Дело о винограднике

Кристель Шарье Я проснулась на следующий день. Я проспала крепким сном до самого утра, когда солнце уже грело вовсю. За окном изредка проезжали машины, вдали работала газонокосилка, шелестело сухое дерево, касаясь своими ветками окна, словно хотело меня утешить. Я поежилась на диване, отчего тот слега скрипнул, и вместе с этим скрипом я разбудила боль в ноге. Одно только движение — и рана дала о себе знать. Что ж, это не смертельно и даже не так больно. Но это ужасно. Ужасно страшно, неприятно и после такого дня хочется только одного: забыть кусок моей жизни. В идеале — забыть все. И никогда не вспоминать. Я перевела взгляд на ингалятор, который был в моей ладони, и использовала его, как обычно, когда просыпалась. Теперь, когда приступ утих и даже боль в ноге меня не сильно тревожила, я наконец обвела взглядом гостиную. По телу пробежал холод, а затем резко бросило в жар. Эрих крепко спал в кресле, крепко сжимая подлокотники, словно летит в самолете. Ровное дыхание. Я борюсь с желанием не ударить его чем-то тяжелым или же не вцепиться в горло. Хорошо было бы достать нож с кухни и зарезать его, пока он спит. Всаживать лезвие в его лицо. Вырезать его глаза. А затем порезать горло. Я думаю об этом и чувствую, как моя артерия на шее начинает пульсировать. Я медленно сажусь на диване. Снова скрип, и Эрих резко открывает глаза. Смотрит на меня ясным взглядом, будто и не засыпал. С минуту мы сидели друг напротив друга, как в каком-то дешевом порнофильме, снятом на любительскую камеру. Эрих провел ладонями по джинсам, резко встал и поправил серую футболку. Ничего не говорит, молчит, но от этого не становится легче. Напротив, когда он молчит, я начинаю паниковать. Я просто теряю равновесие. Теряюсь вся, хочу рыдать, как маленькая девочка. Мне действительно страшно, когда он молчит. Я действительно боюсь его. Эрих выходит из комнаты, и я пытаюсь встать. Что ж, одна нога у меня еще в порядке. Я держусь за диван, встаю и, хромая, приближаюсь к двери. Желудок предательски заурчал. Проклятье. Эрих возвращается в комнату со стаканом воды, и мы сталкиваемся в проходе. Он роняет стакан, и вода разливается по полу. Смотрит на осколки и хмурит брови, а я не могу отвести взгляд от его лица. Изучаю его поведение. Никогда не знаешь, что ожидать от психа. — Убери, — спокойно говорит он и уходит. Не прошло и минуты, как Эрих вернулся с совком и тряпкой. Он кидает это рядом с осколками и уходит на кухню. Придется выполнять. В этом доме лучше перестать спорить. Я это уяснила вчера. Я села на колени и стала собирать осколки. Щетки он не принес. Аккуратно, осторожно. Я делаю это голыми руками. Но не обошлось без происшествия. Пораниться я успела последним осколком. Собираю коллекцию ссадин на своем теле. Я посмотрела на руку: по запястью текла густо-красная струя. Я вытерла кровь той же тряпкой, что и воду на полу, и направилась на кухню. Войдя, я заметила сидящего на стуле Эриха, который закуривал сигарету, даже не открыв окна. Молча, не желая это терпеть, я открыла окно и, выкинув осколки, принялась промывать рану. Скрип стула по полу. Эрих подошел со спины. Я чувствую его дыхание на шее. Он медленно берет меня за руку, не разворачивая к себе. Задерживает дыхание, смотря на капли крови в раковине. Я тоже перестаю дышать, скукожившись, словно зародыш. Его грудь касается моей спины. Так горячо, что даже неприлично страшно. Наконец он отходит, но не далеко. Всего лишь достает аптечку, которой, кажется, раньше не было. Снова подходит со спины. Берет за руку и начинает перевязывать ее, не скупясь на бинты. Медленно, обматывая ее двумя руками, продолжая спокойно дышать. А вот я уже и не замечаю, что дышу или моргаю. Стою, застыв на месте, боясь сделать лишний шаг. Надеюсь, он оставит меня в покое. Я судорожно оглядываю ближайшие шкафчики, взглядом надеясь на случай чего отыскать в них нож. Но ничего не происходит. Он выдыхает на меня запах табака и отходит к холодильнику. Вот он достает оттуда молоко, и на столе я вижу хлопья. Хорошо, я могу позавтракать. Я заслужила это. Эрих протягивает молча мне молоко и садится за стол. Должна ли я сделать ему завтрак? Надеюсь, он подавится им. Мы садимся за обеденный стол и приступает к завтраку хлопьями. Дешевые и невкусные, но уже глубоко плевать. Уже почти два дня во рту и маковой росинки не было. Какая разница, что есть. Ключ в входной двери повернулся, и в коридоре послышались шелест пакетов и женский голос. Пришла Адель. Моя единственная надежда на то, что я останусь жива. Я украдкой смотрю на Эриха — он не сдвигается с места, словно никого здесь не было. Ни меня, ни его сестры. Эрих лишь берет с подоконника старую желтую газету и разворачивает ее, закрываясь от меня. Уверена, он читал ее сто раз. Адель входит на кухню с полными пакетами каких-то вещей. Смотрит на меня сначала радостно, а потом хмурит брови. Как и ее брат. — Кристель! — с акцентом произносит она и смотрит на мою руку. — Боже мой, что у тебя с руками? Невероятно, но она произносит это на французском! Неужели она что-то знает? Неужели я ошибалась. — Случайно поранилась, честное слово. Пока выполняла кое-какую работу по дому. Я отвечаю с полуулыбкой, стараясь вытянуть хотя бы ее. Снова приступаю к завтраку, пока Эрих не отобрал его. Он медленно опускает газету, и я чувствую на себе два пристальных взгляда. — Ах, ну раз так, — первое, что, спохватившись, произносит Адель после долго паузы. Дальше она снова замолкает и смотрит на брата. Показывает ему пакеты и начинает переговариваться с ним. Становится серьезнее и раздражительнее, когда начинает отвечать ему, а он, наоборот, становится мягче. По началу я пытаюсь уловить фразы, понять их, смотреть за их реакцией, но после бросаю это занятие и продолжаю есть. Эрих поворачивает ко мне голову, когда Адель понизила голос до шепота, словно говорила о чем-то неприличном. — Сегодня Адель будет заниматься тобой, — говорит он. — Что значит "заниматься"? — спрашиваю я, хотя не очень хочу говорить с ним. Какой же у него омерзительно холодный голос. — Тебя нужно привести в порядок, — отвечает Эрих и после быстрой оценки моего внешнего вида начинает вглядываться мне в лицо, точно я кобыла, которую он собрался покупать. Я слабо усмехнулась и тут же посмотрела на Адель. Теперь она выглядела расслабленной, и от этого мне стало чуть легче. По крайней мере я останусь с ней. Только с ней. На весь день. А значит, сегодня я в безопасности. После завтрака Эрих оставил Адель и меня одних. Конечно, он закрыл нас в квартире, забрав все ключи. Умно, предусмотрительно. Мы остались вдвоем; надеюсь, проблем не возникнет. Я принялась убирать со стола посуду, как хозяйка, Адель взяла пакеты и направилась в спальню. Все было убрано уже через десять минут, и я, ковыляя, как раненный военнопленный, добралась до Адель. Вошла в комнату и, увидев её, остановилась, крепко держась за косяк. Она стояла над постелью, которую уже убрала, и раскладывала на ней новые вещи. Белый костюм с брюками, которые не прикрывают щиколотку. Темно-зеленое платье-футляр, одно шелковое платье в цветочек, блузка небесно-голубого цвета. Новенькие беленькие туфельки, такие же белые балетки и клатч. Возле всех этих покупок я заметила и косметичку, плойку и даже краску для волос. Кажется, усмешка моя была услышана Адель. Она повернулась ко мне и бодро улыбнулась, беря краску для волос в руки. Волосы я никогда не красила. Каштановый — мой натуральный цвет. Не то чтобы мне не хотелось меняться, я просто никогда не думала об этом. В подростком возрасте я бунтовала, то обрезая, то наращивая волосы, прицепляя цветные пряди, но никогда не собиралась красить свои собственные. Может быть, поэтому от вида краски у меня началась легкая паника. Я кинула взгляд на коробочку и улыбнулась сама себе. Слава богу, не зеленая. Хорошо, что не Джокер. И спасибо, что не розовая. Куклой быть мне совершенно не хотелось. — Блондинка? — неуверенно спрашиваю я. Смутно представляю себя в этой роли. И вообще, для чего мне это нужно? Адель кивает и убирает прядь своих рыжих волос за ухо. Смотрит на меня и ожидает следующего вопроса. И он прилетает ей прямо в лоб. Зачем мне это нужно? Адель начинает медленно, но уверено отвечать заученным текстом, словно готовила его в ночь перед сдачей. Прям как на экзамене. Ее французский режет слух, но видно, что она старается, хотя ей и тяжело. Она рассказывает мне, что знает обо всем, что делает ее брат. Извиняется, хотя не понимаю, почему делает это она. Снова злюсь, но лишь сильнее сжимаю дверной косяк. Она сглатывает слюну и продолжает вымучивать из себя заготовленный рассказ. Я узнаю, что у них есть мать. И она очень больна. Больна раком легких. Долгое время она лечилась, но теперь ей стало хуже. Адель слезно сообщает, что не хочет видеть мать в месте, где она работает (Адель работает в хосписе), и наконец сообщает мне, что ей нужен уход и общение. Эрих согласился уехать к матери, и я не могу остаться здесь. Звучит как просьба помочь её матери. Звучит как жалостливая история, если не одно но: я заложница, и меня просто перевозят с места на место. Там я буду убираться, жить, как раб, и подчиняться еще и их матери. Но Адель сообщает, что я буду в безопасности. Их мать не знает ничего обо мне. Она не смотрит телевизор, а для большей безопасности мне нужно поменять внешность. Я собираюсь отказать и просто послать её, несмотря на все, что она делает для меня, но по щеке Адель стекает слеза. — Помоги ей. Я помогу тебе. Эрих, он не будет трогать тебя в доме матери. Там ты будешь безопасна. Я не хотеть причинить тебе вреда. Эрих не убить тебя там. Поверь мне. Так лучше. Я ничего не отвечаю. Она действительно заставила меня задуматься. Что ж, меня ищут. В этом я уверена. Мой родной отец — если это правда — перероет все, но найдет меня. Я чувствую это. И дальше, если сделает это не он, меня все равно найдут. Как, я не совсем представляю, но зато верю в это. Если я хочу остаться жива, я должна выполнять условия. В конце концов, перекрасить волосы и надеть другую одежду не такая большая цена во имя прекращения издевательств. Я готова заплатить эту цену. Я медленно киваю. Соглашаюсь и вижу улыбку сквозь слезы на её лица. Я делаю это ради себя и, наверное, где-то в глубине души ради нее. Она мое спасение. Теперь она хлопает в ладоши и берет меня за руку. У нее приятная мягкая кожа. Адель ведет меня в ванную, где мы приступаем к покраске волос. Занимает это все каких-то два часа. И вот я уже сижу с обмотанной в полотенце головой, предвкушая изменения, которые случились неожиданно. Я готова и не готова видеть себя другой. Вместе с внешностью изменюсь и я внутренняя. Адель выщипывает мне брови, склонившись надо мной и высунув кончик языка наружу. На ее лицо упала прядь ее волос, но она продолжает старательно делать из меня красотку. Все напоминает какие-то посиделки у подружки. Мы обмениваемся только простыми фразами, улыбками и кивками. Говорить нам не о чем, да и тем для разговора Адель больше не приготовила. Жаль, что единственный человек, с которым я хочу поболтать, говорит на другом языке. Наконец Адель отворачивает меня от зеркала, снимает полотенце с головы и приступает к сушке волос. Я зажмурилась. Страшно видеть себя в другом обличии. Двадцать одного года с каштановыми волосами как не бывало. Волосы сухие, мне кажется, что на голове не что иное как, стог сена. Но Адель улыбается. Кажется, я ей понравилась. Она достает ножницы из косметички, и я мотаю головой. — Это еще зачем? Недоуменный взгляд Адель, и я глубоко вздыхаю. Меняться — значит не только изменить цвет волос. Снова зажмуриваюсь. Звук ножниц — и мои волосы падают на пол. Наконец Адель поворачивает меня на счет три, и я вижу себя новую. В зеркале блондинка с карими глазами. Волосы до подбородка, не совсем похожие на солому. Ровная укладка. Несмотря на светлый цвет волос, мне кажется, что прическа прибавила мне без малого пять лет. — Нравится? — спрашивает Адель, когда я прикасаюсь к свои волосам. Я кручу в руках локон, продолжая пялиться на себя в зеркало. — Я не знаю, — честно признаюсь я и смотрю на Адель. — А тебе? — Это еще не всё. Ты должна помыться и тогда одеть вещи. Потом я сделаю макияж, — с трудом выговаривая, произносит Адель и хлопает рукой по полотенцу. Душ я приняла быстро. Тело ноет, идти по-прежнему больно. Но я выхожу самостоятельно, даже не поскользнувшись на кафеле. Вытираю тело и кидаю в сторону полотенце. Адель я не стесняюсь. Она отводит взгляд от моего тела без смущения, а, скорее, ради приличия и указывает рукой на купленное для меня белье. Соблазнительное кружево. Такое я никогда не носила. Удачно подобран бюстгальтер. Мой размер. Грудь прекрасно сложилась в чашки, и теперь я надеваю поверх белья шелковое красное платье в белый цветок. Миленькое. Смотрю на себя и не узнаю. Такой я не была никогда. Словно это не я. Но так даже лучше. Этот человек в зеркале не я, и он ничего не чувствует. Адель снова подходит ко мне, смотрит на мои ноги, а затем берет в руки только косметичку и усаживает на постели. Последний штрих. За работой над моим лицом Адель сообщает, что уже сегодня вечером мы уедем отсюда. И Эрих уехал говорить это брату. Зачем она рассказывает это мне? Я ведь всего лишь заложница в этом доме. До сих пор считаю все это настоящим абсурдом. Но ничего не могу сделать. Только оглашаться и ждать спасения. Готово. Макияж, новый цвет волос, прическа, новая одежда. Я приятно пахну, моя кожа побледнела от недостатка солнца, и, кажется, я потеряла пару килограмм. Снова смотрю на себя в зеркало, которое держит передом мной Адель, продолжая улыбаться, глядя на меня. Макияж отличный. Стрелки на глазах, длинные ресницы, даже блеск в тон к платью. Словно собралась на свидание. Мерзко, абсурдно и одновременно приятно. Хоть какая-то радость. Дверь в комнату открывается, и мы поворачиваем головы в сторону входящего. Эрих входит в спальню абсолютно не таким, какой он был до этого. Гладко выбрит, волосы уложены. На нем был надет темно-синий костюм и чуть светлее футболка с v-образным вырезом, которая оголяет грудь. Он делает шаг и замирает, глядя на нас поочередно. И я замираю тоже. Мы совсем другие. Нужно время, чтобы привыкнуть к такому повороту. Париж Почти неделя, как вся полиция пытается найти любые следы бесследно исчезнувшей Кристель Шарье. Дело идет слишком медленно. Постоянные допросы Матье, обыски поместья, которые ни к чему не приводят, только распространяя шум и слухи. Последнее из всего было самым неприятным. Назойливые репортеры дежурили у дома Оливье Шарье, стараясь заполучить свежую информацию и быть самым первыми, кто опубликует сенсацию. Пятый день после пропажи дочери и первый день того, как в доме Оливье появилась мать Кристель, начался как обычно. Снова звонки детективов и адвоката Оливье, которого он на всякий случай пригласил сегодня к себе домой. К тому же то, что собирается сделать он, не пройдет бесследно не только для его карьеры, но и, возможно, для свободы. Люди любят ворошить события минувших лет. А копаться в грязном белье состоятельных людей и подавно. Когда в доме все, кроме Оливье и женщины, присматривающей за ребенком, еще спали, к дому подъехала черная машина. Мужчина, вышедший из авто, быстро взял свой портфель и, поправив дорогой костюм, провел рукой по лысой голове. Не обращая внимание ни на кого, он со спокойным выражением лица прошелся к двери, которую для него уже открыли. Своего адвоката Оливье встретил сам. Обменявшись крепким рукопожатием, мужчины прошли в кабинет Оливье, где остались одни. Шторы в кабинете Оливье уже завешал плотными темными шторами, отчего в помещении становилось душно. Кондиционер не спасал ситуацию. Месье Шарье взглянул на присаживающегося напротив стола мужчину, когда тот расстегивал пуговицу на пиджаке. — Не хотите чай? — не подумав, спросил Оливье и тут же получил слега недоуменный взгляд и легкую улыбку в ответ. Оливье всегда предлагал выпить чай своего адвокату, наивно полагая, что англичане пьют его постоянно. Глупый стереотип. — Спасибо, я уже выпил, — вежливо отказал мистер Нэш и снова слабо улыбнулся. — А вот стакан с холодной водой и льдом был бы кстати. Оливье кивнул в ответ и, позвав служанку, попросил принести им воды. Когда вода была поставлена на стол и они снова остались вдвоём, Оливье нервно поправил волосы. На ладони осталась пару седых волосков. — Не стоит так портить себе нервы, — смотря на Оливье, сказал Нэш и принялся доставать документы из портфеля. — Легко говорить. Пропала дочь не у вас. — Я не об этом, — покачал головой в ответ адвокат. — Я о вашем плане представить Мисс Уель общественности. Вы ведь хотите сделать это на очередной конференции, правильно я полагаю? — Есть еще предложения? — усмехнулся Оливье и тут же сделал глоток ледяной воды. — Поступило предложение сделать это на программе у Сары Спектор. — Сара Спектор? — переспросил Оливье и тут же скривил лицо. — Озвучить тайну на всю страну у этой еврейки? — Не будьте расистом, вы ведь политик, — улыбнулся Нэш. Месье Шарье снова покачал головой. — Вы хоть понимаете, кто её смотрит? Основная целевая аудитория ее программы — это домохозяйки. Женщины, которые голосуют за вас. Женщины, которые умеют сострадать. Оливье, ваше положение сейчас не самое лучшее. Вы собираетесь представить женщину, которая родила от вас в пятнадцать и отдала вам ребенка не по собственной воле. Теперь ваша общая дочь пропала. Она была юна, вы уже не молоды. За это признание вас могу разорвать. Но если мы все сделаем грамотно, немного подкорректируем историю и надавим на жалость, то сможем реабилитировать вас в глазах хотя бы половины смотрящих. Подумайте над этим. Оливье ничего не сказал и только лишь перевел взгляд на темные шторы. Имеет ли он право изменить хоть что-то в своем рассказе? А что, если эта самая деталь будет ошибкой в его задании и все это пойдет коту под хвост? Кристель больше никогда не вернется домой. Он только лишь получит её тело по частям. С трудом переведя взгляд на адвоката, Оливье вздохнул. Говорить и принимать решение становилось все тяжелее. — Сначала мы представим её мать на конференции. Потом обратимся к Спектор. Менять ничего не будем. Ради Кристель. Она должна будет узнать всю правду. Удивлению Нэша не было предела. Его густые черные брови поползли вверх, а улыбка медленно спала с лица. — И вы не боитесь, что вашему миру придет конец? — Ради дочери я готов на все. — Одного не понимаю: почему вы решили сделать это сейчас? Что мешало сделать это раньше? На этот вопрос Оливье ничего не ответит. Он еще не придумал новые отговорки для своих безумных поступков.