Адские машины желаний доктора Готтлиба

— Конечно, живой, — говорит низкий женский голос, бархатное контральто, — а что с ним станется, он железный какой-то. Да и чтение мыслей — это тебе не дрифт с кайдзю. Почти безопасно. Ненормальная активность в 24-м Бродмана и Брока, но это, скорее всего, пройдёт. Может, будет пару дней несвязно разговаривать. А хочешь больше информации — вколи ему тиопентал, должно облегчить процесс. Ты всё равно не заставишь его сотрудничать. Ты только запугивать умеешь. Чем ты будешь запугивать его? — А ты не слишком с ним церемонишься. — Ну, это же не твой драгоценный пророк. Мне даже думать не хочется о том, как ты накажешь провинившихся. — Не напоминай. Понятия не имею, как мы справимся теперь. Да, и ещё. — М? — Я просил вести себя потише. Потише, Мария. Знаешь, что такое потише? В церкви женщины накрывают голову платком и ведут себя смиренно. И лишнего не болтают. — Я учёный, Рон. И знал бы ты, как меня раздражают твои цирковые представления. Давай лучше ещё разок, он переживёт как миленький, — и трогает тумблер наманикюренными пальчиками... и мир приходит в движение опять как будто на спине огромного зверя скажем слона и тишина глухая глухая тишина только свист как в падающем самолёте самолёт падает но каждое утро просыпаться всё раньше никаких подушек безопасности особенно если о том, о чём не говорят я набираю номер который на самом деле не набирал я говорю беги я знаю тайну зверя я знаю тайну зверя я помню тайну зверя Я действительно помню, внезапно понимает Германн. О нет, Ньютон не религиозный фанатик и никогда им не был. И никогда не стал бы. Меня обманул страх. Я думал, можно управлять им с помощью страха. Но Ньютон всегда был сильнее своего страха. Он всегда был готов выйти к своим чудовищам. Почему я забыл? Как я мог забыть? Гонконг, это был Гонконг, конечно, Гонконг, маленькая дрянная забегаловка, две недели после победы, и все пьяны настолько, насколько можно вообразить... — ...не поверишь, но всё началось не с какой-нибудь “Годзиллы”, а с Астрид Линдгрен. “Братья Львиное сердце”, так называлась книжка, и там было чудовище по имени Катла. Страшное. Я имею в виду, действительно страшное, даже сейчас, — говорит возбуждённо Ньютон и поправляет очки. — Есть такой вулкан в Исландии, — припоминает, кажется, Тендо. — Точно, чувак, — кивает Ньютон, — и я был на его извержении в две тысячи тринадцатом. А потом пришли кайдзю, и это было что-то. Я думал серьёзно заняться вулканологией и геологией тогда, но потом пришли кайдзю. А Годзиллу я посмотрел только год спустя. И, по правде говоря, начал с версии одиннадцатого года. Но это жалкая подделка по сравнению со старыми японскими фильмам. Вокруг оживлённо загалдели. Старые фильмы про кайдзю — любимый конёк доброй половины обитателей Шаттердома. — А может, — задумчиво сказал Ньютон, уже гораздо тише, — ещё и раньше, когда я дорвался до Нового Завета. — И зверь выходит из моря, — говорит Тендо, — но я не помню, как там точно. И стал я на песке морском... — И стал я на песке морском, — подхватывает Ньютон торжествующе, — и увидел выходящего из моря Зверя с семью головами и десятью рогами, и на головах его имена богохульные… И сказал мне Ангел: что ты дивишься? Я скажу тебе тайну зверя. — Ну и память у тебя, Ньют. — Я был зверски впечатлён в детстве. Всадники апокалипсиса! Трубящие трубы! Ну и про Зверя мой любимый момент, хотя, конечно, блудница там ни к селу ни к городу. Он помедлил, отхлебнул пива и прикрыл глаза. — Я скажу тебе тайну зверя, правда, потрясающе? Я забыл совсем про этот эпизод, а сейчас вспомнил. Подумал о том, что знаю теперь тайну зверя. Правда, Гермс? Мы с тобой знаем тайну зверя. А потом доктор Германн Готтлиб проснулся с привычной мыслью: в теле человека немногим больше двух сотен костей. И ещё: когда трамал не помогает, есть ещё кодеин. Нельзя использовать кодеин. Но если очень больно, то всё-таки можно. И ещё: Ньютон Гейзлер никогда не сходил с ума. Просто его память вывернули наизнанку, как перчатку, вытрясли и преподносят на серебряном блюдечке дуракам. Для устрашения. В голове гудел, дрожал, пульсировал какой-то странный диссонанс, стихи Эзры Паунда на аккорды скрябинского “Прометея”, приближающаяся мигрень. Всё на свете, воздух, головная боль, чужие имена, всё имело свою окраску, свой звук и свой запах. Синестетический отходняк после неумелого использования машинки-для-чтения-мыслей. Которой они с маленьким доктором Кимико Маэда так и не смогли придумать подходящего рабочего названия. Какое-то время он лежит (стоит? сидит?) неподвижно, просто потому, что не может двигаться, а точнее, не осознаёт собственные конечности принадлежащими себе. Это больше похоже на бестелесность, чем на паралич. Полная потеря проприоцепции. Спустя какое-то время (час? два? внутренние часы отказали вместе с телом) проприоцепция вернулась: сначала руки, затем ноги, потом лицо. Несомненно, у него ещё было тело, и тело это хотело жить. На пробу он пошевелил пальцами, потом кистями рук, убедился, что прочие части тела прихвачены широкими ремнями, и только потом открыл глаза — и увидел побелённый, но обшарпанный полоток. — Доброго дня, отец, — произнёс чей-то голос неподалёку, — всё готово к субботней мессе. Эган, вспомнил Готтлиб, Альберт Эган. Чокнутый религиозный фанатик. И человек, называющий себя Хаббардом. — Благодарю, сын мой. Иди и выспись перед церемонией. — Хорошо, отец. Вы уже уезжаете? — Завтра. Я хочу посмотреть, как ты проводишь ритуал. И поддержать, если потребуется. — Хорошо, отец. Возникла пауза. — Альберт. Я вижу, что ты что-то хочешь у меня спросить. Так спрашивай, не молчи. — Пророк тоже уедет с вами? Секундная заминка. — Да, Альберт. Что-то ещё? — Та женщина. Она не благочестива, не ходит на мессы, не молится, иногда мне кажется, что она вообще не верует в Господа нашего. Почему вы держите её при себе? — Ты ошибаешься, Альберт. К тому же я уже просил не называть сестру Марию той женщиной. — Как скажете, отец, — по-военному коротко отозвался Эган. В голосе его, впрочем, не было особенной покорности. — Я буду ждать вас к мессе. Скрипнула несмазанная петля на двери. Дверь закрылась. — Какой ревнивый мальчик. А, доктор Готтлиб, — сказал Хаббард, — и вы уже не спите. — Мистер Хаббард, — ответил Германн и попробовал улыбнуться. Улыбка вышла вымученной и несимметричной, и Германну захотелось быстро проверить самого себя на симптомы инсульта. Ипохондрик, едко сказал чужой, но дружелюбный внутренний голос. Стало чуть-чуть полегче. — Неужели мои люди плохо с вами обращались, доктор Готтлиб? — Скажем так, — отозвался Германн, — они это делали с вашего попустительства. — О, напротив. Я пытался сделать им внушение, но видите ли, они считают вас… кем-то вроде воплощения антихриста. Человеком, который пытается остановить приход Зверя и не допустить очищение душ человеческих через страдание и боль. Вы в последнее время довольно ясно декларировали… что вы атеист и не верите в очищение. — О. Вот так. И при этом они считают доктора Гейзлера… кстати, кем там они его считают? Пророком? Знаете, Хаббард, если вы спросите меня, кто на самом деле остановил зверя, то я вам отвечу, что моей-то заслуги здесь как раз немного. Но если я буду перечислять по именам людей, которые сделали это, имя Ньютона Гейзлера будет первым в списке. — Однако в нашей маленькой молитве вы видели совсем другое. — Знаете, Ньютон всегда благоговел перед кайдзю. Неплохой способ не потерять рассудок, если боишься их до потери пульса. Нарезка у вас мастерская, надо сказать, пробрало даже меня. Я поверил… на какое-то время. Однако он никогда не был фанатиком. Просто блестящий ум в борьбе с животным страхом. — А вы, доктор Готтлиб, никогда ничего не боялись. — О нет. Для страха такого уровня у меня всегда недоставало воображения. — Правое полушарие мозга доктора Гейзлера, — смеётся Хаббард, — и левое полушарие мозга доктора Готтлиба. Да, такой монстр победил бы весь мир. — Это даже в теории был бы отвратительный нежизнеспособный кадавр, — заметил Германн, — мы настолько дрифт-несовместимы, насколько это вообще можно представить. Прежде чем победить мир, нам бы пришлось победить друг друга. Чем тоньше душевная организация, тем меньше вероятность дрифт-совместимости. Ньютон гений, и я не знаю, найдётся ли кто-то ему под стать. — Я знаю людей, которые и вас считают гением. — Я не гений, Хаббард. Я просто человек, который знает своё дело. Очень хорошо знает, не более того. — И всё-таки вы оба выжили после дрифта с кайдзю. Без тишины в дрифте, без синхронизации, но сумели разделить нагрузку и выжили оба. Германн морщится и меняет тему. — Вы выпотрошили меня как рыбку, Хаббард, так что ещё вы от меня хотите? Зачем я вам теперь нужен? Или мне тоже прочитать вам немножко Иоанна Богослова? У вас случайно не завалялась с собой книжица? Видите ли, я принадлежу к другой конфессии и не помню наизусть христианских религиозных текстов. — Нет, Германн, — просто говорит Хаббард, — ничего говорить не надо. Ничего мне больше от вас не нужно. Мы здесь, чтобы наши друзья смогли засвидетельствовать, как вы умрёте. Вот так, думает Германн, лёжа в белой комнате, не в состоянии пошевелиться, освободить хотя бы руки или ноги. Вот так. Здравствуй, страх смерти. Лёжа ночами в госпитале без сна, ворочаясь дома на неудобной постели, прогуливаясь по лаборатории взад и вперёд, перебирая бумаги, Германн Готтлиб боялся совсем других вещей. Он боялся, что завтра опять будет день, принадлежащий мигрени. Боялся, что придётся говорить на публике. Боялся ошибиться в расчётах. Боялся, что его не любят (и этот страх обычно оправдывался). Больше всего боялся, что его отточенный ум угаснет. Уже потом, после дрифта, Ньютон должен был понять, на что ради него — вместе с ним — пошёл Германн Готтлиб. Они оба рисковали остаться идиотами, если на то пошло. Это было бы действительно хуже всего. Но он сказал Хаббарду правду: чтобы бояться всерьёз, ему недоставало воображения. Поэтому страхи всегда отступали, стоило рукам заняться делом. Сейчас заняться было нечем. Германн Готтлиб трезво оценивал свои шансы на спасение. Даже если бы ему удалось освободиться, далеко бы он не ушёл. Чудесного спасения ждать было неоткуда. Оставалось играть с самим собой в воображаемые шахматы, чтобы не сойти с ума окончательно. Что-то могло измениться в любой момент. Внутренний голос молчал. Первую партию Германн выиграл. Вторую — проиграл. На середине третьей в дверь вошёл Альберт Эган. В руке у него был пистолет. — Ваша одежда, Готтлиб, — сказал он и бросил что-то рядом с ним. А потом наклонился, один за другим отстегнул ремни, удерживающие щиколотки и запястья, и отступил к двери, по-прежнему удерживая пистолет в дрожащей руке. «Постуральный тремор, — механически отметил про себя внутренний голос Германна Готтлиба, — или просто нервничает». Дверь захлопнулась с оглушительным стуком. Удивительно, но ему оставили даже трость. Встать удалось не сразу, одеться — тоже. Руки привычно дрожали, и только застегнув рубашку, Готтлиб понял, как сильно замёрз. Поэтому, зашнуровав ботинки, он накинул на плечи пальто (мельком посетовав об аляске, сгинувшей в Гонконге, в луже кислоты на столе доктора Гейзлера) и опустил руки в карманы, бессознательно перебирая содержимое. Карманы, впрочем, были почти пусты: перчатки, билет в метро и оторвавшаяся пуговица незнакомого калибра. Но ждать больше не пришлось. Дверь распахнулась, и двое здоровенных детин подхватили его под руки, завязали глаза и аккуратно, но без церемоний вытащили за шиворот. *** Лестница, лестница и ещё одна лестница, а потом в лицо бьют свежий ветер и шум срывающейся вниз воды. Кто-то подталкивает Германна в спину, и тот по инерции делает с десяток шагов, прежде чем сорвать с лица повязку. Перед ним расстилается удивительный пейзаж. Справа и до горизонта тускло мерцает вода, слева крутой обрыв, а внизу зелёная долина, по которой вьётся узкая речка. Горящее вечернее солнце спускается прямо в разлив водохранилища, в горящую от бликов воду. Заброшенная дамба на Кротоне, говорит безошибочная фотографическая память — своя? чужая? Гребень старой кротонской дамбы. Если здесь когда-то и были перила, то давно снесены. Подсознание скручивает запоздалый страх высоты, но и страх кажется не своим. Германн прогоняет наваждение, стараясь не пошатнуться. Хотя верхняя площадка дамбы и кажется достаточно широкой, но сделай он десять шагов влево — был бы уже мертвецом. В двадцати шагах впереди стоит Альберт Эган. Губы его шевелятся, но слов не разобрать из-за шума воды. Впрочем, Германну кажется, что тот читает кирие. Эган изменил аккуратному костюму университетского неудачника: он одет в алую мантию, неуловимо напоминающую облачение католических священников. На плечах его лежит тяжёлый орнат, густо расшитый золотом и лазурью, а в руках — толстая книга в переплёте из странной синеватой кожи. И где только достали. Сейчас, через два с лишним года после закрытия разлома, запчасти кайдзю стоят каких-то баснословных денег. Германн оглядывается назад. За спиной — давешние громилы в облачении храмовых служек. Под рясами топорщатся пистолеты. Впереди ажурными кружевами — старый автомобильный мост над водосливом, и на этом мосту стоят ещё человек тридцать храмовников в алом и лазурном. Справа — вода, слева — пропасть. Альберт Эган подносит к горлу пальцы, и голос его усиливается, так что теперь можно разобрать слова. Церковь Зверя, думается Германну, совсем не чурается техники. Пистолеты, громкоговорители, камеры. Где-то здесь обязательно должны быть камеры. Шансы на спасение стремятся к нулю. Эган читает что-то на латыни, и Германну кажется, что у него поднялась температура: его колотит озноб. Старый мшистый камень крошится под подошвами. Пуговица в кармане — с синего пальто Мако Мори. Здесь, в Нью-Йорке, у неё не нашлось чёрного для похорон. Германн криво улыбается и сжимает пуговицу крепче. В голове у него щёлкают вероятности, как старые счёты, как мел о доску, как сломанный автомат бинго, как орехи под рождество. Храмовые служки хватают его за плечи и подводят к краю дамбы, к воде, спиной, так близко, что ещё немного — и его каблуки не найдут опоры. Что вышло из воды, в воду же и вернётся, хрипло читает Эган на рубленой латыни, что было прахом, вернётся в прах. Зверь выходит из моря. Они встают лицом к лицу, Эган и его жертва, и пока священник заканчивает свою молитву, Германн сжимает пуговицу в кулаке. За спиною Германна Готтлиба закатное солнце садится в разлив Кротона. Сполохи освещают лицо храмовника, когда он, не переставая читать, подходит совсем близко. Звук его голоса перекрывает шум воды, и поэтому он не слышит стрекота лопастей. А Германн слышит. И когда храмовники смотрят на небо и вскидывают руки, защищая лицо, а Альберт Эган бросает книгу и вытаскивает пистолет, Германн хватает его за шиворот алой столы, притягивает к себе и, прикрываясь им, падает в воду. Одежда намокает моментально, и, опускаясь на дно, Германн не видит уже, как вертолёт зависает над дамбой, как бегут храмовники, как над ним проплывает гигантская тень. Когда чьи-то руки вытаскивают его из воды, он уже без сознания. *** — Германн, — сочувственно сказал Геркулес Хансен, — вы точно уверены, что у вас не галлюцинации? — Это не галлюцинации, — с сомнением покачал головой Готтлиб, — это логические умозаключения. И, возможно, немного интуиции. Я уверен, что Ньютон Гейзлер жив. И если вы обыскали всю дамбу сплошь и поперёк — что же, надо поискать ещё. — Вы в вашем Токио какие-то непуганые все, — бросил незнакомый рыжий тип в военной форме без знаков различия, — маршал, объясните доку, какой у нас тут нынче расклад. — У нас большие проблемы, доктор Готтлиб, — кивнул Хансен, — очень большие проблемы. Вы решили, что это гнёздышко сектантов в старой дамбе — это и есть гнездо порока? — А вы знали о нём заранее? — Знали. Но маячок вам всё-таки кинули на всякий случай. Нам известны не все их… намоленные места. Это не церковь, Готтлиб, это политическая организация. Настолько политическая — чтобы вы понимали — что я не думаю, что продержусь на своей должности до июня. Настолько политическая, что результаты расследования исчезновения доктора Гейзлера не удастся протащить через прессу. У них всё больше последователей среди простых смертных, все те листовки, которые сейчас валяются на каждой улице — они совсем не выглядят экстремистскими. Но и фанатиков среди этих сектантов полно. Если до лета всё будет идти такими темпами, их первосвященник будет иметь все шансы победить на президентских выборах. А нам уже сейчас приходится тяжко. Если Ньют… если доктор Гейзлер действительно жив, то мы его даже в розыск объявить не можем. Не нам он достанется, если его найдут. Но пока у меня есть хоть какие-то полномочия, я предлагаю вам защиту. Такую же, как и всем другим героям Гонконга. Вышлем вас туда, где безопаснее — лично на вас у них особый зуб. Думаю, наша маленькая операция здорово нам аукнется, в последнее время мы стараемся не лезть им под руки, как-то осторожнее действовать, что ли. — Что же вы Ньютона-то заранее не выслали, — сказал Германн и добавил почти издевательски: — сэр. Геркулес Хансен болезненно поморщился. Под глазами его лежали синяки такого цвета, как будто причиной их было не переутомление, а хорошая кабацкая драка. — Простите меня, доктор Готтлиб. — Нет, — сказал Германн внезапно, — не надо меня никуда высылать. Я сам уеду. Обратно в Токио, через неделю. Но до этого момента попробую навести кое-какие справки. Научные круги достаточно тесная штука, если Ньютон жив, он найдёт способ выйти с кем-нибудь на связь. С вами или со мной. Если нет, буду искать по моргам и больницам. Маршал положил Германну руку на плечо и ничего не сказал.