Адские машины желаний доктора Готтлиба

Слэш
R
Завершён
466
Ракшата бета
Пэйринг и персонажи:
Размер:
106 страниц, 22 части
Метки:
Описание:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
466 Нравится 76 Отзывы 128 В сборник Скачать

Глава XIV. Что с нами будет дальше

Настройки текста
— Доброе утро, — слышит Германн сквозь сон и понимает, что спал одетым, на неразобранной кровати, но зато накрыт пледом с кресла и ещё почему-то собственным пиджаком, — сейчас, судя эээ по положению солнца, около шести часов утра; и, по правде говоря, ещё темновато. Известно, что Лурия в шестьдесят седьмом году, эм, или, по крайней мере, около того, писал о пациенте, который, распрощавшись с разумом, отчаянно искал выход из положения. Однако, мы, типа, имеем в наличии гораздо более печальный случай, более характерный для обширных поражений отдельных функциональных областей. Дано: доктор Ньютон Гейзлер, тридцать восемь лет, семь докторских, всё ещё не профессор. Цель эксперимента — понять, может ли повреждённый разум изучать себя без участия внешнего наблюдателя. Что-то падает на ковёр с глухим “бамм”. — Окей, — говорит тот же голос, — поправка. Цель — одеться и не разбудить доктора Готтлиба. — Без двадцати пять, — говорит Германн сонно, — ты промахнулся почти на полтора часа. Которые ты вполне можешь доспать. — Ох, ты проснулся. Извини. Но, чувак, я не мог промахнуться. У меня идеальное чувство времени! — И я, я тоже могу их доспать, Ньютон Гейзлер. И я хочу их доспать. Угомонись, а? — Не могу, — грустно говорит Ньютон и садится к нему на постель, — у меня мысль, и мне всё равно не спится. Постель жалобно скрипит пружинами. Мысль, думает Германн и открывает глаза. Когда ты достигаешь определённого возраста, думает Германн Готтлиб, все твои прошлые страхи уходят в небытие. Настоящим кошмаром становятся мысли. Мысли, которые приходят без двадцати минут пять утра. Мысли, которые лишают сна. Мысли — это не кайдзю, от них не так-то просто убежать. Со временем Германн научился не думать. Не думать оказалось куда сложнее, чем казалось поначалу. Сначала он научился не думать об отце. Это было давно. Потом — о своей слабости, об увечье, таблетках и дрожащих по утрам руках. Самым тяжёлым было время, когда он учился не думать о Ванессе. Тогда спасала только работа, которой не было конца и края. По сравнению с этим не думать о Ньютоне Гейзлере было до смешного просто: в конце концов, Германн тренировался десять лет. Но Ньютон не таков. Ньютон одержим привычкой лезть в пасть каждому своему кошмару, с фонариком во лбу, с диктофоном в правой руке и скальпелем в левой. И, признаёт с удивлением Германн, ему обычно удаётся подмять реальность под себя. — Я, в некотором смысле, чувствую себя котом в коробочке, — говорит тем временем Ньютон, — в плане зависимости от постороннего наблюдателя. Я хочу понять, смогу ли я определить, где кончаюсь собственно я и начинается моё безумие. — Я могу ошибаться, — говорит Германн осторожно, — но мне показалось, что твоя… болезнь не слишком-то сказалась на твоей… личности. — Любая соматика, — назидательно говорит Ньютон, — сказывается на личности. Даже хронический гастрит. Это я совершенно точно могу сказать по нам обоим. Я уверен, стоит нам начать меньше работать, больше спать и правильно питаться, и мир изменится и, возможно даже, заиграет яркими красками. Германн улыбнулся, потёр глаза рукой, просыпаясь окончательно, приподнялся на локтях и сел, облокотившись о жёсткие подушки. Ньютон подвигал бровями и тоже рассмеялся. Они помолчали. — Что с нами дальше будет? — спросил Германн, ни к кому конкретно не обращаясь, — я имею в виду, как теперь поступить, чтобы поступить правильно? — Я хочу, чтобы ты понимал, — сказал Ньютон серьёзно, — пускай я не помню, что со мной было последние пару месяцев. Но это, что бы со мною сейчас ни случилось, судя по всему, это ремиссия. И без лечения это будет, обязательно будет прогрессировать. Возможно, эпилептические припадки. И кошмары. Я точно помню, что у меня были кошмары. Я думаю, есть пара человек в Массачусетсе, кому я могу доверять, и кто может помочь мне… с этим справиться. Давай подождём недельку, а потом попробуем рискнуть и вернуться в MIT. Там у меня полно друзей, и то, чем я последние два года занимался, это тоже партнёрская программа MIT, и, в общем, там есть ребята, которым я доверяю по гроб жизни. — Альберт Эган? — ехидно спросил Германн. — Всегда был напыщенным ослом, — помотал головой Ньютон, — мир его праху. Я имею в виду настоящих друзей. Можно попробовать с ними связаться. У меня, ну, предчувствие, что мне в любом случае надо уладить кое-какие дела перед отъездом. Он щёлкнул резинкой на запястье. Германн покачал головой. — Я бы лучше попытался уехать из Америки, — сказал он, — но даже если и так, в любом случае лучше переждать пару недель, прежде чем соваться в Массачусетс. Надо попробовать разузнать, где сейчас мисс Мори или Тендо, или хотя бы кто-нибудь из нашего… последнего форпоста. Надо разузнать о твоих друзьях. Надо вообще попытаться понять, что происходит. Я… не уверен, что знаю, как действовать в подобных ситуациях. — Ну, со щитом или на щите, вот это всё, — сказал Ньютон, — в нашем положении выбора особенно нет. — Это ложная дихотомия, — педантично заметил Германн, — всегда есть третий вариант. — Кстати, о третьем варианте, — сказал Ньютон и поворочался, устраиваясь поудобнее у Германна в ногах, — это напоминает мне об одной вечеринке, высшее научное общество, крахмальные манишки, туфельки на квадратном каблуке, все дела. Ты помнишь, ты тоже там был. — Погоди, — сказал Германн, — ты имеешь в виду случай с профессором Саммерсом, самомнением профессора Саммерса и тремя мячиками для пинг-понга? Ньютон фыркнул: — Я сам бы лучше не выразился. Он был кошмарным занудой. — О да. Ужасная вечеринка. Всякие неприятные люди. — Например, мы. — Положим, доктор Гейзлер, научный мир не ограничивается нами. — Научный, как ты изволишь выражаться, мир нас с тобой практически не включает. Ты так и не опубликовал свои гениальные исследования насчёт разлома. А я последние два года разводил рыбок в океане. — И защитился, — ревниво сказал Германн. — Это вроде как спорт у меня такой, — пояснил Ньютон, — типа хоккея на траве. Тем более, я бы не сказал, что там было что-то гениальное. Я взял кое-что из предыдущих исследований, всё-таки, когда изучаешь чужие биотехнологии, волей-неволей нахватаешься... как бы это выразиться... best practices. — О. Надеюсь, твои рыбки не едят людей. — Генетически они стопроцентная селёдка, — торжественно поклялся Ньютон и стукнул себя кулаком в грудь, — а всё-таки, почему ты не пошёл в программу мониторинга Разлома? Они всё ещё занимаются исследованиями. — Там нечего делать, — пожал плечами Германн, — кроме того, что там одни идиоты, курирует всё это… сам знаешь кто. — Но они наложили лапу на все твои материалы, чувак! Они не дали тебе опубликовать ни статеечки. Фактически, целый здоровый отдел паразитирует на результатах твоей работы, а ты сидишь в Токио и тихонечко ковыряешься в чужих мозгах. Должно быть, жутко обидно. — Я стараюсь об этом не думать, — скромно сказал Германн. — Размах твоего эскапизма поражает моё воображение, — восхищённо сказал Ньютон, — моё. Воображение. Поражает. Это не так-то просто сделать, имей в виду. Германн пожал плечами. Ньютон взял с прикроватного столика пустой стакан и начал вертеть его в руках. — Трудно думать связно, — сказал он внезапно, — ты не подумай, что я жалуюсь. Просто. Иногда я жалею, что не могу попросить тебя забраться ко мне в голову и навести там порядок. А иногда мне кажется, что именно это ты и сделал. Здорово меня встряхнул. Вот только я по-прежнему ничего не могу вспомнить до конца. Интересно, если бы мы попробовали ещё раз, ты бы смог вытащить то, что я забыл? Германн посмотрел на него с ужасом, и Ньютон поспешно замахал руками. — Забудь, забудь, я всё равно не собираюсь позволить тебе это сделать, даже если тебе снова взбредёт в голову попробовать. Дрифт с сумасшедшим — не самая приятная вещь, готов поспорить. — Я отказываюсь считать тебя сумасшедшим, — сказал Германн, — но да. Это было вполне ужасно. — Германн Готтлиб, — сказал Ньютон, — ты официально объявляешься святым. Это было самое глупое, что ты мог сделать в сложившейся ситуации, но каким-то непостижимым образом это сработало. Он потряс головой, словно надеясь, что таким образом беспорядок в ней исчезнет сам собою. И спросил внезапно: — Слушай, у меня к тебе назрел вопрос. Почему бы тебе меня не бросить и не свалить? Не пойми меня неправильно, просто я, наверное, как-нибудь справлюсь сам. Доберусь до Массачусетса, улажу свои дела, а там посмотрим. Ты-то вроде пока не слишком во всём этом замешан. — Я вроде как тобой дорожу, — сказал Германн, — я вроде как привык. Возможно, это имеет какое-то отношение к стокгольмскому синдрому и тому, что я несколько лет был заперт с тобой в одном помещении. И поэтому дальше мы это обсуждать не станем. Принято? — Принято, — сказал Ньютон, — Привык, а на письма перестал отвечать почти сразу, как я уехал. Почти сразу, взял и прекратил. Только не надо всё это бла-бла-бла про много работы, ладно? В своё время мы были загружены так что мама не горюй, но ты же помнишь эти письма. Они у меня до сих пор вот здесь, — он постучал себя согнутым пальцем по виску, — перевязанные воображаемой розовой ленточкой. Так что не в работе дело. Скажем так, у меня есть одна теория касательно тебя, не отвечающего мне, но по ней ты получаешься последний идиот, так что я бы предпочёл услышать твою версию сначала. Германн размышляет пару минут, не сдаться ли на милость теории Ньютона. Но ему кажется, что теория Ньютона имеет какое-то отношение к темам, которые он, Германн Готтлиб, не хотел бы сейчас шевелить. Поэтому, и только поэтому, он говорит правду. — Я нашёл твой диктофон, Ньют. Ты его засунул в мои бумаги, и я нашёл его только в Токио, когда стал разбирать вещи. Ньютон вопросительно приподнял брови. — И я прослушал несколько последних записей, чтобы решить, отправить их тебе прямо сейчас или послать по почте вместе с диктофоном. На случай, если он имеет для тебя какую-нибудь сентиментальную ценность. — Ах, этот диктофон, — сказал Ньютон, у которого было много диктофонов. — Маленькое ненаучное отступленьице, — сказал Германн, у которого была отличная память. Ньютон внимательно посмотрел ему в глаза. — Ты сказал — маленькое ненаучное отступленьице, — медленно, почти по слогам повторил Германн, — Германн, если ты это слушаешь, то либо я жив и доказал, что моя теория работает, и в этом случае, ха-ха, я выиграл, либо я мёртв, и тогда имей в виду, что это вроде как полностью твоя вина. И в этом случае, я опять выиграл. В некотором роде. Он откашлялся, чтобы смыть с языка значение этих слов. — Сколько раз ты это прослушал? — спросил Ньютон. — Не считал, — сказал Германн, — я был… довольно расстроен. — Полностью твоя вина, — сказал Ньютон потерянно, — вот мудак. Вот же я мудак! Гермс, прости меня, пожалуйста, ты же знаешь, что я сначала говорю, а потом думаю. Я, собственно, лучше всего думаю, пока говорю. Я… я был уверен, что всё получится. Я на самом деле не думал, что ты найдёшь эту запись. Иначе подумал бы получше перед тем, как трепать языком. Ты должен был позвонить мне сразу, как нашёл её, а не отмалчиваться. Позвонить и сказать, Ньютон Гейзлер, ты мудак. Ох, Германн, что ж я маленьким-то не сдох. Он несколько раз сжимает в руках пустой стакан, а потом приподнимается и аккуратно ставит его на тумбочку. Дном вверх. Пружины скрипят, сердце доктора Готтлиба сжимается от жалости и пропускает удар. А Ньютон, удивительно живой, сидит на его постели. Германн чувствует тепло его тела через покрывало. Стакан стоит на тумбочке вверх дном. Всё вверх дном, но это не твоя вина, напоминает он себе. Что бы ты там ни думал по этому поводу, на самом деле, Германн Готтлиб, это не твоя вина. Ты сделал всё что мог. Ты делаешь всё что можешь. Вот и продолжай. — Забыто, — великодушно говорит Германн и встаёт, с трудом удерживаясь от того, чтобы застонать от боли. А всё-таки, если вспомнить, кошмары мучили его тогда несколько ночей подряд. Всегда один и тот же сон: он сидит в больнице, и кругом суета и незнакомые голоса, и ощущение, будто вынули сердце, — не боль, но её отсутствие там, где ей самое место, — а он всё сидит неподвижно на жёстком стуле для посетителей и смотрит на свои ботинки. Кто-то сочувственно треплет его по плечу. В руках у него диктофон, и он включает запись. Слушает запись. Возвращается на начало. Снова слушает запись. И ещё, и ещё, пока не просыпается в холодном поту. *** Городок был маленький и словно бы ржавый. Германн любил небольшие европейские города, но здесь чувствовал себя нехорошо: в воздухе была разлита неявная тревога. От горизонта поднимались небольшие плотные облака, словно пенка на молоке. В маленьком супермаркете (сияющая надпись “Круглосуточно” и ниже от руки “с девяти утра до девяти вечера”) он отыскал для Ньютона куртку (повезло) и кепку с символикой какого-то местного рыболовного общества. Кепку тот немедленно высмеял, а куртку с удовольствием натянул. С утра было ещё слишком холодно, чтобы разгуливать по городу в одной рубашке. Они взяли с собой кое-какой еды и несколько банок с саморазогревающимся кофе. А ещё — Германн постарался, чтобы Ньютон не заметил, как он берёт на кассе синюю пачку “Данхилл”. В расположенной здесь же аптеке Германн закупился по списку лекарствами, с тоской осознавая, что те, которые выдавал ему фармацевт в больнице, — не купишь. Неприкосновенный запас кодеина грел душу — не то сообщая некую уверенность в завтрашнем дне, не то прожигая в кармане дыру по мере того, как Германн возвращался и возвращался мыслями к красно-белым капсулам. Они уже собирались отправиться в сторону автобусной станции, и он как раз узнавал направление у миловидной барышни, скучающей на кассе, когда она ахнула и посмотрела в стекло. Несколько женщин средних лет — впрочем, среди них была и одна совсем молоденькая — простоволосых и разьярённых, как фурии, обступили молодого человека лет двадцати, или, возможно, двадцати пяти, что-то гневно выкрикивая — стекло приглушало звук. Ньютон потянулся было выйти на улицу, но Германн вовремя ухватил его за рукав. Они смотрели не отрываясь, как женщины прижали беднягу к стене дома напротив, не давая пути к отступлению. Все они были одеты как попало — какие-то юбки и свитера — но все в оттенках красного: от выцветшего розоватого до винного бордового. У одной из них, самой старшей на вид, была в руке чёрная резиновая полицейская дубинка. И она размахнулась. Германн отступил на шаг и крепко сцепил пальцы на запястье Ньютона. Если девушка вызовет полицию, подумал он, надо сразу исчезнуть. Он оглянулся, пытаясь обнаружить выход в подсобку, который вполне мог оказаться сквозным. А потом снова взглянул сквозь стекло. Молодой человек практически не отбивался, только поднял руки к лицу. Дубинка оставила на его щеке мгновенно покрасневший след, и Германну подумалось, что, наверное, завтра тот недосчитается пары зубов. Следующие удары пришлись по рукам и груди, а потом красные юбки и куртки закрыли несчастного от глаз случайных наблюдателей. В приглушённых, но исступлённых криках женщин Германн разобрал возгласы “Зверь придёт” и “Рай обещан!”. Молоденькая продавщица грызла ногти. Глаза её были полны слёз. Когда женщины разошлись, тело осталось лежать на земле. Парень был, несомненно, жив, но даже отсюда было видно, как неестественно лежала его правая рука. — Что происходит? — тихо спросил Германн. — Его зовут Гэри, — всхлипнула она, — Гэри Ворник, он даёт частные уроки музыки. Его девушка, она… из беженцев с тихоокеанского побережья… теперь с церковью Зверя, ходит на собрания, вот это всё. А он жениться на ней хотел. Такой хороший. Он всё грозился придти на собрания и вытащить её оттуда, и, видимо, пришёёл… Германн сочувственно протянул ей носовой платок, и она вцепилась в его протянутую ладонь. — Почему вы не вызвали полицию? — спросил он. — Там моя мать, — ответила она, давясь сухими слезами, — моя мама! Она никогда бы так не сделала! Почему она это сделала! Что мне делать теперь? Германн осторожно высвободил руку, отгибая её пальцы по одному, и сочувственно похлопал её по плечу. — Возможно, вам всё-таки стоит вызвать скорую, и как можно быстрее, — сказал он настолько дружелюбно, насколько был сейчас способен, — Ньютон, вперёд. Нам лучше поторопиться, чтобы успеть на автобус. Ньютон молча отобрал у него сумку с едой и перекинул через плечо. *** Рыжая с зеленоватыми проплешинами трава простиралась вокруг городка на много акров вокруг. Автобусная станция, покрытая потрескавшейся масляной краской, возвышалась на отшибе, как одинокий форпост цивилизации в море скудной растительности. В небе низко пролетел устаревший “Юнайтед” — его моторы глухо рокотали с неба. — За последние десять лет, — сказал Ньютон задумчиво, — ничего не изменилось. Нет, в смысле, столько всего произошло. Я имею в виду, ничего нового. Не придумали новых лекарств, не построили новых зданий, вон поездам уже лет двадцать, самолётам тоже. Автобус, небось, старше меня. Это была чистая правда — стоило уехать из большого города, как становилось понятно, что вся промышленность, не поставленная на военные рельсы, не сдвинулась с места. — Ну, положим, не старше, — сказал Германн, — садись уже. Он машинально перебирал пальцами по рукояти трости. — Что-то мне страшно, — сказал Ньютон, — перестань дёргаться и перестань вести себя так, как будто ты меня усыновил. — Это нервное, — сказал Германн, не поясняя, впрочем, что именно. Ньютон накрыл его пальцы своими. — Тшшш, — сказал он, — всё ещё вместе? Германн мрачно кивнул и руки не отнял.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.