Адские машины желаний доктора Готтлиба

Впрочем, сам Готтлиб ещё не понимает, что это — война. Не понимает, когда ставит на зарядку коммуникатор, набирает номер Мако и слышит короткие гудки. Первый раз, второй, третий. Не понимает, когда звонит Тендо и слышит в трубке: такого номера не существует. Дозвониться маршалу Хансену в принципе непростая задача. А вот Кимико Маэда берёт трубку сразу. — Кимико-сан, — говорит Германн быстро, — вы мне нужны как врач. Вы можете мне помочь? У меня есть дело... — Боже, мальчик, — отвечает Кимико так же встревоженно, — с тобою что-то случилось? — Я в полном порядке. — Тогда молчи и слушай, доктор Германн Готтлиб, — говорит доктор Кимико Маэда, — мне звонила твоя маленькая подружка и велела передать тебе следующее. Сейчас ты уедешь из города. Выброси коммуникатор и уезжай прямо сейчас. Никому не говори, куда. А там бери билет на самолёт и улетай из Америки. Возвращайся в Токио, или в Германию, или куда-нибудь подальше. Ты это сделаешь, и ты сделаешь это быстро. И нажимает отбой. Германн закрывает глаза и считает до десяти. Eins, zwei, drei, vier. Еins, zwei, drei, vier. И только тогда оборачивается. Маленький гостиничный номер, который он снял несколько дней назад под чужим именем, пахнет больницей. Стакан с водой упал на пол, и вода уже почти впиталась в дешёвый бежевый ковёр. Ньютон сидит на краешке кровати и смотрит в стену, но взгляд его ни черта не выражает. Eins, zwei, drei, vier. Германну кажется, что даже дышит он через раз. Транквилизаторы, похоже на транквилизаторы. Если бы он хоть что-нибудь в этом понимал. — Ньютон, — позвал он осторожно и положил ему руку на плечо. Ньютон вздрогнул от прикосновения, но не обернулся на голос. Надо отвезти его в больницу, — думает Германн. Eins, zwei, drei, vier, но тащить в больницу его, судя по всему, нельзя. Самый лучший выход — это немедленно ехать в аэропорт и брать билеты на самолёт. Но с Ньютоном не получится. Ньютону нужен врач. Нужно сделать МРТ, нужно найти какие-то лекарства. А где я возьму доверенного врача? Маэда-сан отказалась, а я даже не успел сказать, что нашёл его живым. Общие знакомые? Никаких больше общих знакомых. А ведь Альберта Эгана так и не нашли. Утонул, затащило течением в водослив дамбы, растворился в воздухе. А может быть, оно и к лучшему, что я не успел сказать Кимико, что нашёл его живым. Господи, я ничего в этом не понимаю. Если бы можно было поговорить с Ньютоном. — Доктор Ньютон Гейзлер, — сказал он, — приём. Я ещё не понимаю, что у нас здесь случилось, но мне очень, очень нужна твоя помощь, Ньют. Как мне понять, что с тобой происходит? Его школьный учитель физики всегда говорил: главное — правильно поставить вопрос. Германн посмотрел на себя в зеркало. — Это очень плохая идея, Германн Готтлиб, — сказал он вслух, — я тебя просто не узнаю. Если бы не случайное совпадение, ему бы в жизни этого в голову не пришло. В Токио, он знал, было подобное заведение, но его довольно быстро накрыли. Не без помощи самого Готтлиба, которому однажды позвонил какой-то тип и мрачным голосом осведомился, а не откажется ли профессор-сан за разумную плату помочь с программным обеспечением для одной хитрой вещички? Готтлиб понятия не имел, чем закончилась вся эта история, но, говорят, облава была знатная. Нью-йоркский же адрес попал к нему случайно, в процессе поисков по моргам и больницам — его местный приятель Густав, распечатывая ему полный список мест, где следует искать пропавшего без вести человека, сунул ещё визитку: — А если твой друг склонен ко всякого рода экспериментам, можешь зайти сюда. У них тоже иногда люди пропадают в неизвестном направлении. Скажешь кодовое слово и можешь наводить справки. — Дай угадаю, — сказал Германн, — кодовое слово “Уинтермьют”. — У людей совершенно нет воображения, — покивал Густав. Германн достал визитку из кошелька. Неэлектронная, на тонком картоне, с красочной картинкой. Салон татуировки “У. Гибсон”*. Германн усмехнулся про себя, быстро собрал вещи, слил на коммуникатор кое-какую литературу, вытащил сим-карту, заблокировал gsm-модуль и положил бесполезный кирпич в карман. Значит, Уинтермьют. — Пойдём, Ньютон, — сказал Германн, одёргивая на нём длинноватые рукава клетчатой рубашки, застёгивая все пуговицы до последней и надвигая на глаза капюшон ветровки. Одежду он купил первую попавшуюся, лишь бы не бросалась в глаза, остановив такси у небольшого магазинчика. — Пойдём, поговорим с Уинтермьютом. *** По дороге он снял с карты наличные — сколько было в банкомате — но карту, подумав, сунул в карман. Салон татуировки “У. Гибсон” оказался маленьким и грязноватым, завешанным какими-то вульгарными картинками с розами, черепами и, конечно, кайдзю. Ньютон был бы в восторге. За импровизированной стойкой ресепшена Германна встретил мрачного вида бородач. Руки его были расцвечены картинками из Босха. Германн нервно ему улыбнулся. — Хотите сделать себе татуировочку, мистер? — неприветливо спросил бородач. — Не совсем, — сказал Германн и положил на стол визитку, — если вы понимаете... — Ааа, нейронавты, — презрительно протянул дядька, — а этот — он невменяемый, что ли? Или под наркотой? Ты, значит, решил развлечься без вреда для здоровья? Так имей в виду, что лучше самому ширнуться, куда полезнее, чем пару дней бегать за белым кроликом. — Под мою ответственность, — сказал Германн и нащупал в кармане пачку банкнот. — А то бывает, — сказал бородач, хотя его никто ни о чём не спрашивал, — что приходят любовнички, со своими чувствами разобраться. Типа, почувствуй мою неземную любовь и перестань ебать мне мозги. Так вот, мистер, ещё ни одна парочка не осталась довольна увиденным. Зуб даю, что все они расстались, как только оправились от кессонки **. — Ничего, — сказал Германн, — я примерно представляю, чего мне ждать. — А друг-то ваш согласен? Что-то он не похож на парня, который может подписать отказ от ответственности. — Это была его идея, — сказал Германн, не очень покривив душой, и вытащил деньги. Дверь подсобки, снаружи заклеенная плакатами киноновинок, была тугой и куда толще, чем выглядела на первый взгляд. Дверные косяки тоже выглядели на редкость основательными. Посреди чистой — даже очень чистой — выкрашенной в белый комнаты стоял нейромост — судя по виду, снятый с третьей серии, там стояли типовые мосты, и это было не так плохо, как могло быть, и два кресла, похожие на те, которые можно встретить у зубных врачей. Германн Готтлиб ненавидел зубных врачей. Тем не менее, мост выглядел основательно — честно говоря, куда основательнее, чем та собранная из мусора поделка. Жаль, что нет возможности взглянуть на программное обеспечение. Самописным модулям Германн не доверял, тем более, что исходный код, насколько ему было известно, в свободный доступ так и не попал, следовательно, любые надстройки — это результат реверс-программирования ***, и, возможно, бездарного. Скорее всего, бездарного: у пилотов Егерей третьей серии никогда не было нейрокессонки. Но отступать было уже поздно. — Эй, мистер, — сказал бородач, — вы бы позвонили кому, пусть вас заберут потом. После дрифта под наркотой своими ногами обычно не уходят, а я вам не сиделка. Германн сунул руку в карман (руки дрожали) и вытащил бесполезный коммуникатор. И убрал его обратно. — Разрешите сделать от вас один звонок, — попросил он. — Валяйте, — с сомнением согласился любитель Босха, — звоните. Но я очень надеюсь, что всё останется строго конфиденциально. Кому бы вы ни звонили — я хочу знать, что ему можно доверять. А кому я могу доверять? — спросил себя Германн. Кому я могу позвонить здесь, в Нью-Йорке, в твёрдой уверенности, что это мне не навредит? Кимико больше не ответит, Мако Мори не берёт трубку. Тендо. Нет. Всё не то. Никто из знакомых, никто из бывших коллег. Кому? Ему не нравился ответ на этот вопрос. С другой стороны, учитывая сложившиеся обстоятельства, этот звонок всё равно следовало сделать как можно быстрее. Номер, который он набрал, он помнил наизусть, хотя не звонил по нему ещё ни разу. — Здравствуй, — сказал он в телефонную трубку, — да, я знаю, что ты в Нью-Йорке. Подожди минуту. Сейчас я скину тебе один адрес. Если я не перезвоню тебе через два часа, приезжай, пожалуйста, по нему. Одна. Не надо говорить что-нибудь моим коллегам. Мне нужна твоя помощь. Мне очень нужна твоя помощь. Да. Да. Спасибо. И до встречи. — Может, вы всё-таки передумаете? — с надеждой спросил здоровяк, — он же совсем жмурик. Германн посмотрел на него, так, как будто всё, что его тяготило, был этот проклятый телефонный звонок, а вовсе не исчезнувшие не пойми куда Мако и Тендо, не разговор с доктором Маэда, не почти бесчувственное тело доктора Ньютона Гейзлера, безвольно прислонившееся к стене, снял пальто, поддёрнул рукава рубашки и сел в почти стоматологическое кресло, подставив голову под пульсирующие теплом контакты. — Жмуриком больше, жмуриком меньше, — сказал он весело, — жмите уже. *** Любая погоня за белым кроликом **** начинается с падения в кроличью нору. Ощущение падения было таким физически реальным, что Германн даже успел подсчитать, сколько именно километров он уже пролетел в затяжном прыжке. Очень хотелось ухватиться за что-нибудь рукой, просто чтобы почувствовать, что это на самом деле сбоит система ощущений. Или поставить одну ногу на пол. Похожее ощущение всегда преследовало его, стоило выпить чуть больше, чем два стакана вина — стоило ему лечь, как он немедленно начинал проваливаться куда-то под простыни, пока от нарастающей скорости не начинало тянуть под ложечкой. Способ с тем, чтобы дотянуться ногой до пола, подсказал ему когда-то Тендо, когда Германн попытался объяснить ему когда-то, почему пятый стакан определённо будет лишним. С алкогольным опьянением это работало безотказно и, наверное, сработало бы и сейчас, если бы Германн вдруг не обнаружил, что ног у него нет. А так же рук, туловища и, вероятно, головы. Несмотря на это, его преследовало чувство, как будто он не может больше находиться в одной позе — всему его несуществующему телу было мучительно неудобно. Германн постарался абстрагироваться, и абстрагироваться удалось. Любая погоня за белым кроликом предполагает наличие белого кролика. Если только кролик ещё живой. Германн мысленно потянулся, стараясь отыскать теплоту чужого присутствия, но кругом было пусто. Отчаянье. Отчаянье. Ничего. Он потянулся ещё дальше — и провалился в зримую, осязаемую, телесную, уютную темноту. Света не было, но были шорохи, словно всё вокруг завернули в занавеску. Пахло пылью, полиролью и пудрой. Как в платяном шкафу. — Что ты делаешь в моём убежище? — с сомнением спросил кто-то шёпотом, совсем рядом, в нескольких дюймах от его плеча. — Ищу тебя, — пояснил Германн Готтлиб, который был уже не очень уверен, что он Германн Готтлиб, — пусть даже Германн Готтлиб семи лет от роду. — Мы играли? — Да. Мы играли, и я тебя нашёл. — Эй. Я не хотел, чтобы меня нашли. Я не играл. Я думал, что отлично спрятался. — Я никому не скажу, — сказал Германн, — я честное слово никому не скажу. — Зуб даёшь? — Да, — кивнул Германн, — от чего ты прятался? — Мама с папой снова ссорятся. Слышишь? Но их по-прежнему окружала тишина. — Нет, — сказал он, — я ничего не слышу. Расскажи мне, от чего ты прятался? Тот, кто сидел рядом, отчаянно замотал головой. — Эй, — сказал Германн, — это очень важное дело. Мне надо помочь… одному человеку. И чёрта с два я смогу это сделать без твоей помощи. — Это прям дело чести? — с сомнением спросили рядом. Германн кивнул, запоздало понял, что в темноте этого не видно, и добавил: — Определённо, да. — Тогда дай сюда руку. *** Ньютон Гейзлер сходил с ума уже давно. Первые признаки он заметил у себя через несколько дней после победы, когда взял в руки странную абстрактную фарфоровую статуэтку и долго не мог вспомнить, кто оставил её у него на столе, или, возможно, он сам купил её в какой-то лавочке в Гонконге? Он покрутил её в руках тогда и отставил куда-то в сторону, поглубже в недра бардака, потому что работы было полно, и думать о глупостях было некогда. Ему следовало забить тревогу уже тогда, когда он почти пятнадцать минут проискал собственную чашку, прежде чем найти её где-то погребённой под распечатками. Или неделей позже, когда взорвалась банка с кислотой. Или ещё пару дней спустя, когда он не смог завязать шнурки на собственных армейских ботинках (и пришлось идти завтракать в кроссовках, где никаких шнурков не было, а была такая специальная удобная резиночка). По правде говоря, в тот момент он вообще не смог вспомнить, что такое шнурки. Подумаешь, такая штука. Что-то случилось с его ботинками. Да ещё и так рано утром. Бывает. В этом самая большая опасность чёртовой агнозии *****. Человеческой мозг, невозможный, изобретательный, потрясающий инструмент, в попытке адаптироваться к повреждениям делает вид, что ничего не случилось. Ньютон слышал истории про парализованных наполовину больных, которые были уверены, что их тело в полном порядке — вместе с параличом отключалась память о теле. Мозг подбрасывал им сказки, одну за другой, чтобы объяснить происходящее какими-то внешними причинами. Истории про больных, которые слепли, но не знали, что ослепли, потому что вместе со зрением пропадала вся память о том, что они когда-то могли видеть. Безмятежные, спокойные, беспомощные. — Ньютон Гейзлер, — спросил его Германн через пару недель после победы, — ты уже сделал МРТ? — Конечно, — соврал Ньютон потому, что не хотел опять ругаться — в лаборатории было темно, тепло и уютно, они бездельничали и пили чай, и не хотелось снова быть виноватым и разрушать эту хрупкую, стеклянную теплоту, и поэтому он соврал и, конечно, через пару дней сам накрепко поверил в эту ложь — потому что отчаянно боялся пойти и узнать правду. А через полтора года было уже слишком поздно. слишком поздно слишком поздно слишком поздно когда всё снова начало падать в кроличью нору