Адские машины желаний доктора Готтлиба

Германн Готтлиб почти задремал, когда почувствовал, что кто-то осторожно касается его руки. — Вот это всё, что ты делаешь для меня, — тихо сказал Ньютон, — простого “спасибо” тут явно будет недостаточно. Поэтому я пока не буду ничего говорить, пока не придумаю, как выразить, насколько сильно я тебе благодарен. За спасение моей задницы и за то, что не бросаешь меня сейчас. Колёса заскрежетали по рельсам, поезд мягко остановился, и Ньютон тут же убрал ладонь. Щёлк. Щёлк. — Доехать до тихоокеанского побережья, — сказал Ньютон нормальным голосом, — и что потом-то? — Разобраться с твоими документами, — ответил Германн, — найти для тебя врача. Может, совсем уехать отсюда. Но для начала просто разобраться, что происходит. Пока что мне просто не хватает информации, чтобы понять, что нам с тобой требуется делать. — А кстати, почему мы вдруг встали? — Разъезд, — пояснил Германн, — пропускаем какой-нибудь скорый. Будем здесь стоять двадцать-тридцать минут, потом поедем дальше. Ньютон уткнулся в окно. За окном были возделанные поля, такие ровные, что казалось, что горизонт, как суповая тарелка, изгибается вверх. — Такое чувство, — сказал Ньютон, — что мы в самой середине Ничего. Большого американского Ничего. В каком-нибудь роуд муви. И никому нет до нас дела. — Хорошо бы, — сказал Германн, — хочешь съесть что-нибудь горячее? — Мне кажется, я не ел целую вечность, — печально сказал Ньютон и потёр живот, — интересно, у них есть рыба? Потому что я даже не знаю, что хуже в поездах: пресная курица или неугрызаемая говядина. — Как в Гонконге, — кивнул Германн. Пять лет в Шаттердоме, и чем дальше, чем сильнее урезалось финансирование, тем хуже была еда. Иногда, когда они не успевали в очередной раз разругаться до обеда, Ньютон убегал один и возвращался в лабораторию с двумя подносами. Обычно еда успевала остыть к тому моменту, как кто-нибудь из них находил время оторваться от своих занятий, но к вечеру всё съедалось подчистую. Ньютон улыбнулся ему, и Германн улыбнулся в ответ. Ужасная еда, вечный недосып и невозможные объёмы работы. Это определённо было очень хорошее воспоминание. Проводница в синем, с бейджиком “Аманда” на груди, торопилась куда-то между рядами кресел. — Простите, мисс, — окликнул её Германн, — я бы хотел заказать обед. С рыбой, если у вас есть. И горячий чай. Два. — Вы уверены насчёт рыбы? — с лёгким отвращением сказала она, — может, возьмёте лучше курицу? Ньютон состроил забавную рожицу. Германн покачал головой. Пока она записывала что-то в своём коммуникаторе, Германн поймал её настороженный, оценивающий взгляд. Уходя, она дважды обернулась. — Никто не хочет есть рыбу, — посетовал Ньютон громко, — все считают, что она до сих пор отравленная или, я не знаю, мутировавшая. Даже в Атлантике, говорят, проблемы со сбычей креветок. Хотя на упаковке и пишут всю эту ерунду касательно безопасности. Люди, знаешь, ужасные перестраховщики. Они думают, если один кайдзю сдох в океане, то у всей рыбы немедленно повырастают щупальца. Неудивительно, что такими темпами они верят в гомеопатию. — Я схожу попрошу салфеток, — сказал Германн отсутствующим тоном. Он поднялся на ноги и пошёл по направлению движения поезда, туда, где недавно скрылась Аманда, со своим бейджиком и со своим коммуникатором. Перед дверью технического помещения он замер, прикрыл глаза и прислушался. А потом развернулся и быстро пошёл назад, в конец вагона. Проходя мимо собственного кресла, он стукнул тростью по сиденью, выбив из малиновой обивки облачко пыли. — Подъём, Ньют, — тихо сказал он, — у нас большие проблемы. Ньютон догнал его на задней площадке, когда Германн воевал с замком. — Простенькая электромагнитная защита от дурака, — сказал Ньютон, — эти двери толком не запираются. Просто блокируются, чтобы никто не выпал. Германн кивнул. Что-то под полом глухо стукнуло. — Сейчас поедет, — сказал он. Дверь наконец-то поддалась. До земли, покрытой сухой травой, был метр с лишним. Германн Готтлиб выругался и зашипел сквозь зубы. Поезд тронулся, и Ньютон толкнул его в спину. *** — Удивительно, — сказал Германн, перевернувшись на спину, — доктор Гейзлер, ты просто обязан был сломать мне вторую ногу. Всё просто не могло не стать ещё хуже. А я всего лишь слегка вывихнул запястье. — Ну, я оставил куртку на сиденье, — сообщил Ньютон, — и твою сумку. Не сразу понял, что ты собираешься сделать. Не все же, как некоторые, боятся сквозняков настолько, что ездят в поезде не снимая пальто. — Это даже к лучшему, — рассудил Германн, — если наши вещи там, то они, по крайней мере, не дёрнут стоп-кран сразу же. А потом уже никто не станет останавливать поезд и нас искать. Ох, Ньютон, неужели ты решил, что я стану плакать из-за зубной щётки? Ньютон сел. — Что случилось, Гермс? — спросил он серьёзно, ощупывая очки. Германн поморщился и покрутил запястьем. По правде говоря, было бы очень хорошо, если бы его чёртовы таблетки остались при нём. Просто счастье, что кодеин он носил в кармане. — Я решил, что лучше бы нам куда-нибудь исчезнуть, пока проводница надиктовывает кому-то твои приметы по рации. — Думаешь, нас с тобой объявили в национальный розыск? Как каких-нибудь преступников? — с сомнением спросил Ньютон, — и теперь во всех новостях крутят наши лица? А не перестраховываешься ли ты, Германн Готтлиб? — Хочешь сказать, что ты прыгнул за мной с поезда просто так? — фыркнул Германн, — просто как в каком-нибудь идиотском вестерне, потому что я сказал, что надо прыгать? — Но-но, — сказал Ньютон, вставая и подавая ему руку, — не трожь вестерны. К тому же, ты был очень крут. Просто чудовищно крут. Я вот просто не ожидал от тебя. Германн отряхнул тяжёлое пальто от налипшего на него мелкого травяного мусора и поёжился от прохладного ветра. За рельсами была автострада. Серая лента от горизонта до горизонта. У Ньютона в нестриженой шевелюре застряли какие-то травинки. — Пойдём, — сказал Германн, отворачиваясь от него поспешно, — если у господа осталось для нас хоть немного везения, нам удастся поймать машину и уехать хоть куда-нибудь. Под сердцем у него кололо так, как будто грудная клетка тоже была набита сухой травой, а на самом деле — нежностью и усталостью. Солнце садилось. *** Конечно, машина оказывается стареньким фермерским “Доджем”, пикапом горчичного цвета. — В старой доброй Америке, — заметил Ньютон зловещим шёпотом, пока Германн бесцеремонно заталкивал его на заднее сиденье, — уже полсотни лет ничего не меняется. Они могут строить сколько угодно егерей, но в континентальных штатах фермеры по-прежнему ездят на этих огромных ржавых вёдрах. — Простите его, мистер, — сказал Германн водителю,— на самом деле мой приятель обожает старые американские машины. Вот только пока все стояли в очередь за чувством такта, он был где-то в другом месте. Фермер засмеялся. — Рабочая лошадка, — сказал он, — топлива потребляет многовато, да ещё с учётом кризиса, конечно, но жить можно. Еда сейчас, сами понимаете, в цене. Германн покивал и поднял воротник пальто. — Я отвезу вас в город, ребятки, там вы сможете переночевать в гостинице и завтра отправиться на автобусную станцию. Не очень-то вы похожи на автостопщиков. Германн напрягся, но почувствовал, как Ньютон кладёт руку ему на плечо. — Всякое бывает, — сказал он неуверенно, — когда опаздываешь на автобус. — Вот! Правда ж! — обрадовался их нечаянный водитель — Но вы не расстраивайтесь, я вам, мистер, так скажу, если бы я в молодости не опоздал на автобус, я бы сейчас не женился на своей Мэгги и не переехал бы сюда с побережья. Кто знает, остался бы я вообще живой? То-то и оно. — Слава автобусам, — сказал Ньютон с заднего сиденья. — А можт, — продолжил фермер, сворачивая с автострады на шоссе поуже, — так и так оно и надо было? Тут у нас священник в городе говорит, мол, эти звери нам за грехи наши были посланы, и если бы мы вынесли, вытерпели всё, тут-то бы нам рай на земле и наступил. Германн осторожно царапнул ногтём листовку Церкви Зверя, приклеенную к приборной панели пыльным скотчем. — А впрочем, ерунда всё это, — сказал фермер, — но Мэгги моя уж больно волнуется. А так, кому не хочется в рай-то. Когда он высадил их у придорожного мотеля с неоновой вывеской “Trespasser” на въезде в город, уже совсем стемнело, и вывеска переливалась красным, зелёным и золотым. *** В маленькой, хотя и довольно чистой комнате — две узкие койки. Девица на ресепшене сообщила, что кровати можно сдвинуть, и Германн кивнул не задумываясь, а когда понял намёк, было уже поздно идти и возмущаться. Раз за разом он прощёлкивал каналы в поисках новостей, а ещё попросил на стойке ресепшена разрешение воспользоваться терминалом выхода в сеть. Быстро распечатав страницу, он очистил историю просмотра. Всё было не так плохо, как он полагал. В розыск был объявлен только Ньютон. И пока что его лицо не крутили по всем национальным каналам. Это означало — всё хорошо, пока ты не попадаешься на глаза полицейским. Или проводникам железной дороги. Или священникам Церкви Зверя. — Записывай, — сказал Ньютон и потёр переносицу. Он сидел в низком кресле у окна, закрыв глаза. Германн достал из кармана оточенный карандаш и блокнот. — Итак, — сказал Ньютон, — стандартная проверка неврологических реакций. Погоди, дай соображу. Проверка поля зрения. Эммм, роговичный рефлекс, окуловестибулярный рефлекс, окулоцефалический рефлекс. Реакция зрачков на свет. Способность дифференцировать источник раздражения. Проверки на скотому и гемианопсию — мне кажется, что какие-то поля зрения у меня всё-таки выпадают. Сухожильные рефлексы, клонусы, проверка Ромберга, рефлекс Бабинского, да я расшифрую потом, пиши, пока я не забыл. Кулак-ребро-ладонь. Господи, я не врач, почему я должен всё это помнить. Он тяжело вздохнул. — Тесты на запоминание мелких предметов, на воспроизведение текстов, на мелкую моторику, “нарисуйте картинку по памяти”, “опишите, что вы видите на этой картинке” и прочая херня в том же роде. Нужно что-нибудь с текстом и картинками, лучше бумажное. С этого и начнём. — Я принесу с ресепшена какой-нибудь журнал, — кивнул Германн. *** Германн ненавидит Ньютона, когда тот заставляет их обоих пройти через это. Проверка неврологического статуса — это рутинная врачебная процедура, вот только никто из них не врач. — Опиши мне, что ты видишь на этой фотографии, — говорит Германн, разворачивая перед ним номер "National Geografic". — Море, — с готовностью отзывается Ньютон, — море, лодки. Облака в правом верхнем углу. Такое всё умиротворяющее. Я неплохо справляюсь, да? На фотографии — пустыня. — Прочитай этот абзац. — От загрязнения воды у рыбы может меняться пол. Приблизительно одна треть рыб в территориальных водах Манилу изменила пол из-за загрязнений, вызванных эффектом Кайдзю Блу. Между прочим, полная брехня. Абзац — про международные отношения бывших стран-участников Тихоокеанского союза. — Нарисуй, что ты видишь на этом фото. И Ньютон рисует. — А теперь то же самое, но по памяти. И Ньютон рисует. — Прочитай этот заголовок, — требует Германн, и Ньютон послушно читает, пишет, повторяет, запоминает, не запоминает, показывает по памяти последовательности движений, определяет на ощупь количество монет, наконец, путается в собственных руках и беспомощно моргает. — Выключи свет, — просит он в конце концов, — и допиши в анамнез фотофобию. Давай уже пройдёмся по соматическим рефлексам и свернём лавочку. В узком клине бледно-жёлтого света из приоткрытой двери ванной Ньютон вытягивает руки вперёд, закрывает глаза и застывает, как статуя самому себе, и Германн смотрит на него, и не может перестать смотреть. — Эй, доктор Готтлиб, — окликает его его пациент, — ты пялишься на меня так, как будто я тут стою под углом в двадцать градусов к вертикали и почему-то не падаю. — Нет, всё в порядке, — спохватывается Германн и ставит галочку в блокноте напротив теста Ромберга. — Это хорошо, — отвечает Ньютон и тянет с плеч рубашку, неловко расстёгивая пуговицы одну за другой, — а то ведь и такое бывает. Представляешь, ломается у человека настройка вестибулярного аппарата, ему кажется, что он стоит прямо, а на самом деле — под углом. Так и ходит. Люди обычно странно реагируют на такое. Интересно, почему. Германн не улыбается. Германн ненавидит Ньютона, когда склоняется над ним, полуголым, чтобы проверить штриховые рефлексы, сжимая в руке ключ-карту от номера, как сжимают скальпель. Когда Ньютон сдавленно хихикает, уворачиваясь от щекотки. Когда Германн хватает его за запястья, требуя, чтобы он лежал смирно, пока он сгибает ему колени, пока проводит ключ-картой, резко, как чиркают спичкой о коробок, по животу и по внутренней стороне бедра (теперь на правой ноге татуировки доходят почти до колена, а на левой — только контуры, и Германн, чтобы отвлечься, думает, как же это, наверное, было больно), когда, наконец, помогает ему одеться, как можно быстрее, чтобы больше не прикасаться, не думать и не смотреть. *** — Значит, получается, что сейчас у меня выпадает только зрение? — спросил Ньютон, глядя, как Германн проверяет свои записи, — и знаешь, что это означает, Германн Готтлиб M.D.? — Это значит, что ты приходишь в норму? Ньютон хрипло рассмеялся. — Нет, не думаю. Думаю, со временем всё это будет только прогрессировать. Но сейчас выпадает только зрение, и это очень важно. Дай мне твой галстук. — Зачем? — спросил Германн, поднеся руку к воротнику. — Я завяжу себе глаза. Потому что если я ничего-ничего не буду видеть, — горько сказал Ньютон, — ты сможешь считать меня слепым, а не безумцем. И перестанешь наконец-то от меня шарахаться. Германн дёрнул себя за узел галстука, затянув его потуже, и отвернулся. Ньютон подошёл к нему со спины неслышно, накрыл его глаза тёплыми ладонями. — Извини, — пробормотал он. Германн ничего не ответил. — Извини, извини, — снова сказал Ньютон, — ну прости дурака. Германн аккуратно взял его за запястья и отвёл его руки в стороны. Ньютон рассеянно сжал мокрые ладони в кулаки. — Они говорили, — сказал Ньютон, — это же Германн Готтлиб. Он никогда не возглавит проект, потому что завалится на тесте Войта-Кампфа, в плане человеческих отношений. Они говорили, ему ничего не надо, кроме его чёртовой математики, а про эмпатию он даже не слышал, потому что внутри у него не живой человек, а думатель и неонка. Да я чуть не прыгал от радости, когда ты первый раз на меня наорал. Пока не понял, что на самом-то деле ты одни сплошные эмоции, и, ну, если вытаскивать их наружу, лучше тебе не станет. А потом прочувствовал на своей шкуре, каково это, быть тобой. Германн, ну прекрати. Прекрати же. — Господи, — сказал Германн, украдкой вытирая глаза, — как же ты меня тогда раздражал. Как ты меня постоянно раздражаешь. В краткосрочной перспективе. — И это значит?... — ...что в долгосрочной перспективе ты единственный человек, которому удалось со мной ужиться. Ньютон положил руки ему на плечи. — Ну, это уже серьёзная заявка на победу, чувак. Германн подумал: ему постоянно необходимо кого-то касаться. А теперь — о, теперь особенно. Если ему проще считать себя слепым, чем безумцем. — Хочешь спать? — спросил Ньютон. — Пожалуй, нет, — покачал головой Германн. — Тогда давай купим пива, будем лежать на кровати и болтать всю ночь. Станем рассказывать истории. Устроим вечер воспоминаний. Хороших воспоминаний. Считай это научным любопытством. Мне давно было интересно, какие воспоминания у нас теперь… общие. А спросить как-то было некогда. Германн подумал, что его самые хорошие воспоминания и так общие. Только не заимствованные, а — так. — Я сбегаю вниз, к автомату, — махнул рукой Ньютон, — принесу пару банок пива и что-нибудь пожевать. А в награду за то, что я справлюсь и ни во что не вляпаюсь по дороге, ты подумаешь немножко о том… что я это всё ещё я. По крайней мере, пока. Ладно? — Ньютон, я не думаю… — В том-то и проблема, доктор Готтлиб. Ты постоянно о чём-то думаешь, — сказал Ньютон и взял со столика три пятидолларовые бумажки. Хлопнула дверь. Германн сел в кресло. Старомодные кресла в стиле семидесятых были чертовски удобными. Вставать из них, впрочем, было мучением — по крайней мере, для человека, настолько не дружащего с собственным центром тяжести. Он вытянул ноги, ноющие от боли и усталости, и всухую проглотил красно-белую кодеиновую капсулу. Конечно, с Ньюта станется на самом деле притащить пива. А мешать алкоголь с наркотиками — потом обязательно будет хуже. Но это потом. Всё потом. Скрипнула входная дверь. Ньютон вложил ему в ладонь запотевшую алюминиевую банку и плюхнулся с размаху в соседнее кресло, стаскивая одним ботинком другой. — Любопытно. Когда я ожидаю, что на банке с пивом написано “Пиво”, там написано именно это, — сообщил он оптимистично, устраиваясь в кресле поудобнее, — банки с тёмным и светлым пивом отличаются по цвету, так что, наверное, с сортами я тоже не облажался. Как ты пьёшь эту мрачную бурду, ты объясни мне, наконец. — Ты помнишь, — удивлённо и благодарно сказал Германн, открывая банку. — Ты любишь писать карандашом, но таскаешь с собой в кармане перьевой “паркер”, — сказал Ньютон, — ты терпеть не можешь светлое пиво, тебе не нравится американский акцент, ты очень любишь кофе, но не пьёшь его по медицинским показаниям, в твоём правом ботинке каблук чуть-чуть выше, чем в левом, потому что кость срослась неправильно. — Ньютон. — Ты ненавидишь вставать по утрам, но встаёшь каждое утро в семь, чтобы выпить свои таблетки. И вуаля, чтобы узнать всё это, мне не нужно лезть тебе в голову. Достаточно проработать с тобой пару месяцев в одном помещении. Так что, естественно, я помню. Расскажи мне что-нибудь, что я не знаю. Германн развёл руками. — Ох, иди ты нафиг, — сказал Ньютон, водружая ноги на журнальный столик, — скрытный ворчливый зануда. — А вы полагаете, доктор Гейзлер, — сказал Германн, — у меня была такая потрясающе весёлая жизнь? Учёба в школе для мальчиков, университет, математика, математика, математика, докторская степень, война, исследования, — он помедлил, — неудачный брак. Не очень-то много веселья. — Ну, я учился пару лет в школе для мальчиков, — сказал Ньютон, — и это было довольно весело. Ничего серьёзного, конечно, пара поцелуев в раздевалке, бла-бла-бла, все через это проходят. — Ньютон, ты не учился в школе для мальчиков. — Ты не можешь помнить обо мне всего. Я сам всего о себе не помню. — Достаточно того факта, что я видел твоё досье. Память у меня по-прежнему отличная. Ньютон рассмеялся. — Хорошо, хорошо, я приврал. Я у нас был только и исключительно по девочкам. По правде говоря, в MIT мы шлялись в МакКормик Холл, как к себе домой. Девчонки из технических факультетов думали, что я студент, пока кто-то не слил, что я преподаю у биологов. Был скандал, но это отдельная хорошая история. А в школе для мальчиков у нас учился ты. И когда ты учился в школе, ты не был на четыре года младше всех, как некоторые, и на полторы головы ниже. Я никогда не поверю, что тебя волновала только математика. Никаких поцелуев в раздевалке? Никаких феерических пьянок, вот этих, когда с утра обнаруживаешь себя голым на статуе посреди университетского фонтана? Вообще никаких? — Никаких, — сказал Германн. Ньютон поморщился, потёр переносицу и спросил: — Сильно болит? Германн посмотрел на него вопросительно. — Ты так двигаешься и разговариваешь, когда тебе совсем больно, — пояснил Ньютон, вставая с места, — и у тебя не осталось таблеток, давай я плечи тебе, что ли, разомну, может, хоть голове будет полегче. Германн не находит в себе сил отказаться — хотя надо бы — и пока тёплые руки всухую скользят по его плечам, Ньютон говорит: — У меня есть одна теория. Если она верна, то дальше тебе будет со мною совсем тяжело. Но, может быть, это даёт мне кое-какие шансы. Какая теория? — хочет спросить Германн, но лёгкая кодеиновая эйфория накатывает одновременно с жаром от — наконец-то — поступающего в мозг кислорода, и он всё-таки засыпает.