Дело о винограднике

Эрих Рихтер Снова утро. Тяжело открыв глаза, я вздохнул, понимая, что всё ещё жив. Голова просто разваливается, тело затекло от неудобной позы во сне, который я и сном не могу назвать. Беспокойный сон, сопровождавшийся хрипами и стонами моей заложницы. Но сейчас, под утро, всё стихло. Кристель приняла лекарство и больше не шевелилась. В какой-то момент стало страшно, что она больше и не дышала. Я повернул голову в её сторону. Бледное лицо с испариной, сухие губы, следы вчерашнего вечера. На белой простыне она словно мертвец с запекшейся кровью на теле. Девушка слабо дышит, и я поворачиваюсь к ней в надежде, что она откроет глаза. Не открывает, но всё же я вижу, что она жива. Медленно убираю локоны и смотрю на закрытые глаза. Ведь всё начиналось так хорошо. Она была просто той, кого мы должна были похитить, она не должна была получить столько боли. Я не должен был испытывать себя, не должен был превращаться в брата. Но, с другой стороны, я не должен раскисать. Она ведь заслужила это. Ведь я не виноват. Кристель приходит в себя. Медленно открывает глаза и смотрит на мое лицо. Ей трудно сфокусировать взгляд. Дышит чаще и лишь снова закатывает глаза. — Тошнит, — стонет она, хватаясь за голову. Кристель ничего не отвечает и пытается приподняться на постели. Никогда ей еще не давалось это так тяжело. Да, вчера ей досталось. Она снова падает на подушку и бледнеет ещё сильнее. Всё-таки сотрясение мозга не игрушки. Я пытаюсь приподнять её голову и подкладываю ещё одну подушку, встаю и закрываю окна шторами. Теперь комната затемнена. Наконец поворачиваюсь к ней и пытаюсь вспомнить, что нужно ещё. На ум приходит только принести мокрое холодное полотенце. Хорошо, что сестра медик. Да и брат псих. Успеваешь получить сотрясение и вылечиться, не выходя из дома. Иду в ванну, попутно выключая мобильный телефон. Сегодня не хочу никого слышать. Я возвращаюсь так же быстро, как и ушел, и протягиваю холодное полотенце Кристель. Она принимает помощь из моих рук и даже шепчет губами "спасибо". От этого чувствуешь себя омерзительно. Только вчера здесь была настоящая война, а уже сегодня она шепчет "спасибо" за полотенце. Усмехаюсь и оставляю её одну. Ухожу на кухню, не открывая дверь. Просто перешагиваю. Стекла больше нет. Иду на кухню, на ходу осматривая квартиру; наконец я могу её осмотреть. Всё белоснежное и новое, словно сюда перевезли каталог из IKEA. Такая успокаивающая гостиная, но на ковре остались следы крови. Как будто на чистом холсте кто-то сделал первый мазок кистью. Я прохожу мимо шкафчика с книгами и останавливаюсь. Всегда было интересно, чем интересуется моя сестра. Ведь в этой квартире я не был ни разу. На полках пара статуэток, фотографии Адель с каким-то мужчиной и книги. Много книг. Начинаю осматривать их. Что ж, учебник по анатомии занял почетное место в середине полки. Толстый и белоснежный том выделялся из пёстрых книг по бокам от него. Книги обычной женщины. Романы с красивыми обложками. Пестрые, яркие и кричащие. Моя сестра — настоящий романтик. Я провожу пальцами по каждой книге, и единственный корешок привлекает мое внимание. На нём нет никаких надписей. Простой серый корешок. Я достаю его и беру в руки. Среди всех бульварных романов стоял наш семейный фотоальбом. Да уж, он заслуживает быть между книгами о семейных драмах. Усмехаюсь, проводя ладонью по нему. Нет пыли, но кажется, что вот-вот развалится. Старый, его часто просматривают. Я решаюсь скоротать время за воспоминаниями. Одолжу его ненадолго. Я вхожу на маленькую кухню. Настолько белая, что кажется стерильной. Сестра-медик просто вылизывает квартиру до блеска. Открываю холодильник и радуюсь, находя виски. Адель просто подарок. Оставила не только его, но даже порезала ломтиками лимон и положила его в контейнер. Я достаю бутылку и лимон, завешиваю шторы и включаю свет. Стакан, бутылка, фотоальбом. Воспоминания, которые нахлынут за этим маленьким столом. Стакан в руке. Пить, смотря на старые фото, — первая стадия к алкоголизму. Первая стадия одиночества. Делаю глоток и наконец решаюсь раскрыть фотоальбом. Первое же фото. Мама, отец, Мориц и мы с Адель. Чёрно-белое фото на фоне Эйфелевой башни. Мы с Адель совсем крохи, мать и отец держат нас на руках. Мориц же старше и уже стоит, держась за отца. Все улыбаются. Все счастливы, все вместе. Я перелистываю страницу, и тут тоже старые фото. Стандартные фото каждой семьи. Маленькие близнецы на софе, в песочнице, с ранцами для первого класса. Карусель, сахарная вата в руках и беззубые улыбки. Я усмехаюсь, глядя на то, что была тогда. Усмехаюсь над счастьем семьи. Черно-белые фотографии меняются на цветные, но улыбки на этих снимках теряют краски. Все меньше улыбок, больше серьезных фото. Всё реже фотографии с отцом, всё реже фотографии дней, когда мы были подростками. Пара фото мамы, сделанных на фотоаппарат друга Адель. Рядом с этими фотографиями вырезки из французских газет о нашем отце и Оливье. Я борюсь с желаем отправить их в мусорное ведро, я не понимаю, зачем Адель хранит их, но всё же резко переворачиваю страницы. Красоты Франции сменяются красотами Германии, фотографии перемешаны во времени. Мы совсем взрослые и учимся снова улыбаться. С нами появляется отец, но семья больше не семья. Всего пара фотографий с отцом, и рядом снимок его могилы. Я снова горько усмехаюсь. Скоро в его могиле будет захоронена и его жена. Я начинаю листать альбом быстрее, ища ещё фотографии, но дальше только фото Адель. Выпускной, институт, выпуск, а дальше пошли телефоны и цифровые камеры. Больше фото не распечатывали. Альбом так и остался незаполненным. Жизнь словно оборвалась. Я снова возвращаюсь к старым фото, к тем улыбчивым людям. Я выбираю фотографию, на которых только отец и мать. Вытаскиваю ее из альбомы и закрываю его. Снова делаю глоток виски, закусывая лимоном. Смотрю на фото, и мысли рвут голову изнутри. Счастливые, любящие. Почему у таких людей дети, которые ничего не чувствуют? Неужели вся их любовь не передалась нам. В нас есть только месть и ни капельки любви. Почему у таких родителей такие дети? Я не услышал, как в кухню вошла Кристель. Она встала почти в самом проходе, и я повернулся в её сторону, но лишь оценил наряд. Придерживая простынь на себе, она топталась на месте, не решаясь войти. А может быть, и не хотела. Усмехнулся, всё как обычно. Я пытаюсь почувствовать какую-то жалость, но снова ничего. Она стоит и сверлит меня взглядом, а я даже не поднимаю головы. Ей плохо, а мне больше не хочется помочь. Порыв доброты иссяк. Это было мимолетно, как и ярость. Всё, что чувствую я, кратковременно. Ничто не может длиться долго. — Тебе нельзя было вставать, — заполняя тишину, говорю я, и она делает шаг на кухню. — Мне стало лучше, — отвечает Кристель и берет пустой стакан. Подходит к столу и наливает себе алкоголь. Я останавливаю её, выхватывая стакан; виски расплескалось по столу. Она недоуменно смотрит на меня. Я громко вздыхаю, пытаясь объясниться. — У тебя, вероятнее всего, сотрясение. Тебе пить нельзя. Лучше сделай чай. Кристель кивает с усмешкой и возвращается к шкафчикам, чтобы заварить себе чай. Как ни в чем не бывало включает чайник, начинает стучать чашками, насыпает сахар. Все это время я сижу спиной к ней, продолжая смотреть на фотографию родителей. Наконец она ставит чашку с горячим чаем на стол рядом с пустым стаканом виски. Наливает мне остатки алкоголя и смотрит сверху вниз на фото. — Мой отец работал у твоего отца. Был хорошим другом, как казалось ему. И выполнял всё, что он попросит. Мой отец был добрым и наивным, — я усмехнулся. — За это и поплатился. Кристель по-прежнему стояла надо мной, слушая всё, что я говорю. — Что сделал мой отец? — Много чего, — ответил я, продолжая крутить фото в руках. — Отец открывал бизнес, на который сколотил немного денег, ушел со службы твоего папаши, а тот подставил его. Спросишь как? Кристель не кивнула, но я продолжил: — Попросил его перевезти товар по дешёвой цене. Оказалось, вместе с товаром мой отец перевез и наркоту, только вот то, что делал это твой отец, так и никто не узнал. Слишком все было продумано. Убрать друга, который много знает, и конкурента. Правда всё так просто? Его упекли на десять лет. Ты не представляешь, как тяжело нам было. Твой отец продолжал травить моего отца в тюрьме. Ему затыкали рот, делали из него настоящего психа, пичкали транквилизаторами, как только он хотел рассказать всю правду о твоем папаше. Мы тоже жили во Франции, и нас погнали оттуда, как вшивых собак. Без денег и средств на существование. Мать на трёх работах, чтобы прокормить троих детей. Её шпыняли ото всюду, зная, что её муж преступник. Мы жили почти на улице, а потом вернулся отец. Вот только всё уже было по-другому. Твой папаша позаботился о том, чтобы он никогда больше ничего не рассказал. Он спился и умер в какой-то подворотне в рваных штанах. Он умер так скоро после тюрьмы, что не успел отомстить сам, но успел рассказать всё нам, тогда ещё зелёным сосункам. Он воспитал в нас эту ненависть и желание отомстить. Он воспитал в нас желание бороться за правду. Я замолчал, осушив стакан, а Кристель продолжала стоять и смотреть то на фото, то на меня. Молча двигая губами, словно рыба, она качала головой, пытаясь впитать всю информацию. Наконец я дождался, когда она посмотрит на меня. Глаза на мокром месте, но непонятно от чего: её растрогала моя история или же что-то совершенно другое. — Какой же мой отец подонок, — тихо сказала она, и слеза скатилась по её щеке вдоль глубокой царапины. — Теперь ты знаешь, — добавил я и кивнул. — Пострадала не только твоя мать, не только ты, но и ещё дети. Ещё одна семья. И я не уверен, что знаю всё. — Если бы я знала. — Кристель качала головой, постоянно шепча что-то себе под нос. Что — разобрать было нетрудно, если внимательно читать по её губам. Она повторяла имя отца, произносила имя матери, шептала имена и постоянно повторяла, что ничего не знала. — Ты не могла знать, — говорю я. — Тогда тебе не было и года. Кристель снова посмотрела на меня. Лицо выражало полную серьёзность. — Вы убьете его? — Мориц разберется с этим. Моя задача — ты. Снова делаю глоток, и Кристель делает шаг ко мне. — А что потом? После того, как мой отец умрет. Умру я... — Ты рано себя хоронишь, Крис, — усмехаюсь я, глядя на её лицо. Она почти потеряла страх перед смертью. Почти не показывает того, что хочет жить. — Ты действительно готова умереть? — У тебя есть другой вариант? — спрашивает она с надеждой в голосе. — Ты хочешь, чтобы я была жива? — Мне всё равно, — отвечаю честно. Мне действительно всё равно. — Тебе все равно? — Надежда сменяется на обиду, и она умолкает, словно оборвав предложение на высокой ноте. Улыбаюсь, смотря на её выражение лица. Лицо маленькой растерянной девочки. — А ты думала, что я что-то чувствую? Что ты себе нафантазировала? Что я спасу тебя? Увезу куда-нибудь подальше, мы трахнемся на закате, и я признаюсь тебе в любви? — Я не... — Я ничего не чувствую, кроме злости и похоти. Ничего. Я ненавижу твое лицо, ненавижу тебя всю, как и твоего отца. Я смотрю на тебя и представляю, как буду тебя трахать и избивать до тех пор, пока ты не издашь последний вздох. Ты думала о чем-то другом? Я резко поднялся со стула и поравнялся с Кристель. Девушка стояла, глядя на меня сверху вниз, крепче прижимая простынь к своему телу. Её губы дрожат от поступающего рыдания, она не может отвести взгляд и ждет, что я добавлю что-нибудь ещё. — Я никогда никого не любил. Никогда не чувствовал к женщинам ничего, кроме влечения. Ты строила иллюзии и ждала, что я тебя спасу? Отдавалась только поэтому? Ты настолько слаба, что готова была поверить в это? — Я ненавижу тебя, — шепчет Кристель мне в лицо. — В прошлый раз ты говорила это более искреннее, но не сейчас. Скажи, на что ты надеялась? Я не думал, что ты такая слабая. Я верил в тебя. Я продолжаю всматриваться в её лицо. Кристель пытается сдержать слезы, выслушивая всё. Я осматриваю её с ног до головы. Я ненавижу эту простынь. Ненавижу её тело. Ненавижу и хочу, чтобы она ушла. Меня начинает трясти, а Кристель сильнее сжимает простынь. Одной рукой я обхватываю её запястье, другой скидываю простынь. Она стоит полностью нагая. Усмехаюсь. — Ты разделась. Так ты хотела отомстить мне за всё, что я сделал с тобой? Так? Она начинает рыдать. Она больше не сдерживает слез. Зверь, заблудившийся в собственной клетке. Я не могу сдержать себя и сильнее дергаю девушку на себя, так, что она упирается мне ладонями в грудь. Поднимаю её лицо за подбородок и заглядываю в карие глаза. — Когда я прикасаюсь губами к твоим, я хочу только одного — почувствовать вкус твоей крови. Хочу почувствовать, как я ненавижу тебя. — Ты животное, настоящий зверь, — шепчет она настолько отчаянно, что даже становится её немного жаль. — И никто никогда не полюбит, Кристель. Кристель слушает, смотря на меня. Слёзы катятся из глаз по щекам и падают на пол. Отпускаю её и усмехаюсь. — Скажи, теперь ты боишься смерти? — Я не надеялась на то, что ты меня спасешь, — говорит она, но глаза говорят об обратном. Усмехаюсь, наблюдая за тем, как она подбирает простынь, поворачивается и уходит, но останавливается у самого выхода из кухни. Не поворачиваясь спрашивает: — Скажи, если бы не знал, кто я, ты бы... Догадываюсь о том, что она хочет спросить, и перебиваю её. Усмехаюсь. — Я бы трахнул тебя, но не убил. На этом наша история бы закончилась. Ты не та, кого я бы хотел запомнить. Кристель получает ответ и молча удаляется в комнату, а я лишь делаю глоток последнего виски, но уже из бутылки. Закусываю лимоном и опускаю голову вниз. Всё скоро кончится.