Адские машины желаний доктора Готтлиба

В день, когда у Германна закончился кодеин, всё едва не полетело к чертям. Он воспользовался терминалом в том дайнере под идиотским названием “Розовый бутон”, чтобы прочитать новости во время завтрака — и чтобы связаться с доктором Инграмом, Тони Инграмом, старым приятелем Ньютона Гейзлера по Массачусетсу и “ублюдком из шарашкиной конторы выше по реке”. "Шарашкиной конторой", впрочем, Ньютон именовал ничто иное, как Гарвардский университет. Гейзлер и Инграм были друзья-соперники — иногда Германн думает о том, что на другие виды дружбы Ньютон вовсе не способен — но тот, похоже, доверял ему безоговорочно. Когда Германн подошёл к терминалу, он бросил взгляд на Ньютона — тот рассеянно двигал по столу стакан апельсинового сока, подперев второй рукой подбородок, и делал вид, что разглядывает меню — а возможно, действительно разглядывал. В стеклянную коробку маленького ресторанчика в стиле семидесятых било по-летнему яркое и по-утреннему низкое солнце, мешая смотреть в непрозрачный монитор. На полу, вымощенном цветной зеленоватой и белой плиткой, лежали солнечные полосы. К тому моменту доктор Ньютон Гейзлер уже три недели как был объявлен в национальный розыск. А в новостях, которые быстро просматривал Германн, то и дело мелькало породистое лицо человека по имени Рональд Холланд. Вот Рональд Холланд спонсирует проект помощи вдовам и сиротам служащих PPDO. А вот Рональд Холланд разрезает ленточку на открытии новой больницы. А вот он же, в прямом эфире, на обсуждении перспектив новой международной экологической программы. Германн проверяет ещё и ещё, за неделю, за две, но имя Рональда Холланда никогда не всплывает в контексте погромов, организованных фанатиками церкви Зверя. Когда Германн смотрел на это неправильное, располагающее лицо, на длинные пальцы, на внимательные глаза, руки его сами собою сжимались в кулаки. Больше, чем этого человека, представившегося ему Роном Хаббардом когда-то на ступенях выставочного центра, он ненавидел только собственного отца. А вот и неправда. Он всех сейчас ненавидел. У него закончился кодеин, и его трясло от злости, от боли и от усталости, и от солнечного этого безмятежного утра, и только поэтому он позволил себе на минуту отвлечься. Всего на одну грёбаную минуту. А когда обернулся, то увидел, что чёртов приступ уже схватил Ньютона когтями за горло. Доктор Гейзлер сидел очень прямо и не дышал, только в зрачках, расширенных, как у испуганного животного, дрожали капли света. Ногтями левой руки он ожесточённо раздирал кожу на запястье правой — и сам этого не замечал. Рукав рубашки задрался, и правая его рука была обнажена почти по локоть. Доктора Гейзлера Германн тоже ненавидел до глубины души. Ходячая особая примета. Инфантильный болван, втянувший его в непонятную авантюру. А кто-то из официанток уже вызывал полицию. Постфактум он и сам не очень хорошо понимал, каким чудом им удалось тогда ускользнуть. Казалось, организм бросает в бой последние резервы. В который раз — последние. За каждым последним дыханием находилось ещё и ещё одно, и Германн с ужасом ждал момента, когда силы всё-таки закончатся. Дважды они оказывались посреди беспорядков, учинённых фанатиками в красном, трижды чуть не попали под облавы на беженцев-нелегалов. Впрочем, на беженцев полиция смотрела снисходительно — были у неё проблемы и посерьёзнее. В воздухе маленьких городков была разлита тревога, тяжёлая, как угарный газ. У нелегальных эмигрантов они научились перебираться из города в город на товарняках, где никто не спрашивал документы и не смотрел в лицо. Ночами они подолгу разговаривали. Сидя на платформе плечом к плечу, они закрывали глаза и говорили обо всём на свете. Не было на свете такого занятия, которым не интересовался Ньютон Гейзлер. От игры на электрогитаре до подводного плавания, от селективной генетики до картографирования мозга, от кинофильмов семидесятых до особенностей ловли рыбы руками. От биологии до астрофизики — что же, хотя бы в астрофизике Германн мог его уесть. Но всё чаще он ловил себя на мысли: а что будет, если весь энтузиазм доктора Гейзлера, весь его горячий восторг направить на одно-единственное дело? Тогда бы он, безусловно, способен был перевернуть весь мир с ног на голову. Иногда Германн пытался почувствовать профессиональную ревность, но ревности не было — а возможно, она исчезала, когда Ньютон слушал его открыв рот, позволяя перевязать царапины и застегнуть рубашку на правильную пуговицу. Германн всё чаще ловил его делающим что-то с закрытыми глазами и тихонько мурлыкающим себе под нос. Одна простенькая мелодия для того, чтобы умыться, одеться и завязать шнурки. Вторая — чтобы справиться со столовыми приборами — если удавалось перекусить за столом. Стоило мозгу отвлечься, как в дело вступала память тела, рук, достаточно умелых и уверенных, чтобы справляться со всем самостоятельно. Со временем у него получалось всё лучше и лучше. Только доктору Готтлибу не становилось от этого легче. Когда Ньютон засыпал, и когда давящая тревога становилась совсем уж нестерпимой, Германн перекладывал из правого кармана в левый подарок Герка Хансена и разрешал себе выкурить сигарету или две, прежде чем позволить глазам ненадолго закрыться. Когда приходилось спать не в кроватях, а где придётся, Ньютон делился с ним своей курткой. Периодически он пытался разузнать что-нибудь о деле маршала Хансена, но в прессе это больше не освещали. Периодически же он пытался выйти на связь с кем-нибудь из тех немногих, кому он мог доверять, но ни о ком из рейнджеров последнего форпоста не было ни слуху ни духу. Ванесса, умница, благополучно уехала в Германию — и с ней, и с Кларой, судя по всему, было всё хорошо. Мысли о ней наполняли его грудь странным сухим теплом. Но не сожалением. А силы всё никак не кончались. Всё вокруг кипело в котле тревожной, влажной весны, беспорядки поднимались то тут, то там, и кто-то уже говорил о летальном исходе — якобы, кто-то из мирных жителей пострадал в столкновении сектантов и волонтёров из добровольных полицейских отрядов. По утрам от земли поднимался пар, ночами то и дело сверкало, воздух днём был холодным и прозрачным, а солнце жгло. К концу подходили деньги, как Германн ни старался экономить, но что было втрое хуже — кончились лекарства. Надо было решить, что делать дальше, надо было отлежаться и зализать раны, надо было отдохнуть и выдохнуть наконец. *** Это место, маленький охотничий домик, при иных условиях наверняка было бы чертовски востребовано — кемпинг был возведён в Америке в некое подобие религии — но сейчас, когда никто не знал, чего ожидать со дня на день, он пустовал, и Германн объявил его местом передышки. Он был построен вдалеке от дорог, на берегу ручья, названия которого Германн не знал, и вокруг него плескалась концентрированная тишина. Деревянные стены, две узких койки, маленькая железная печка. Шерстяные одеяла, красное и зелёное. Германн вытянулся во весь рост и прикрыл глаза. От постоянной боли, тупой и ноющей, сводило скулы. Ему хотелось заснуть, но сон ускользал, как тёмные пятна на сетчатке, из тех, что болтаются в солнечный день на периферии зрения. Ньютон, конечно, никак не мог угомониться: подбрасывал дрова в маленькую железную печку (чёртовы поленья были слишком большими и разгорались целую вечность, а топор он тщательно игнорировал — да Германн и не позволил бы ему брать в руки топор), ускользнул за водой, вернулся и долго плескался, умываясь, заваривал чай, искал сахар, который они обнаружили в красной жестянке из-под ветчины. Уронил трость, прислонённую к кровати. Шумно извинился, поднял, снова уронил. Всё это сопровождалось мелодичным мурлыканьем. Слов в исполнении Ньютона было почти не разобрать, но Германн помнил эту песню — гораздо старше его самого и очень глупую — в какой-то момент, когда вернулась мода на старую музыку, её постоянно крутили по радио. Сам же Ньютон вытащил её из какой-то древней видеоигры — из тех, где вид от первого лица и много, много крови. Нам некуда бежать, напевал Ньютон. И негде спрятаться. Некуда бежать и спрятаться тоже негде. Иногда Германну казалось, что пагубное американское пристрастие к кемпингу не миновало и Ньютона. Что посреди лихорадочного апреля тот искренне наслаждается ночным дождём, бьющимися в стекло насекомыми, светом лампы, работающей от солнечной батареи, и живым огнём. Я бегу не от любви, подставлял Германн слова в незамысловатую мелодию. А от разбитого сердца, которое непременно останется мне потом. Я знал, что ты не годишься мне, раньше, чем ты стал частью меня самого. Если его сейчас отвлечь, думал Германн, закидывая руки за голову, он посмотрит на меня пустыми глазами и, вероятно, уронит то, что держит сейчас в руках. Он способен быть собою только пока ему удаётся не сосредотачиваться на деталях. Если это кружка с горячим чаем, думал Германн, дело может принять неприятный оборот. Ньютон пригасил лампу, уселся на свою кровать и поставил кружку рядом, на одеяло, ковыряя отвёрткой неисправный модуль солнечной батареи. Бездействовать было выше него. Германн закрыл глаза. Что-то громко щёлкнуло, Ньютон громко выругался на кантонском, перестал напевать и зашуршал одеялом. Нам некуда бежать, подумал Германн отстранённо. Если ставить кружку на кровать — что же, рано или поздно она должна была опрокинуться. В ответ на дружеское похлопывание по плечу он едва ли не подскочил. — Я буду спать с тобой, — охотно пояснил Ньютон, — чёрта с два сейчас на моей кровати получится заснуть. Чай был сладким. К утру высохнет, переберусь туда. Германн покачал головой. — Слишком узкая, — сказал он, — будешь пинаться — отправишься спать на пол. — Мы можем лечь валeтом, — сообщил Ньютон, вызволяя со своей постели жёсткую, но, по счастью, сухую подушку. Германн смерил его непонимающим взглядом. — Всё время забываю, что у тебя проблемы со сленгом, — засмеялся Ньютон, — я имею в виду — можно спать в позе шестьдесят девять. Головой в разные стороны. Так будет удобнее. Что такое поза шестьдесят девять, объяснять тоже надо? — Ньютон, это отвратительно, — сказал Германн укоризненно. — Да ладно, — фыркнул Ньютон, — что естественно, то не безобразно. Вот неудобно — это да. — Прости, Ньютон. Оральный секс — это, по-твоему, естественно? — Ну, животные это делают, — развёл руками Ньютон, — высшие приматы, например. Но не только. Как насчёт летучих мышей? Германн поднял бровь. — Летучие мыши занимаются оральным сексом, — сказал он мрачно, — я совершенно точно мог прожить без этой информации до конца своих дней. Ты просто поразительный кладезь бесполезных знаний об окружающем мире. Знаешь что, тащи сюда свою подушку, будем спать нормально. Ньютон с готовностью плюхнулся на узкую кровать рядом с ним и долго ворочался, пытаясь устроиться поудобнее. Наконец, он уткнулся носом куда-то Германну в плечо, подсунул руку ему под голову и тихонько засопел. Кожа его под тонкой тканью майки была неестественно горячей, и Германн встревожился было, не лихорадит ли его, но потом понял, что просто сам не заметил, как успел замёрзнуть — и с наслаждением окунулся в чужое тепло. — Тебе точно удобно? — спросил Ньютон в тот самый момент, когда Германн начал проваливаться в сон. — Было, пока ты не спросил, — проворчал Германн, — что тебе не спится? — Мне спится, — пояснил Ньютон, — я просто думаю о том, как долго у меня в этот раз продержится Рипли. Уже чуть ли не месяц. И, ну, я вроде как пытаюсь не быть эгоцентричной свиньёй и спрашивать, как ты себя чувствуешь на самом деле. — У тебя потрясающее чувство времени. Когда доходит до того, чтобы сделать что-то не вовремя. — Ох, ну извини, — сказал Ньютон. — Только психические проявления? — сонно спросил Германн, — или физические тоже остались? — Физические уже почти всё, — сказал Ньютон и потёрся щекой о плечо, — в первый раз психические месяца два сходили, и в этот раз что-то тоже здорово пришибло. Может, из-за наркоты. Хотя неправильно говорить “физические”, это ж проприоцепция. Германн натянул одеяло повыше. Синдромом Рипли, по имени одного из первых испытателей нейромоста, назывался набор симптомов, который с высокой вероятностью получали рейнджеры, проводившие в дрифте друг с другом достаточное количество времени. Физический — действительно, некорректный термин — аспект его выражался в том, что у них сбоило чувство проприоцепции относительно друг друга — дополнительно к собственным конечностям тело ощущало своими конечности дрифт-партнёра. Первые несколько часов после дрифта было мучительно осознавать, что твои ноги и руки тебя больше не слушаются, что ими шевелит кто-то другой. Зверь о двух телах распадался на части, но не переставал ощущать оба тела сразу. Фантомное ощущение было настолько сильным, что если один из партнёров брал в руку что-то горячее, второй кричал от боли — разумеется, если видел это. Но хуже этого было потерять партнёра из вида — потому что мозг паниковал и сваливался в постампутационный стресс, требуя немедленно вернуть утраченное. Поэтому рейнджеры после атак и ходили везде едва ли не за ручку: синдром Рипли хорошо глушился медикаментами, но медикаменты притупляли скорость реакции. А в дрифте, в Егере он переставал иметь какое-то значение, потому что фальшивая близость сменялась настоящей. Германн вспомнил, что в Гонконге физическим эффектом сильнее всего накрывало тройняшек. Фантомные конечности и всегда быть рядом друг с другом. Баскетбол, как и любой другой спорт, был одним из способов немедикаментозной борьбы с Рипли — во время игры приходилось постоянно контролировать тот факт, что в твоём распоряжении только собственное тело, и попытка толкнуть мяч другой рукой, скорее всего, не сработает. Психический же аспект варьировал в зависимости от того, насколько сильна была совместимость — и насколько хорошо партнёры держали тишину. Что вы чувствовали, получив откат в виде синдрома Рипли, так это прочную ментальную связь, сродни телепатической, полное понимание мыслей и чувств друг друга, способность читать эмоции по характеру движений и с лёгкостью подбирать слова в безмолвном диалоге — и за себя, и за того парня. Когда ты в дрифте, кажется, что слова не нужны. И потом тоже некоторое время так кажется. Но это неправда. Телепатической связи без применения технологий не существует, зато возможности человеческого мозга по части самообмана действительно практически безграничны. В эту ловушку, подумал Германн, постоянно попадался Геркулес Хансен, свято уверенный, что понимает во всём своего беспутного сына — и что сын тоже понимает его во всём. Как он постоянно оправдывал его перед собою — наглого, самоуверенного, эгоистичного мальчишку. Такого хорошего мальчишку. В этом и была загвоздка: даже если твёрдо знаешь о том, что у тебя Рипли — всё равно об этом забываешь. Просто счастье, что разум огромного инопланетного улья был чужд человеческому настолько, что до фантомных хвостов, щупалец и фантомного понимания логики пришельцев дело так и не дошло. Германн всё время думал, что им с Ньютоном повезло — после первого дрифта он перестал пытаться схватить падающие вещи чужими руками уже через пару дней, а через неделю окончательно ушла и фальшивая телепатия. Из открытой книги Ньютон превратился для него в то, чем и был на самом деле всегда — в загадочное непостижимое существо, в другой вид, в рукопись войнича, и всё стало как раньше. Поэтому Германн Готтлиб никогда не задумывался об эффекте синдрома Рипли. Был, прошёл — и ладно. А Ньютон, оказывается, два месяца ощущал его частью себя, носил его с собой — ближе, чем собственные татуировки. Постоянно напоминал себе: не телепатия. Фальшивка. И сейчас снова мучается, неуверенный, действительно ли это Германну так хорошо и удобно вот так лежать у него в объятиях — или это просто ему так кажется. — Тебе спится? — сказал Германн примирительно, — вот и спи. Не думай обо мне. Будешь мешать, первый об этом узнаешь. Потому что я скину тебя с кровати. — Ага, — благодарно сказал Ньютон и притиснулся к нему ещё ближе, хотя, казалось, куда бы. Жертвы синдрома Рипли всегда старались быть поближе друг к другу, это внушало уверенность в завтрашнем дне. Говорят, вспомнил Германн шаттердомовские легенды, что секс под Рипли это вторая по крышесносности вещь после секса в дрифте (который, насколько он знал, никто и никогда пока не пробовал). Потому что — положительная обратная связь. Что же, это многое объясняло. Германн любил находить объяснения всему. Так уж он был устроен. Ньютон размеренно дышал ему в ухо. Приступы паники миновали их этой ночью, а так же следующей и последующей. *** Германн чертыхнулся — рубашка не желала застёгиваться. Пальцы дрожали, нога болела отчаянно, и, судя по всему, приближалась гроза. — Мне нужны деньги, — сказал он, — деньги и лекарства. Чёрт с ней с едой, но лекарства нужны просто невероятно. — Ты собираешься идти в город? — тихо спросил Ньютон. Этой ночью его наконец-таки накрыло панической атакой, а всё, что мог сделать для него Германн — это отпаивать его ледяной водой и держать, пока всё наконец-таки не прекратилось. Поэтому с утра оба были вымотаны, Ньютон обнимал себя руками за плечи и преимущественно молчал, а Германн злился. — Да, — сказал он, — и я не оставлю тебя здесь одного. Ты идёшь со мной. После того, что я собираюсь сделать, нам в городе лучше не оставаться. — Эй. Если это опять начнётся в городе, мы покойники. Давай пересидим, а? Я справлюсь. Мы справимся. Наверное, — сказал Ньютон и закрыл глаза. Германн молча продолжил распихивать вещи по карманам. — Германн Готтлиб, как ты вообще собираешься раздобыть денег? Ограбить прохожего? Наняться на работу счетоводом? Это маленький американский городок, думаешь, там вообще возможно спрятаться? Германн нащупал в кармане три бумажки по двадцать долларов, неприкосновенный запас, и протянул Ньютону маленькую фляжку. — Скажем так: у меня есть некоторое подобие плана. Очень глупого плана. Приведи себя в порядок, доктор Гейзлер, — сказал он, — и надень очки. Смотри по сторонам, когда будешь идти по улице. Если начнёт пропадать зрение — изображай пьяного. А лучше на, держи-ка действительно. Только не увлекайся, пожалуйста. Поднеся фляжку к собственным губам, он на секунду помедлил, но отхлебнул всё равно. А потом брызнул немного виски на собственный пиджак. — Это городок лесорубов, Ньютон, — сказал он уверенно, — и не такой уж он и маленький. Всё получится. Пойдём, в город надо войти со стороны автобусной станции, а до неё ещё идти — как раз стемнеет. Кстати, боги нам благоволят, ибо сегодня пятница. Компания была пугающая — двое светловолосых великанов, похожих, как родные братья, и жилистый тип со злыми глазами в грязной кепке местной бейсбольной команды. Готтлиб с его нервными, суетливыми движениями казался рядом с ними почти изящным. Ньютон замер в стороне и закрыл глаза, пытаясь разобрать хотя бы пару слов. Но слова уносил поднявшийся к вечеру северо-западный ветер. Ветер был горьковатым и синим, и вечер был синим, и усиливающаяся синестезия не несла им обоим ничего хорошего. — Пойдём, пойдём, Уилли, — толкнула его в спину знакомая ладонь и внезапно усилившийся немецкий акцент, — не спи, Уилли, ребята подсказали нам, где тут можно продолжить. Автобуса до завтра не будет всё равно — и, извиняющимся тоном, в сторону — всегда засыпает, когда напивается, ничего не может с этим поделать. Ребята, подумал Ньютон. Ребята. Что он делает вообще. Но послушно пошёл. В тесном, хотя довольно чистом баре было полно таких ребят — лесорубов, фабричных рабочих, шумных, потных, пьяных. Ньютон замер в своём углу со стаканом дешёвого виски в руке. Запах виски был малиновым, звонким, и периодически он подносил стакан к губам — осторожно, не зная, что с ним сделает алкоголь, да ещё на голодный желудок. Сквозь запотевшие стёкла очков он наблюдал за Готтлибом, которого новые друзья как раз хлопнули по спине и потащили куда-то в сторону. Без Германна страшно. — Клерк, значит, — говорит один из великанов, — то-то я гляжу, ручки чистые. — А умственный труд, — с трудом отвечает Германн, — важен не менее физического. Руки его совершают непроизвольные, нервные движения. Действительно пьян? Или просто боится? — Ну что ж, каждому своё. Это Мэнни, — и здоровяк машет рукой на кого-то невидимого, — Мэнни, это Германн, он, конечно, клерк, но хороший парень. Сегодня Ника нет, так он будет нашим пятым. Герман, ты не пугайся, Мэнни всегда такой злющий, но на самом деле он тоже славный. — Деньги есть, Германн? — неприветливо огрызается невидимый Мэнни. Неловким движением Германн вытаскивает из кармана пару бумажек, третью роняет на пол, поднимает и чуть не падает. Ньютон зажмуривает глаза и пропадает из реальности. А когда выныривает, то замирает от ужаса ещё больше. — Конечно, я помню все комбинации, — самоуверенно заявляет Готтлиб, — я в колледже был завсегдатаем покерного клуба. Последние два курса. Ну а даже если что и забыл, мы же по маленькой играем, правда? Напомните мне, в холдеме старше флэш с тузом или флэш с королём? — Соберёшь — спросишь, — язвит Мэнни. Нас обоих просто убьют, — понимает Ньютон, — отсюда мы больше никогда не выйдем. Ему становится ужасно весело. И ещё немного жалко идиотов, которые собрались играть в покер с Германном Готтлибом. И пока он торопится допить свой дешёвый виски, последний в этой бренной жизни, слышит: — А новичкам везёт, я смотрю. Давай ещё по маленькой, или хочешь поднять ставки, везунчик? — Пожалуй, да, — интеллигентно кивает Германн, — а давайте вот хотя бы по десятке. Ньютон тихо стонет в своём углу, но его никто не слышит. Когда он открывает глаза в очередной раз, его трясёт за плечо Германн. — Уилли, старина, пойдём, найдём где нам переночевать до автобуса и купим тебе таблеток от головы. Готтлиб поднимает его практически за шкирку и ставит на ноги, на секунду прижимая к груди, и Ньютон слышит, как колотится у того сердце. Может быть, всё обойдётся, думает Ньютон с надеждой, не прекращая, впрочем, веселиться. Но уже почти у дверей один из давешних громил кладёт руку Германну на плечо. — А ну-ка постойте, ребятки. Я не могу понять, — угрожающе бубнит белобрысая горилла, — ты ободрал всех наших ребят как липку и хочешь свалить? — Думаю, да, Бен. Видишь, Уилли надо поспать перед автобусом, — мягко говорит Германн и показательно встряхивает его за воротник. — Да к чёрту поспать, — гогочет тот, кого он назвал Беном, — ты посади его в угол и пусть себе сидит. Что-то он совсем уже лыка не вяжет. Давайте-к, ребята, я вас ещё выпивкой угощу. Ни разу не видел, чтобы кто-то так играл. Мэнс просто в штаны наложил, я тебе говорю. Это зрелище дорогого стоит. Я тебя угощаю, а ты рассказываешь мне, где так научился. Или ты всё-таки гастролёр? — Я учился у своей тётушки, — очень серьёзно отвечает Германн, и в глазах его пляшут незнакомые чёртики, — мне было пятнадцать, она была серьёзно больна, а я заглядывал к ней, чтобы немного скрасить её существование. Человек, научившийся выигрывать у моей тётушки хедз-ап, справится с четырьмя противниками как делать нечего. Боюсь, Бен, насчёт колледжа я вам наврал, в колледже я в покер не играл вообще. Так что сегодня выпивкой угощаю я. В качестве извинения. Виски в очередном стакане пахнет значительно вкуснее. Бескрайним ячменным полем и морским берегом. Запах светло-синий и совсем не оглушающий. Правда, когда Ньютон пытается взять стакан со стола, его на секунду предупредительно накрывает узкая ладонь, поэтому он старается не увлекаться и растянуть удовольствие на подольше. Брезгливо проинспектировав меню, Германн подсовывает ему блюдечко с орешками, но они слишком солёные, так что, когда они в очередной раз пытаются покинуть дружелюбный притон, Ньютон уже по-настоящему пьян. Он пытается вникнуть в разговор, но слова расплываются, как будто написанные на бумаге, и расползаются, как маленькие насекомые, и превращаются во что-то совершенно другое. У самого порога дружелюбная горилла Бен снова панибратски придерживает Германна за рукав. — И всё-таки, парень, я смотрю, ты хороший человек. Не связывался бы ты с Мэнни и с его делишками. А Германн от него только отмахивается. На земле перед баром валяется несколько цветных листовок, втоптанных в грязь.