Адские машины желаний доктора Готтлиба

*** — О, в основном, дерево, — говорит молоденькая лаборантка, — судя по составу, дерево, возможно, какая-то искусственная ткань. Немного пластика. — И всё. — Да нет. Куча разных примесей. Но если обобщить — сгорело что-то большое и деревянное. — Большое и деревянное. Большое и деревянное. — Вам нехорошо, сэр? — Знаете, — говорит Германн, — ведь лучше быть тем, кого хоронят в пустом гробу, чем тем, кого хоронят в закрытом? — Совершенно точно. — Значит, мне несколько лучше, чем было десять минут назад. — Давайте-ка, — говорит девушка и мягко ему улыбается, — я всё-таки принесу вам воды. Час спустя он уже был в своём номере. Это была маленькая, но расположенная в симпатичном старом райончике гостиница (из тех, что Ньютон не постеснялся назвать бы стариковскими, но Германн запретил себе об этом думать), и свой номер он бронировал сам, а не через институт — у секретаря их лаборатории была дурная склонность селить всех вместе в отелях, наполненных лампами и зеркалами и вдоволь обеспечивать всяческими развлечениями. Как будто они были не учёными, а чёртовыми рок-звёздами. Но Германн на это никогда не подписывался. В его райдере было: тихое спокойное место, где ночью никто не шумит и можно поработать. Пристойный завтрак (что означало — без сливок и клубники). И, если всё совсем хорошо пойдёт, симпатичный вид из окна. Первым делом нужно было как следует умыться. В попытке справиться с нервами он сунул голову под холодный душ. Воротник белой рубашки потемнел, крупные капли падали на лицо, и Германн пятернёй зачесал волосы назад. Медленно подышал, чтобы унять тахикардию. А потом ещё подышал. Первый порыв — связаться с Геркулесом Хансеном — ему пришлось подавить в себе силой. Не торопись, Германн, попросил он своё незнакомое отражение в круглом зеркале, Хансен не мог не знать о том, что гроб был пуст. Но если он не сказал тебе об этом вчера, то что он скажет тебе сегодня? Нет, в любом случае маршала стоит приберечь на потом. К тому же надо обязательно рассказать обо всём Мако и, возможно, Тендо. Но сперва — найти столько информации, сколько получится. В телефонном справочнике Германн отыскал Иду Резендес, испанскую девочку, редкостную красавицу и, судя по всему, умницу — и соавтора нескольких последних публикаций на всё ту же экологическую тему, в которую за последние два года с головой погрузился Ньютон. В последнее время он, однако, занимался какими-то секретными исследованиями, как сказал маршал, поэтому его смерть и не афишируется, но, возможно, именно с Идой он работал до последнего. А даже если и нет. Есть ещё имена. Альберт Эган, Норман Степлтон, Патрик Уитмор. Научные круги — большая деревня. Великолепная память подбрасывала выходные данные публикаций, одну за другой. Попытаться стоило. Тем более, Германн знал Ньютона как никто. Когда в голове у того поселялась Идея, она требовала выхода. Как пар под давлением. Какие там секретные проекты, Ньют мог начать пересказывать задумку очередного эксперимента официантке в кафе. И официантки слушали как зачарованные. Он представил, что Ньютон Гейзлер занимается секретным проектом по клонированию кайдзю в военных целях, и невольно улыбнулся. С того бы сталось завести об этом блог. Он набрал номер, и трубку взяли после второго гудка. — Здравствуйте, доктор Резендес, — сказал он и набрал в лёгкие побольше воздуха, — меня зовут Германн Готтлиб. Мне бы хотелось поговорить про Ньютона Гейзлера. Ещё через полчаса он ненавидел себя так, как не ненавидел никогда в жизни. — Не думаю, что он работал над каким-то секретным проектом, — вот что сказала ему Ида безэмоциональным голосом человека, принявшего успокоительное, — вы же знаете, последние полгода ему было не до того. Тяжело заниматься наукой, когда начинается… такое. — Такое, — сказал Германн. — Ну да. Когда перестаёшь узнавать людей, или когда думаешь, что говоришь по-английски, а тебя никто не понимает. У нас тут в лаборатории никто не говорил на юэских диалектах, это был тяжёлый день. Ему всё казалось, что мы его разыгрываем, он смеялся, а мы только к обеду распознали язык, потому что думали, что это он разыгрывает нас. — Тяжёлый день. — А иногда он просто сидел и смотрел в одну точку. Полгода назад он действительно ушёл из лаборатории, но все мы думали, что он уехал лечиться. Я и сейчас так думаю. Что же вы не навещали его, хочет сказать Германн. Что же ты, хорошая девочка, ни разу не навестила своего любимого учителя, где бы он там ни находился. Что же ты, малышка Мако, не знаешь ничего о том, как сходил с ума дядя Ньютон, с которым вы когда-то так здорово носились по всему Анкориджу, чтобы подобрать бездомного котёнка. Что же ты, надутый осёл, что же ты, последний мудак, Германн Готтлиб, о, простите, доктор Германн Готтлиб, ни разу не набрал чёртов номер и не сказал, ах, дорогой Ньютон Гейзлер, я соскучился, не мог бы ты срочно приехать и немного набросать на пол каких-нибудь огрызков. Кроме того, ты-то говоришь на кантонском не хуже Гейзлера. А потом Ида немного поплакала в трубку, и Германн сбросил звонок не прощаясь. И сразу набрал следующее имя. Здравствуйте, доктор Степлтон. Вас беспокоит Германн Готтлиб. Я бы хотел побольше узнать о докторе Гейзлере, с которым вы работали год назад. Здравствуйте, профессор Уитмор. Да, мы встречались пять лет назад, программа "Егерь". Удивительно, что вы меня помните. Расскажите мне, пожалуйста, о Ньютоне. Когда вы его видели в последний раз? Вы знали, куда он мог уехать лечиться? Добрый день. Я говорю с Шерил Флейшман? О, прошу прощения. Думаю, я перезвоню позднее. Последний номер пришлось изрядно поискать. Здравствуйте, доктор Эган. Моя фамилия Готтлиб. Я старый друг Ньютона Гейзлера. Возможно, вы что-то знаете о его последних днях? Конечно, доктор Готтлиб. Я наслышан о вас и весьма соболезную вашей утрате. Не думаю, что я смогу рассказать вам многое, в последнее время мы почти не виделись. Но Ньют был и моим другом тоже. Поэтому мне кажется, что это не телефонный разговор. Вы свободны сегодня вечером? Да, свободен. Я вышлю вам координаты местечка, где мы с вами могли бы встретиться. В семь? В семь, доктор Эган. Больше Готтлиб не смог заставить себя набрать ни одного номера. Фарфоровая вазочка стояла на подоконнике. Он задумчиво покачал её в руках, а потом посмотрел на себя в зеркало. Под глазами запали тёмные круги — награда за бессонную ночь, — но злость держала его на ногах и заставляла действовать. — Ты делаешь большую глупость, Германн Готтлиб, — сказал он, не себе, а своему непривычному отражению со злыми глазами, — ты делаешь очень большую глупость. Надежда умирает последней, я готов в это поверить, но на самом деле твои шансы просто смехотворные. А ты — вместо того, чтобы просто надеяться — ты радуешься, потому что ты совершенно, стопроцентно, невероятно уверен, что сможешь его отыскать. Потому что иначе и быть не может. Потому что это Ньютон Гейзлер, чокнутый везунчик, он родился в рубашке и просто не может умереть. Но отражение ничего ему не ответило. Тогда он сверился с часами — до семи ещё было предостаточно времени, — собрал немногочисленные вещи и навсегда покинул маленький гостеприимный отель. Обведя комнату взглядом в последний раз, он кинул бесполезную погребальную урну с остатками пепла в мусорку. А потом покачал головой и достал её. — Нет, дружище, — сказал он вслух, — я устрою тебе настоящее погребение. Собьём смерть со следа. До середины моста он дошёл пешком. Солнце ещё не думало опускаться, но странным образом небо казалось вечерним. Мост был чудовищно длинным, и на середине дороги Готтлиб успел проклясть себя на всех языках, которые знал, за эту шаманскую выходку, которая противоречила всем законам логики и здравого смысла и всё-таки была нужна, ах как нужна. Всё прошло как нельзя лучше. Ветер с утра так и не стих, и стоило Германну открыть неподатливую крышку, особенно сильный порыв толкнул его в спину, а ещё сдул пепел и понёс куда-то в море. — Прощай, Ньютон, ты был замечательным другом, — сказал Готтлиб погромче и для надёжности добавил правду: — Я никого и никогда не любил как тебя. В голову ему пришло, что неплохо было бы процитировать что-нибудь подходящее, скажем, из Теннисона или Дилана Томаса, но эту идею он отверг, как слишком театральную. К тому же кроме "Улисса" в голову ничего не приходило. За спиной нёсся поток автомобилей. Неподалёку ошивался какой-то несчастный тип в измятой одежде — не то самоубийца, не то только подумывает. Германн фыркнул, сурово на него посмотрел, размахнулся и кинул вазочку в закат. Дурацкая стилизация под античность. Получилось хорошо — вазочка булькнула и ушла под воду далеко внизу, и Германн с удивлением обнаружил, что чувствует себя замечательно, а в частности, что чуть ли не насвистывает на ходу. Это было уже слишком. Он проверил сообщение от Альберта Эгана и протянул руку, увидев неподалёку жёлтое нью-йоркское такси.