено одной цели, одному безумию — кататься, достигать, победить! И если в Турине он ещё был слишком юным и легкомысленным, честно признаваясь себе, что проиграл абсолютно справедливо, то Ванкувер — о, это было совершенно другое дело! Сознательно, упорно, бескомпромиссно он делал то, что считал правильным, и делал это хорошо! Да, он многих раздражал в своей федерации, но полагал, что спорт — это спорт, и если ты делаешь своё дело, то тебе всегда отдадут должное. Наивный…        Джонни решительно потёр ладонями лицо, окончательно уничтожая следы влаги на веках. Почему-то в этот миг он отчётливо вспомнил, что именно утрата веры в справедливость тогда подкосила его наиболее страшно. Справедливости нет! Чести нет! Только политика, только интриги и поиск выгоды любого рода: материальной ли, имиджевой, авторитетной. Вот тогда он и сорвался, решив для себя, что будет теперь точно так же блюсти только свои интересы: делать только то, что сочтёт лучшим лично для себя, и поступать назло федерации, списавшей его со счетов так быстро, так просто… Бедняга Лайс! Он вовсе не виноват, что эти бюрократы решили использовать его, как поршень или шатун, простую деталь своей неумолимой машины, он теперь такой странный олимпийский чемпион — с вечным «но»… Раздражение и злость на Эвана прошли очень быстро, едва горечь обиды перестала жечь горло. Ему даже завидовать не хотелось, так странно среди фигуристов воспринималась эта его медаль. Правильно он закончил карьеру, сослался на травмы, сохранил лицо… А вот Женька плюнул на травмы, и на злые языки плюнул, и катается… Он сам тогда тоже плюнул. Буквально плюнул в лицо чиновникам — камин-аут сделал. Но до этого ведь ему в лицо плюнули они… Да и не в лицо даже — в душу.        Выбравшись из кресла, Джон пошёл умыться, а потом слегка замазал тоналкой круги под глазами. В Москве его обязательно будут встречать, он уже привык. Девушки из фан-клуба всегда точно знали, когда он прилетит, и ему не хотелось огорчать их своим расстроенным видом. К чертям эти сны! У него впереди два прекрасных дня с друзьями, весёлые репетиции, любимое дело в одном из любимых городов! И ещё ведь приедет Стефан… Вейр невольно улыбнулся. Одна мысль о Ламбьеле всегда поднимала ему настроение. Какое счастье, что он есть… Он уже столько лет рядом, что Джон забыл те времена, когда не был с ним знаком. Никто никогда не понимал его лучше, никто не умел найти лучших слов для утешения, никто не мог лучше помочь решить любую проблему… Лучший на свете друг — Стеф. Самый лучший…        Почувствовав, как самолёт закладывает вираж, Джонни понял, что скоро посадка, и, не дожидаясь указаний бортпроводников, уселся обратно и пристегнул ремень. Думать о Стефане было приятно. Ламбьель был единственным, кто никогда не напоминал ему о совершённых ошибках. С ним можно было обсуждать что угодно и сколько угодно раз, но по своей инициативе он ни за что не поднимал тем, тяжёлых для друга. И если Джон напоминал ему о каком-то разговоре, Стеф пожимал плечами и отвечал, что дело прошлое, он сказал тогда всё, что хотел, и не видит смысла возвращаться к этому вопросу, разве что у самого Джонни изменилось мнение на этот счёт, тогда, конечно, можно поговорить… Интересно, когда он приедет… Хорошо бы, не очень поздно, чтобы было время пообщаться. Он соскучился. Очень соскучился.        В зале прилёта его, разумеется, ждали не только водитель от Яны, но и поклонницы. В этот раз их было всего четверо, но радости и тепла Джон получил от них не меньше, чем от целой оравы фанаток где-нибудь в Филадельфии. Они снова передали ему целую сумку сувениров и подарков, и отдельно вязаную шапку, шарф и варежки.        — В Москве уже холодно, Джонни, — ласково сказала одна из них, по имени Света, — а ты в бейсболке. Опять, как Наполеон, решил, что зима в России наступает только в декабре?        Вейр расхохотался, с удовольствием заматываясь мягким малиновым шарфом и меняя бейсболку на уютную шапку:        — Спасибо, ангелы мои, что бы я без вас делал! У меня в костюме на шоу должен быть шарф, я надену ваш, обещаю! И буду лучше Наполеона!        Перецеловав всех по очереди, Джонни уселся в машину в совсем другом настроении. Всё-таки Россия — это что-то особенное! И русские девушки тоже! Потихоньку улыбаясь, он думал, что русские женщины в его жизни значат так много, что уже и не представить, каким бы он был, если бы не они. Лучшие его тренеры, лучшие подруги… Ах, если бы он был натуралом, он женился бы только на русской девушке! Он знает, какие они чудесные…        Неожиданный звонок в кармане отвлёк его от мечтательных мыслей, на экране мигала белая роза — Стефан!        — Джо! — весёлый голос друга ещё немного повысил градус настроя. — Я уже в аэропорту, вылет через сорок минут, так что я буду часов в 10 по московскому времени, кажется. Не очень поздно?        — Стеф, дорогой, для меня ты всегда вовремя! — горячо отозвался Вейр. — Я тебя буду в номере ждать, 40-25, как всегда, поднимайся сразу, или позвони с ресепшн, я подойду, как удобнее! Удачно долететь и мягкой посадки, дружище!        В привычном номере отеля, который всегда бронировала для него Рудковская, Джон быстро распаковал свой необычно компактный в этот раз багаж и с размаху шлёпнулся на упругую широкую кровать. С этими окаянными санкциями прямых рейсов в Москву из Нью-Йорка стало меньше, пришлось лететь с пересадкой в Лондоне, и теперь он свободен всю вторую половину дня — редкая удача! Может, сходить куда-нибудь? Вот так просто, одному, почему бы и нет? Все уверяют, что он очень неплохо говорит по-русски, значит, сумеет сориентироваться и не пропасть. Можно в какой-нибудь музей, например. Или в театр, всё равно, на что, просто ради приключения… в театр… Последний раз, когда он ходил в театр, это было с Виктором… Нет, пожалуй, в театр он пока не пойдёт. Неожиданно снова вспомнился сон. И настроение вновь упало, так резко, что стало почти больно. Как там, в Канаде… Не в силах больше выносить это воспоминание, Вейр вскочил и схватил телефон. О, только бы ему повезло!        — Алло! Татьяна Анатольевна? Это Джонни… Узнали? Ну вот, не быть мне миллионером, да?.. Как вы? Как Артур, как Макс? … Ну, я слежу, конечно, но вы всё равно всё лучше знаете! … Да, я в Москве, вот, рано прилетел, так странно… Завтра, да, в 11 часов, и послезавтра ещё, я на два дня, так рад! … Татьяна Анатольевна, а вы в Москве? … Вы дома? А найдёте для меня часок? Я вас так давно не видел! … Через час, да, приеду, да, как скажете! Я помню, помню адрес! Конечно, на такси! В метро я пока медленно передвигаюсь, но я учусь! Да! До встречи! Спасибо-спасибо!        Господи! Какая удача! Тарасова в Москве! Свободна! Может с ним поговорить! Если кто и поймёт его проблему, то только она… Ещё Галина могла бы, но она прошла с ним через тот кошмар, она слишком вовлечена в ситуацию. А все остальные отмахивались всегда: брось, Джонни, ну, прошлое дело-то! Да, прошлое, прошлое! Но почему же так, блин, больно до сих пор!        Позвонив на ресепшн, чтобы ему заказали такси, Джон быстро переоделся, приведя себя в нейтральный образ «простомодныйпарень», потому что Тарасова всегда потихоньку морщилась, видя его в том эпатажном облике, который он обычно выносил на широкую публику. Впрочем, он и сам не хотел сейчас привлекать внимание, он не хотел шоу. Он ехал к другу — мудрому и взрослому. Он ехал за ответами… Хоть за одним…        — Джонни, мой хороший! — открыв дверь, Тарасова крепко его обняла, и он утонул в облаке её духов и шелковистых складках палантина. — Ну, опять похудел? — отодвинув от себя на вытянутые руки, окинула взглядом, нахмурилась. — Опять на диету сел? И опять ради Плюща? Сколько можно-то! Пойдём, буду кормить!        Кормить! Джон облегчённо засмеялся. Они всегда его кормили: Тарасова — ещё в Симсбери, когда он был вынужден экономить каждый доллар, Анисина — твердившая, что у мужчины не может быть талия десятилетней девочки, Змиевская — уверявшая, что тратить на льду можно только то, что получил за столом… Ириша Слуцкая, Таня Тотьмянина… Лена Соколова… Даже Саша Коэн со своими русскими корнями всегда норовила его чем-нибудь угостить! Кормить! На кухонном столе уже было тесно от разнообразных мисочек-тарелочек. Он помнил, где ванная, и, скинув высокие рыжие «Катерпиллеры», сунул ноги в замшевые шлёпанцы и пошел мыть руки…        — Ну, так зачем ты, всё-таки, пришёл? — задала наконец вопрос Тарасова, разливая свежий чай в тонкостенные чашки из волшебно невесомого «костяного» фарфора. — Я тебя знаю, у тебя что-то очень серьёзное должно случиться, чтобы ты вот так напросился в гости. А я, между прочим, тебе всегда рада, без всякого повода.        — Татьяна Анатольевна, — вздохнул Вейр, — простите меня… Я знаю, только… Я всегда боюсь, что я не вовремя, может быть…        — Так, Джонни! Хватит! Давай, пей чай и рассказывай! Вот, бери халву, от десяти граммов не умрёшь! Я тебя слушаю.        Джон поднял от чашки глаза, но, почувствовав, что набегают слёзы, снова опустил. Как же спросить… что важней?        — Мне сон снится! — неожиданно для себя самого, выпалил он вдруг. — И мне так плохо от этого, а я не знаю, как с этим… как жить… А ведь жить надо как-то… кататься, работать. А мне не хочется, как проснусь.        — И что снится? — вполголоса произнесла Тарасова.        — Ванкувер, — тихо ответил Джон.        — Катаешь? — уточнила она.        — Да… и оценок жду… и просыпаюсь…        — Короткую катаешь?        — Да…        Великая ТАТ подцепила ложечкой кусочек халвы, отпила чаю, поставила чашку, положила в неё ещё один тонкий ломтик лимона. Вейр следил за её полными руками, на которых сейчас было всего два кольца, за точными, округло-изящными движениями… Он знал, что она обязательно скажет ему своё мнение, и не испытывал нетерпения. Он всегда удивлялся её способности говорить в самый нужный момент и о самом важном. Она никогда не обманывала его ожиданий.        — А что у тебя с личной жизнью, Джонни? — внезапно спросила она. — Ты развёлся или нет? Что-то все разное говорят.        — Развёлся, — кивнул Джон, не удивляясь. — Всё юридически кончено, а фактически уже давно…        — Я всегда подозревала, что он не пара тебе, но, всё же, что стало причиной?        — Причин накопилось много, а поводом… Он позволил себе неподобающе высказаться о Патти. И я его ударил… Зря, наверное, столько потом лишнего было… Ну и всё. Рухнуло всё окончательно.        — Жалел?        — Не столько жалел, сколько боялся перемен… одиночества…        — Встречаешься с кем-нибудь?        — Нет.        — Почему? Не говори, что никто не нравится, не поверю.        — Многие нравятся, — печально улыбнулся Джонни. — Только я не хочу никого. Вы же знаете меня с моими дурацкими идеями…        — О. Знаю, да, — укоризненно покачала она головой. — С Дрю не видишься?        — Вижусь порой. Но это очень прошлое. У него отношения, давние, лет пять уже, кажется. Да и вообще…        — Пролитого не поднимешь? — подсказала Тарасова.        — Точно, — вновь улыбнулся он.        Оба снова замолчали, допивая чай. Вейр с удовольствием катал во рту тающий комочек ореховой халвы, чувствуя, как проникает в него сила и уверенность этой женщины: великой и несравненной Татьяны Тарасовой. Рядом с ней ему всегда казалось, что всё будет настолько хорошо, насколько это вообще возможно. Внезапно она улыбнулась и, отодвинув чашку, сказала:        — Пойдём, на диване посидим, посумерничаем. Я поставлю Вивальди, не против?        Конечно, Джон был не против, он любил Вивальди. Усевшись на диван, утонув в уютных пышно-упругих подушках, он смотрел, как Татьяна Анатольевна зажигает свечи и колдует с музыкальным центром. Зазвучал оркестр, «Летняя гроза»… Джонни замер, пронзённый насквозь тем, как попала музыка, выбранная Тарасовой, в его душу, в его сердце, в потерявшийся в самом себе разум. Невольно съёжившись, он опустил голову и обхватил себя руками за плечи, словно замёрз, как вдруг, опустившись рядом, ТАТ обняла его и прижала к себе так ласково, что ему опять захотелось расплакаться. Тревожные, мятежные скрипки взбудоражили в нём что-то полузабытое, затаившееся глубоко внутри. Он спрятал лицо в складках палантина на плече, почти таком же родном, как плечо Патти. Он вдруг ощутил, что не одинок. Мягкие руки гладили его по спине, по волосам, бережно и надёжно защищая, напоминая, что мир не всегда враждебен и холоден… «Гроза» закончилась, зазвучала «Мечта о снеге», и Тарасова крепче прижала его к себе, будто стремясь согреть…        — Знаешь, Джонни, что я тебе скажу, — убавив звук, когда начался «Август», она продолжила гладить его по спине, — у тебя просто сейчас трудный момент. Ты переболеешь свою неудачу в супружестве, и снова появятся силы и желание быть счастливым. Просто поверь мне, сынок…        Джон порывисто обхватил её в ответ и всё-таки всхлипнул. Слово «сынок» по-русски звучало так нежно, так доверчиво… Раньше он слышал от неё это только в адрес Лёши Ягудина, и вдруг — ему… сынок…        — А твой сон… — тихо продолжала она, прижавшись щекой к его макушке. — Понимаешь, ты родился в бриллиантовом поколении. Вы все — сокровища. Каждый. Любой. Вы выходили на лёд, и зал не знал, кого он больше любит, за кого болеет… Один краше другого, и все один к одному. Таланты. Драгоценности. Сейчас таких нет. Вас — нет. В спорте — нет. Но вы — есть! Вы катаетесь, вы несёте этот свет, это звёздное сияние, не даёте забыть, что такое фигурное катание — настоящее катание, понимаешь? Да, когда-то с тобой поступили несправедливо. И это было так очевидно и так вопиюще, что все всё поняли. И никогда не забудут. Тебе не повезло, что вокруг были именно те, у кого ты ни разу так и не сумел выиграть. Тебе повезло, что они у тебя по-прежнему есть, потому что знают — ты бы смог, если бы тебе дали возможность. Ты долго взрослел, а когда наконец это случилось, тебя выбили из обоймы. Но! Джонни, ты, может, не заметил, но именно вслед за тобой мужчины начали делать более смелые костюмы, не бояться изящества и изысканности в движениях и жестах. И не только одиночники. Стразы, шифон, кружева, бахрома, прозрачные вставки, активный грим на показательных — это всё ты сделал с фигурным, Джонни! Смелый, гордый и красивый мальчик из Делавера… Джонни Вейр — и сразу перед глазами восхитительный образ. И я горжусь, что работала с тобой, потому что, поверь, ты тоже дал мне очень многое. Перестань думать о том, что ты проиграл. Думай, что ты — победил. Потому что это именно так, сынок. Именно так…        Притихший Джонни недоверчиво и радостно слушал её тихий серьёзный голос. Тарасова редко говорила так — негромко, мягко, убедительно. Обычно речь была властной, уверенной и решительной, как у человека, который точно знает, чего желает добиться от собеседника. Просто делилась мыслями она нечасто, и сейчас Вейр был ей безмерно благодарен за каждое слово. Эти слова укладывались в нём где-то, выстраивая, как кирпичики, опору для души, придавая сил и веры в хорошее…        Они сидели молча, слушая Вивальди, и Джон вдруг поймал ласковую мягкую руку Татьяны Анатольевны, прижался к ней губами и замер.        Оркестр заиграл «Апрель».