Ne Me Quitte Pas

       Таня вошла в комнату и тихонько прислонилась к высокой полке с книгами. Максим уже вернулся и, как обычно в последние дни, валялся в мягком полулежачем кресле, стоящем у широкого балконного окна. Скоро две недели, как он вернулся из клиники Мюнхена, и каждый божий день, даже без выходных, мотался в институт спортивной медицины на реабилитацию и процедуры. А она шла на свои одинокие тренировки… И возвращалась, как правило, позже, чем он, чтобы застать вот эту картину: сильный, красивый парень с безучастным видом смотрит на зимнюю панораму Москвы. Иногда он смотрел в планшете фильмы, иногда с кем-нибудь болтал по скайпу или переписывался. А сегодня даже планшет лежал на полу, а на животе Макса покоилась книга, раскрытая, но перевёрнутая текстом вниз.        Татьяна стояла и смотрела. С Траньковым творилось что-то непонятное. Врачи в один голос твердили, что операция была очень удачной, что восстановление идёт прекрасно, что вернутся абсолютно все функциональные возможности и плечо будет как новое, а значит, дело было в чём-то другом. На вопросы он ничего не отвечал, отмахивался и отшучивался, говорил, что просто скучно ему, хочется скорее на каток, и очень жаль пропавший сезон, но она чувствовала — врёт. Скрывает что-то. Что-то личное и тяжёлое. И будет скрывать до последнего. Упрямец…        Когда четыре года назад они встали в пару, у неё и в мыслях не было в него влюбляться. У неё был Стас, всё было совершенно ясно и просто: спорт, карьера, Сочи. А у Максима была девушка, тоже, кстати, вовсе не партнёрша его, и вообще не фигуристка, и он смотрел на Таню дружески и спокойно, мог с ней поделиться чем-то из жизни, совета спросить, пожаловаться, Станислава уважал и внимательно слушал его рекомендации, чтобы быстрей адаптироваться друг к другу. Наверное, потому у них и прогресс был такой быстрый, что ничто не мешало работать. Они были друзья и партнёры, у них было одно дело, и они делали его хорошо… Когда же, когда и почему в ней тоненько тренькнула оборвавшаяся струна? Когда она стала видеть в нём мужчину — в том самом смысле этого слова? Когда стала жарко краснеть от его руки, подхватывающей под бедро или скользнувшей поперёк груди? Когда начала смотреть, не сводя глаз, что бы он ни делал, куда бы ни шёл? Она не помнила точно… Только однажды, лёжа в постели со Стасом, вдруг вся сжалась, едва он к ней прикоснулся, а когда попытался настаивать, разрыдалась — от невозможности, от охватившего ужаса, от того, что взбунтовалась душа, а тело словно окаменело. Другой! — кричало тело. Не тот! — колотилось сердце в груди. Слёзы сыпались градом, и крупной дрожью трясло… Морозов молча слез тогда с кровати, закутал её одеялом и ушёл спать на диван в гостиной. А она, успокоившись, провалилась в глухой сон. И утром они это даже не обсуждали.        Их брак был гражданским. Потихоньку оба спустили на тормозах свои отношения, приучили друзей и родных, что больше не вместе. А Максим, совершенно счастливый со своей Сашкой, только по плечу погладил сочувственно. Он не замечал. Впрочем, она очень старалась, чтобы не заметил. В жизни она никому не вешалась на шею. И ему не собиралась. Оставшись одна, успокоилась немного, продолжая существовать в заведённом механизме спортивного режима, максимально абстрагируясь от безответного, но крепнущего чувства.        Через некоторое время она смирилась. Ну, не могла она перестать любить! Он был такой яркий, такой чувственный, такой красивый и сильный! Он был талантливый и настырный, весёлый и острый на язык. И он был галантный: ухаживал, поддерживал, отнимал сумку тяжёлую, только вот не чувствовал к ней ничего большего, чем симпатия и дружба. Звонил при ней своей красавице Сашке, ворковал с ней или разыгрывал шутливые сцены ревности, когда она уезжала из Москвы в Питер. Как на крыльях улетал с тренировок домой, когда она возвращалась. Таня приходила в свою квартиру, надевала Декстеру поводок и шла на улицу, невольно глядя на знакомое окно, в котором неярко горел свет бордового торшера. Максим жил в соседнем доме. И это была их спальня… Честно походив туда-сюда с резвящимся шпицем, она возвращалась к себе. Не плакала. Это был её выбор.        Когда через несколько месяцев Траньков с Сашей расстались, у неё сперва вроде бы затеплилась надежда, но отношение Макса к ней не изменилось ни на волос. Самый чуткий, заботливый и надёжный из партнёров на льду, он словно в другое измерение проваливался, стоило выйти с катка. У него не появилась другая, Таня была уверена. Но он по-прежнему смотрел на неё братским тёплым взглядом, от которого хотелось завыть и треснуть его чем-нибудь громким, чтобы звон стоял… Некоторое время она не знала, что и думать, пока на одном из ледовых шоу не наткнулась в раздевалке на Максима, целовавшегося с Ламбьелем. И внутри со звонким щелчком совместились детали головоломки, а потом рассыпалось мелкими осколками сердце…        Они не заметили её. Они целовались так, словно были одни на свете. Они смотрели друг на друга так, что невозможно было не залюбоваться. И Таня любовалась. Не замечая, что до крови поранила ногтями ладонь, не замечая, что слёзы текут, размывая мейк-ап… На неё никто никогда не смотрел так… Никогда… Ни один мужчина… И она не смотрела так — никогда… Господи, почему? Впрочем, положа руку на сердце, так, как смотрел на Макса Стефан, женщины вообще смотреть не могли: пожирая глазами, умоляя и одновременно требуя, жадно, властно и покорно… И Максим погружался в эти глаза, потому что они ни имели дна, предела и не ведали рамок…Таня попятилась и осторожно отошла от дверей, а потом опрометью бросилась бежать, боясь, что сорвётся на глазах у всех. Прослыть истеричкой ей улыбалось меньше всего.        Максиму она тогда ничего не сказала, только стала подмечать, как пластичнее и артистичней стало его катание, как помягчела холодная синева глаз, как улыбка всё чаще появлялась на лице, просто так, без видимых причин. Он куда-то повадился уезжать на один-два дня, возвращался умиротворённый и вдохновенный, и совершенно неутомимо мог впахивать на льду, навёрстывая паузу. Татьяна удивлённо видела, что никто из других парней его не интересует: в глазах ничего не менялось, отмечал только катание, или мастерство футболиста, или как хоккеист гол забил… А вот на телефонный звонок или сигнал вотс-апа лицо его порой словно расцветало, и он поспешно отходил подальше, так что она могла слышать только первое «Hi» … Почему-то не получалось ревновать. Может, потому что он ей никогда не принадлежал… А может, потому что он был так безудержно, беспечно счастлив…        А потом был предолимпийский сезон, когда ей стало некогда задумываться о чувствах и переживаниях, потому что ведущая пара страны обязана была брать золото в Сочи, и они его взяли, и командное, и личное. И Максим тогда целовал её на глазах у всей планеты, и она была так счастлива… Ровно до того момента счастлива, когда в микст-зоне к ним подбежал Стефан. Потому что для Макса из всего окружающего остался только монитор с баллами соперников и — Ламбьель. Она привычно улыбалась, отвечая на поздравления швейцарца и обнимая его в ответ. Они давно поняли, что она догадалась про них, и, с молчаливого согласия, включили её в свою игру с миром. И она послушно появлялась с ними повсюду, поддерживая легенду о дружбе парней и о собственном романе с Траньковым, хотя вслух они уклончиво от расспросов уходили. Больше того, они и жили теперь с Максом в одной квартире… он попросил не отказываться, и она опять согласилась. Она любила…        Всё лето, колеся по миру с шоу, она видела, как преодолевает он боль в плече, и сердце у неё обливалось кровью. Как она уговаривала его прервать тур, обследоваться, да хотя бы просто отдохнуть! Но он и слышать не желал, ведь Стеф в этих шоу участвовал, был рядом… Таня не могла не отдать Ламбьелю должное: он тоже убеждал Макса, что надо вернуться домой и заняться здоровьем, твердя, что после олимпийского сезона в организме просто не остаётся ничего про запас, и нужно восстанавливаться, если не хочешь потом пожалеть. Но Максим только смеялся. Однажды она услышала отрывок их разговора, и, хотя знала английский не слишком хорошо, разобрала нежную просьбу Макса не настаивать, потому что он может подумать, что надоел Стефану, на что Стеф тихо зарычал, а потом послышался звук поцелуя и стон… Она не хотела знать, чей…        Но природу не обманешь, и когда он почти потерял сознание от боли, но не уронил её с подкрутки, Таня, сидя подле него, бледного до синевы, поняла для себя только одно: ей всё равно! Ей всё равно, что там у него с Ламбьелем, ей всё равно, что она для него просто друг, ей всё равно, что она играет при них эту странную роль — она его любит! И он дорожит ею, потому что сейчас сквозь страшную боль в рабочем суставе прежде всего сберёг её, добавив, может быть, разрушений в сухожилия и связки. Он не предал её, и она его не предаст! Никогда.        И вот он, сперва так радовавшийся, что операция позади и теперь будет только хорошее, уже две недели ходил, как в воду опущенный. Это было настолько не похоже на того Транькова, к какому привыкли все вокруг, что Татьяна не находила себе места. Отчаявшись получить ответ на прямые вопросы, терялась в догадках и тревожных мыслях. Подойдя наконец поближе, она погладила взъерошенную темноволосую голову:        — Привет! Что читаешь?        Вместо ответа от показал ей обложку.        — «Сто лет одиночества»… Странный выбор. — Таня почувствовала, как глухо стукнуло в груди от предчувствия. — Что такое с тобой, милый?        Некоторое время назад она попробовала так его называть и, не встретив негативной реакции, с удовольствием произносила это: «милый». От одной только возможности говорить ему это слово становилось легче.        — Танюш, пожалуйста, не начинай, — с заметным раздражением отозвался он. — Всё нормально, выздоравливаю. Завтра в Мюнхен еду, на контроль, Шнейдер подтвердил дату.        — Надолго? — она не любила оставаться без него, ощущая себя потерявшейся и маленькой, а квартиру слишком большой.        — Дня три. Тесты, анализы… блин, как достало! — Он поднялся из кресла, бросив на него захлопнувшийся том Маркеса. — Ты в душ не пойдёшь?        — Иди, я потом, я чаю хочу. Ты будешь? — спросила она его удаляющуюся спину и, случайно опустив глаза на планшет, увидела, как мигает вызов скайпа. — Максим, тут скайп, это Стефан, я вижу. Ответить?        — Я с ним потом свяжусь! — донеслось до неё из ванной комнаты, и дверь плотно закрылась.        — Да что тут творится-то, а! — в сердцах воскликнула Татьяна. — Чтобы Ламбьелю — и не ответить! Конец света… — И она решительно нажала на приём, озадаченно отметив четыре пропущенных вызова.

*****

       Вернувшись из клиники в уютный номер маленького отеля, Максим подошёл к окну и долго стоял, глядя, как медленно падают редкие снежинки на всё ещё зелёную траву газонов и по-осеннему серые камни мостовых. Плечо восстанавливалось отменно, профессор хвалил его и радовался за двоих, потому что Макс воспринимал всё происходящее как-то безэмоционально. Ну, заживает, ну, в хорошие сроки, ну, он молодец… Ну и славно. Вдобавок, Шнейдер объявил, что задержит его на семь дней, чтобы научить упражнениям по новой методике, более эффективно тренирующим эластичность связок. И Траньков, не зная, рад он или огорчён, неторопливо прогулялся пешком по городским улицам, неожиданно уютным даже в пасмурный серенький день.        С того дня, как он обнаружил ту злополучную фотку, он говорил со Стефом всего пару раз, и то практически не давал ему сказать ни слова, быстро рассказывая о своём здоровье и прощаясь, сделав вид, что очень спешит. Сколько звонков, писем и скайпов от Стефана он проигнорировал, Максим даже не считал. Почему было так больно? Он не находил объяснения своему состоянию, в конце концов, ему ведь могло показаться! Стефан всегда был честен, и, если бы решил закончить их отношения, сказал бы прямо, в этом нет сомнения. Ведь он не скрывал от него Криса… Хотя, скрывал, конечно… до последнего скрывал. С Джонни всё вообще всегда было легко, он приветствовал их со Стефом связь, потихоньку давая Максу советы «по уходу за произведением искусства», как, посмеиваясь, говорил Вейр. И в отношении Джона он был совершенно убеждён в его порядочности и этичности. И всё же… всё же… Надо бы, наверное, было поговорить с Ламбьелем, разобраться в этой ситуации, которую — Макс был почти уверен — он выдумал сам от начала и до конца, но оставалось это «почти», и было очень страшно… Лучше не знать… хотя, как тогда быть? А истосковавшееся тело при малейшей мысли об этом «произведении искусства» сводило судорогой желания. Такой накал ощущений и чувств, который он открыл в себе с Ламбьелем, порой даже пугал, наводя на мысль о зависимости. Какого хрена он такой ревнивец! От одной нечёткой фотографии уже просто сходит с ума…        В дверь постучали, и он открыл, с удивлением обнаружив доставку из соседнего ресторана.        — Э-э, — растерялся он, — вы уверены, что это не ошибка?        — Никакой ошибки, — улыбнулся приятный немолодой курьер, — номер, время, на две персоны, всё оплачено. Позволите сервировать?        — На двоих? Это шутка, что ли? — Максим отступил вглубь номера и показал на небольшой стол в диванной зоне. — Надеюсь, всё уместится… Интересно, кто бы мог это придумать…        — А если я?        Траньков так круто развернулся на знакомый голос, что его качнуло: в проёме открытой двери стоял Стефан. В яркой зимней куртке, в шарфе, намотанном почти до носа, с бумажным пакетом в обнимку и с мягкой улыбкой на губах. А глаза были грустные и тревожные. Максим почувствовал головокружение…        — И как это я не догадался, — пробормотал он, делая шаг навстречу и почти против воли привлекая его к себе, сминая руками холодную с улицы фибру парки, с наслаждением вдыхая родной запах… — Опять сбежал из дома?        — Ага, — кивнул Стеф, запрокидывая лицо, чтобы встретиться глазами. — Соскучился очень…        И Максим снова ухнул в омут этих непроглядно-чёрных глаз, и послушно утонул, даже не пытаясь всплыть. Стефу с самого начала было достаточно на него вот так посмотреть — и зачаровать, околдовать, покорить совершенно. Но зато как потом умел покориться он… Макс нетерпеливо прижал его к себе ещё крепче, так что даже немного заныло правое плечо.        — Эй, стой, стой, — горячо прошептал Стефан. — Мы не одни пока… И вот, — протянул он пакет, когда опомнившийся Макс чуть отстранился, — хочу напиться, если не возражаешь.        В пакете обнаружился литр «Blue Label» и коробка шоколада ручной работы, горького, как они оба любили. Пока Стефан распаковывался из своих зимних одежд, курьер всё красиво расставил на столе, разложил приборы и, спросив, есть ли холодильник, предупредил, показав красивую небольшую коробку:        — Здесь комплимент от ресторана, две порции фирменного мороженого, давайте, я уберу пока, чтобы не растаяло.        Ламбьель небрежно черкнул подпись в бланке доставки и подошёл к Максиму, снова заглядывая в лицо:        — Ну, здравствуй…        И Траньков закрыл глаза, зная, что сейчас последует поцелуй… Однако, поцелуй не последовал, и, открыв глаза, Макс встретил испытующий и тревожный взгляд.        — Есть что-то, что я должен знать, Макс?        — О чём ты, вообще? — Максим напрягся, понимая, что от разговора не уйти.        — Дурака не валяй. — Стефан был явно настроен получить ответ. — Из сорока трёх моих звонков и вызовов ты ответил на шесть. Я хочу объяснений. И лучше честных.        — Может, поедим сперва? — тоскливо спросил Максим. — Раз уж всё на столе… Остынет ведь…        — Ничего, изложишь покороче.        Траньков тяжело вздохнул. Безумно не хотелось признаваться в собственной паранойе, а то, что это паранойя, он уже не сомневался и отчаянно не хотел тратить на это драгоценное время встречи. Но Стеф смотрел настойчиво и строго, и следовало побыстрее закрыть этот вопрос.        — Ну, я просто после операции, видно, был в изменённом состоянии сознания, — начал он виноватым тоном, — увидел фотку одну в сети, ну, и напридумывал чёрт-те что. Пока переварил, пока туда-сюда… прости меня, а? Я дурак, я знаю. Не сердись.        — Фотку? — удивился Стефан. — Какую? Что за чушь!        Макс облегчённо засмеялся, увидев на выразительном лице недоумение и иронию. Какой же он псих со своей ревностью, ей-богу! Он заставил Стефа сесть на диван и сам уселся рядом, взяв его за плечи и уткнувшись лбом в лоб.        — Да говорю же, ерунда, сам не понимаю теперь, что на меня нашло, — почти шёпотом повинился он вновь, — ты ж там с Джонни.        Стефан побледнел. Максим испугался:        — Прости, Стеф, я понимаю, я не имел права даже подумать такое, только не Джо, я понимаю… Прости, я псих, я параноик… Стеф…        — О да, Макс, — неожиданно грустно сказал тот, — ты прав, только не Джо… Ладно, я понял, я не сержусь, только ты уж не пугай меня так больше. Я не знал, что и подумать, с этими твоими игнорами… Всё, давай есть, ты молодец, ничего не успело остыть.        — А поцеловать? — проказливо покосился Максим, состроив покаянную рожицу, и Стефан, приподняв за подбородок его лицо, как-то странно посмотрел и поцеловал так ласково, что Траньков почувствовал себя мягким воском в руках искусного художника. И зачем здесь этот обед, ёлки-палки…        — Как всё вкусно, — откладывая наконец вилку, довольно вздохнул он, поняв, что был неимоверно голодным. — Вот как ты угадал, что я всё это люблю?        — Макс, ты что, серьёзно подозреваешь, что я слепой? И за эти годы не смог заметить, что ты предпочитаешь заказывать в ресторанах? — засмеялся Ламбьель. — И вообще, где у тебя тамблеры, я хочу вискаря, сил нет терпеть!        — Ты ещё спроси, где у меня лёд! — фыркнул Максим, открывая дверцу мини-бара. — О, гляди-ка, правда, тамблеры! Тогда разливай! У меня, кстати, как у не до конца выздоровевшего, есть апельсины, щас порежу.        — Кстати, о выздоровлении, — поднял взгляд от распечатывания бутылки Стефан. — Как там у тебя всё обстоит?        — Заживает, — твёрдо заявил Макс. — Правда, Стеф, честное слово! Шнейдер сам не ожидал! Теперь собирается мне дать какой-то новый восстановительный комплекс, вот буду неделю изучать.        — Неделю? — удивился Стеф. — Серьёзный комплекс, видимо.        — Не знаю, завтра начну. Как я рад тебя видеть! — поднял Максим стакан с тёмным ароматным янтарём четвертьвекового виски. — И как я рад, что ты не сердишься на мои закидоны.        — На самом деле я сержусь, — усмехнулся Ламбьель. — Но готов простить, если хорошо попросишь… За встречу и за твоё полное восстановление, — тоже поднял он свой тамблер.        — За встречу! — Они чокнулись, потому что русские фигуристы уже давно всех остальных приучили это делать. — Божественно! — закатил глаза Максим. — Старый виски — это просто божественно!        — Напиваться надо качественно во всех отношениях, — наставительным тоном заметил Стеф, разглядывая на свет переливающуюся в толстостенном стекле маслянистую амброзию. — Чтобы было, что вспомнить.        — Это, если сможешь вспомнить, — хмыкнул Макс, сползая с дивана на пол и придвигаясь поближе к его коленям. — А то всё насмарку.        — Так для этого и нужен высококлассный продукт, — заинтересованно следя за манипуляциями Макса, пояснил Стеф. — После него не болит голова и не бывает выпадения памяти. А что это ты делаешь?        — Собираюсь просить прощения… — Максим мягко развёл колени Стефана пошире и устроился между. — Хорошо просить. Вымаливать на коленях… Ты не против?        — А плечо? — только и смог выдохнуть тот, подчиняясь ловким рукам, расстёгивающим его рубашку и джинсы.        — Немного умерщвления плоти приличествует кающимся… — Макс уже начал часто дышать, нетерпеливо теребя ремень, молнию и бельё Стефана, чувствуя, как там, под слоями ткани, пульсирует такое же нетерпеливое желание. — Не беспокойся, я же не враг себе, я буду осторожен…        — Так я и поверил, — почти застонал Стеф, приподнимаясь, чтобы позволить себя раздеть. — Так, что это ты задумал? — насторожился он, видя, как Максим отпивает из стакана глоток. Тот не ответил, задержав виски во рту, и, чуть улыбнувшись, коснулся губами уже очень твёрдого члена Ламбьеля. — Нет, — дрогнувшим голосом попросил Стеф, — не надо, Макс…        Но Максим, не слушая, нежно погладил его бёдра и живот, а потом, быстро проглотив виски, погрузил плоть в рот, обжигая нежную головку крепким алкоголем, от чего Стефан вскрикнул и выгнулся дугой. Он сам научил Макса когда-то этому методу — жёсткому и возбуждающему до слёз, и сейчас не имел права возражать. Он и не возражал, стонал и бился на диване под Максовыми ласками, закрывая руками лицо, и кончил быстро, совершенно не сдерживаясь…        Потом он раздел Транькова, и они перебрались на кровать, где Стеф покрыл его тело бессчётными слоями поцелуев, с тревожной нежностью изучил маленькие свежие шрамы на правом плече, отдарил за оргазм оргазмом, наотрез отказался от более серьёзного секса, заявив, что не сможет себя настолько контролировать, чтобы гарантировать осторожность с плечом, и рисковать не собирается. Максим соглашался с ним во всём, лишь бы тот был рядом, вот так близко, чтобы трогать, смотреть в бездонную ночь португальских жарких глаз, вдыхать его запах, перебирать мягкие пряди волос, не думать, что он встанет… оденется… уедет… Не думать! Не сейчас!        — Так я прощён? — потёрся он носом за ухом у лежащего рядом Стефана. — Или ещё каяться?        — Ты кайся, кайся, — нежно улыбнулся Ламбьель. — Это ещё Джон не знает о твоих подозрениях, вот бы он на тебя наложил епитимью… Кстати, он тебе в твиттере писал, а ты не ответил. Почему?        — Не помню, Стеф, наверное, я тогда не читал страницу… — Максим снова почувствовал себя виноватым. — Я напишу ему! Извинюсь и поблагодарю.        — Раз уж о нём речь зашла… — после небольшой паузы тихо сказал Стефан. — Ты ведь мне слова вымолвить не давал две недели, а я обещал Джонни, что не забуду тебе сказать…        — Что сказать? — насторожился Траньков.        — Я расстался с Кристофером.        Максим настолько обомлел, что не нашёл ничего умнее, чем спросить:        — А Джонни тут причём?        — Он велел не забыть тебе об этом сказать.        — А ты мог забыть?        — Ну, я сказал бы, конечно, обязательно, но Джо считал, что это нужно сделать сразу же. И я хотел. Но ты не дал мне такой возможности.        Голос у Стефа был какой-то странный, но Максим не стал об этом задумываться. Он ощущал себя полным кретином. Уже две недели он мог знать, что Стеф только его, а вместо этого изводил себя выдуманными страхами! Две недели счастья он украл у себя сам!        — Господи, Стефан, — простонал он, утыкаясь в тёплую шею швейцарца, — что ты нашёл в таком долбоёбе, как я, вот скажи…        Ласковые руки кольцом обхватили его тело, ладонь пробежалась по спине вниз, вернулась наверх. Стефан прижался губами к его волосам.        — Что-что, — насмешливо ответил он, — а то ты не знаешь… Самые синие на свете глаза, самые нежные губы… самые страстные и сильные руки, самую отчаянную улыбку… самое соблазнительное в мире тело и самое преданное сердце, Максим… — Насмешки уже и в помине не было, в тихом шёпоте билась нежность и странная грусть. И снова от простого «Максим» Траньков невольно вздрогнул. — Ну, всё хорошо, посмотри на меня… Ведь всё хорошо, да?        Макс, не говоря ни слова, прижался к нему всем телом. «Мой! Только мой! Господи…»        — Ладно, не будем продолжать эту лирику! — вдруг воскликнул Стеф. — Скажи-ка мне, самый красивый в мире парень, смотрел ли ты американский сериал «Queer as Folk»? Впрочем, не отвечай, по глазам вижу, что нет! Я тебе подарю все пять сезонов, как раз посмотришь, пока не тренируешься, но дело не в этом! Сейчас я в лицах покажу тебе один горячий эпизод из него. Где там у нас комплимент из ресторана-то, а?