Адские машины желаний доктора Готтлиба

Такси остановилось в Ист-Виллидже, у небольшого паба под старомодной вывеской “Four Horses”, неподалёку от небольшой готической церквушки и магазина комиксов. Начинало вечереть. Приступ эйфории сменился лёгким удушьём, и шальная вера в бессмертие начала стремительно покидать Германна, как только он спустился по нескольким пыльным ступенькам вниз. Накатило муторное бессилие, как после долгой и безрезультатной работы, к горлу подступило едкое раздражение. Это случалось часто, всё чаще в последнее время, и обычно означало, что скоро придёт мигрень. Готтлиб вздохнул и заозирался по сторонам. Квартальчик был весьма и весьма недешёвым, а вот кафе — из той категории, где удивительно накурено и на доске для дартса висит портрет какой-нибудь местной квартальной знаменитости, трижды проткнутый дротиками. На стойке были разбросан с десяток красочных листовок. Приглашение на благотворительный вечер, подумалось Готтлибу. На меловой доске значились победители последних одиннадцати дартс-турниров. Профессор, профессор, доктор медицины, профессор, доктор философии — хм, слабовато — снова доктор медицины. Похоже, местечко крепко облюбовали для себя местные институтские крысы. От углового столика помахали. — Вы — Германн Готтлиб, — сказал, вероятно, Альберт Эган, — и вы очень пунктуальны. — На том стоим, — пробормотал Германн, стараясь, чтобы было непохоже, что он огрызается. Он догадывался: полчаса удушливых соболезнований, и с остатками глупой надежды можно будет распрощаться. — Я заказал вам виски. — Спасибо. Но лучше я попрошу воды. Я уже пробовал пить вчера, и… у меня был нелёгкий день. Оба помолчали. Альберт Эган был одет не менее старомодно, чем сам Готтлиб. А ещё — он был едва ли старше тридцати. Правильные черты лица и пушистые, как у девчонки, ресницы. Хлоп-хлоп. — Вы исповедуете иудаизм, доктор Готтлиб? — Я исповедую математику, доктор Эган. В основном — математику. Не стоит говорить ничего утешительного про загробную жизнь. Если вас не затруднит. — Иногда такие вещи могут стать последним утешением. Как этот чопорный безжизненный хлыщ мог стать другом Ньютона Гейзлера, подумалось Германну. А потом: о, да посмотри же на себя, чувак. В начищенном до блеска подносе, висящем на стене за спиной собеседника, отразилось его собственное лицо. Краше в гроб кладут. — Вы были близкими друзьями, Германн? Германн улыбнулся. — Наверное, я могу сказать — да. Он был здорово одержим своими идеями, это… заражало остальных. Придавало им сил. Мне — в первую очередь. — Вы любили его. Вы действительно любили его. — Все его любили. Ньютон Гейзлер и его обожаемые кайдзю. Ньютон Гейзлер и его безумные теории. Но они работали. В конечном счёте они всегда работали. — Расскажите мне, Германн, как оно произошло тогда, два года назад. Вся эта история про спасение мира. Я… мне не для передачи. Я просто хочу знать. Говорят, это ваши расчёты помогли закрыть Разлом? — Наши совместные расчёты с Ньютоном, доктор Эган. — Ньютон не говорил, что работал с вами над закрытием Разлома. — Однако если бы не он, ничего бы не получилось. — Вы думаете, он действительно хотел этого? Германн в недоумении посмотрел на Альберта Эгана. — Простите, Германн. Он говорил, что вы знаете его лучше всех на свете. — Мы пять лет провели фактически запертые в одной комнате. Но последние два года только переписывались. Германн не стал говорить этому хлыщу, что за два последних года они переписывались куда реже, чем за те два года до личной встречи, когда любую внезапно пришедшую в голову идею он бросался пересказывать блестящему (хотя и совершенно безграмотному) собеседнику. Тогда оба они работали над нейромостами, доктор Готтлиб писал софт для проекта "Егерь", а доктор Гейзлер работал с испытуемыми — пытался добиться устойчивости контакта. Была у него тогда идея фикс, удалённое управление Егерем — всё как настоящее, но пилоты в полной безопасности. Не хватало беспроводной скорости передачи данных и стабильности сигнала, джиттер оказывался критическим, и даже миллисекундные задержки сигнала по результатам расчётов в симуляторе влияли на исход сражения. Доктор Гейзлер страдал, Германн (который как раз писал добрую четверть модулей к симулятору) утешал его как мог. Почему вас не смущает, спрашивал он, что никто не пилотирует дистанционно, скажем, истребители? В Егере весь бой никогда не занимает больше нескольких минут, это чудовищные скорости, задержка передачи опасна, а возможность отказа передатчиков критична. Но Ньютон всё равно не переставал искать решения, и Германн тогда заразился его энтузиазмом. Письма, письма, письма. Много раз на дню. Это как секс, вдруг пришла на ум неуместная ассоциация. Говорят, что если парочка, живущая вместе, будет весь первый год класть по монетке в банку, когда занимается сексом, а по истечении первого года каждый раз эти монетки вынимать по одной, то банка никогда не опустеет. Кто ему рассказал эту дурацкую историю? Почему она отложилась в памяти? Но это была неправда. Ни с кем на свете не было так легко, как с доктором Ньютоном Гейзлером. Почему Германн перестал отвечать на его письма? В этом он не мог признаться даже сам себе. — И вы не виделись с ним после его отъезда из Гонконга? — Нет. Слишком много работы. Разговор не клеился отчаянно, да и мигрень набирала обороты. Оба помолчали, Германн отхлебнул воды. Стукнулся зубами о тонкий стакан, тихо выругался про себя. — Я думаю, мне нужно кое-что вам показать, — решился наконец Эган, — Ньютон всегда отзывался о вас тепло, и мне мучительна сама мысль, что вы что-то недопонимаете. Я живу над “Четырьмя лошадьми”, точнее, двумя этажами выше. Вас не затруднит подняться по лестнице?.. Видите ли, здесь нет лифтов. Германну неприятно, и он хочет отказаться, но не затем ли он и пришёл? Он не знает, что ему хотят показать, и пока Эган кричит бармену дежурное “запишите на мой счёт”, и пока он взбирается по узкой лестнице с полом, вымощенным щербатой плиткой в стиле ар-деко, и со стенами, выбеленными извёсткой и потому пахнущими почти успокаивающе, он находит некий компромисс с собой. Квартира Эгана — маленькая студия, обставленная с той же педантичностью, с которой всегда были обставлены его собственные пристанища, временные и постоянные. На минуту его посещает ревнивая мысль — а не стал ли Альберт Эган для Ньютона Гейзлера вторым Германном Готтлибом. Но мысль кажется ему неуместной. Эган усаживает его на высокий стул и кивает на здоровый экран, висящий на стене. Старомодная плазма, не голопанель; впрочем, Готтлиб тоже считал, что у голопанелей пока что плоховато с цветопередачей. Для просмотра кино куда лучше подходила старая добрая поляризационная трёхмерка. — Смотрите внимательно, доктор Готтлиб, — говорит он, — и не говорите, что не видели. Экран загорелся треском и шорохом, шорохом бессмысленным для кого угодно, зато как нельзя лучше знакомым Германну Готтлибу. Квазибелый шум, “шум памяти”, помехи сознания, характерная картинка, которую дают не слишком чёткие воспоминания и не слишком точные датчики. Такой же узнаваемый звук, как шуршание старой пластинки или стрёкот кинокамеры, или старинный модем, отчаянно пытающийся выйти в сеть. Попытки вытащить воспоминания из человеческого мозга предпринимались и раньше, но, насколько было известно Германну, именно токийской исследовательской группе впервые удалось получить более-менее внятную картинку. Впрочем, последний прототип работал куда стабильнее. Поэтому в первую очередь Германну пришло в голову, что кто-то не то скопировал, не то воспроизвёл его же старые наработки. А потом шорох пробился голосом и изображением. И стал я на песке морском, и увидел выходящего из моря Зверя с семью головами и десятью рогами, и на головах его имена богохульные… И сказал мне Ангел: что ты дивишься? Я скажу тебе тайну зверя. Слова были смутно знакомыми. Откровение Иоанна Богослова, вспомнил Германн. Почти дословно. Эган действительно оказался религиозным фанатиком. Но не это было хуже всего. Хуже всего был голос. Голос Германн знал. И интонации, проникновенные, фанатичные, были ему тоже знакомы. Но всё равно он вздрогнул, когда увидел на экране безумные глаза Ньютона Гейзлера. А то, что он увидел потом, было и вовсе… пугающим? Чудовищным? Картинка дрожала и была нечёткой, но потрясающе достоверной. Она проваливалась в синеву, являя образы настолько ужасные и апокалиптические, что у неподготовленного зрителя холодело в животе. К несчастью, Германн Готтлиб был подготовленным зрителем. Большую часть этих кадров он видел своими глазами и с тех пор пытался забыть так отчаянно, как только мог. Это маленькое кино в своё время стоило ему — он готов был поклясться — пары лет жизни. Не только потому, что вторжение в инородный разум было таким пугающим. Больнее всего оказалось окунуться в омут всепоглощающего страха, превосходящего по интенсивности любые эмоции, когда-либо испытанные Германном. Живого, человеческого, шкурного страха, не вызывающего отторжения, садящегося, как костюм, пошитый по мерке. О, великолепный Ньютон Гейзлер умел бояться. Как он умел бояться! Эган стоял в двух шагах от Германна и прижимал руки к груди. Неужели именно страх привёл Ньютона в руки религиозных фанатиков? Но отчего-то именно сейчас Германн больше не сомневался. Поведение Альберта Эгана говорило достаточно. Доктор Гейзлер жив, даже если он больше не в своём уме. Жив, даже если церковь Зверя крепко держит его в своих тисках. Обязательно жив.