Адские машины желаний доктора Готтлиба

Свернув с узкой безлюдной улицы, они внезапно увидели площадь — вероятно, центральную, судя по флагу штата, вывешенному на грязно-белом здании впереди. Чёрт его знает, как так получилось — они определённо шли в сторону автобусной станции, а автобусная станция была совсем в другой стороне. А впрочем, пусть даже они заблудились — шум и крики в этот серый предрассветный час должны были предупредить их; но чувство опасности, столько раз срабатывавшее вхолостую, на этот раз отказало им обоим. Не следовало пить, подумал Ньютон. Ну и что, что хотелось. Ну и что. На грубо сколоченном — похоже, что из продуктовых ящиков — помосте стоял человек в красных одеждах; в красное же, багровое и розовое была преимущественно одета и толпа, стоящая перед ним. Ближе всех к ним, вышедшим на площадь из узкого переулка, стиснутого двумя длинными домами, оказался бородач с запавшими глазами, в тёмно-розовом, явно женском плаще. Он стоял совсем рядом, метрах в шести, и не отрывал взгляда от проповедника. Возможно, постороннему наблюдателю ни эта площадь, ни эта толпа не показались бы такими уж большими и опасными; но между поднявшими головы людьми искрило напряжение, как перед грозой. Кажется, нас отсюда не видно, подумал Ньютон. Кажется, меня отсюда не видно. Германн замер рядом с ним, тоже стараясь не привлекать внимание толпы. Проповедник читал свою мессу высоким, но одновременно глухим голосом, таким, словно кто-то ухает в медный чайник. — Блажен читающий, — вещал он, — и слушающие слова пророчества сего и соблюдающие написанное в нем; ибо время близко. Стервятники, подумал Ньютон, замерев. Сердце его стучало о рёбра, словно туземец в барабан — так громко, что он не на шутку испугался, что его кто-нибудь услышит. Он вжался в кирпичную стену, покрытую сырой штукатуркой, и почувствовал тепло тела рядом с собою. Просто чудо, что их не заметили. Мучительно хотелось спать, несколько часов словно бы выпали из памяти. Как они оказались здесь вместо автобусной станции? Как они оказались на этой площади вместо их маленького кемпингового домика? Вместо их лаборатории в Гонконге? Что я не помню, подумал Ньютон, нащупывая на запястье розовую резинку. Что я забыл? Что мне делать? Что мне делать, Германн Готтлиб? — Я есмь Альфа и Омега, — гудела проповедь, — начало и конец, говорит Господь, Который есть и был и грядет, Вседержитель. Толпа фанатично взвыла. — Я, Иоанн, брат ваш и соучастник в скорби и в царствии, и в терпении Иисуса Христа, был на острове, называемом Патмос, за слово Божие и за свидетельство Иисуса Христа. Германн стоял рядом, в тени, и не двигался. Одной рукой он крепко держал Ньютона за запястье, как непослушного ребёнка, а второй опирался на трость. Вернее, заметил Ньютон каким-то особенным, болезненным, обострившимся чутьём на детали, на трость он почти не опирался. Он почти физически чувствовал, как Германн осторожно переносит вес с одной ноги на другую и как в зрачках его горит злой адреналиновый огонёк. — Я был в духе в день воскресный и слышал позади себя громкий голос, как бы трубный, который говорил: Я есмь Альфа и я есмь Омега, Первый и Последний. Толпа чуть расступилась, и оба они увидели, что на коленях перед алым проповедником стоит человек в чёрном. Грязный, запачканный кровью белый воротничок выдавал в нём католического священника. Кровь. Ньютон быстро провёл тыльной стороной ладони по лицу, и на секунду ему показалось, что поперёк кисти тянется свежий алый след. Но нет, рука была чистой, только под коротко остриженными ногтями была какая-то грязь. Пахло кислым железом, а низкое небо начинало светлеть. — То, что видишь, — кричал проповедник, — напиши в книгу и пошли церквам, находящимся в Асии: в Ефес, и в Смирну, и в Пергам, и в Фиатиру, и в Сардис, и в Филадельфию, и в Лаодикию. — Видишь воды разверзающиеся, — гулко ухал он, — и Зверя видишь, покидающего их. — И Зверь последует за Зверем, один за одним, как муравьи, и воды разойдутся и поглотят города. — И место в раю будет отдано избранным, не убоявшимся темноты, не убоявшимся смертной муки, не убоявшимся пламени или вервия. Ибо сказано: не бойся и иди в смерть за мною. Проповедник вскинул руки, и толпа вскинула руки, повинуясь его жестам. — Веровавшим же, боявшимся же низкою душою место будет отведено в адских котлах, ибо не верой единой в Господа Бога, но также и бесстрашием перед его ликом звериным даётся сила. Лица человека в чёрной одежде было не разобрать, но Ньютону показалось, что губы его шевелились, словно тот молился. Словно отсчитывал свою собственную мессу, и она утекала, как песок, из его разбитых губ. — Они убьют его, — сказал Ньютон. Германн сильнее стиснул пальцы на его запястье. — Я не могу смотреть, — сказал Ньютон, — мы должны что-то сделать. Я должен что-то сделать. Отпусти меня, и я что-нибудь сделаю. Дай мне сделать хоть что-нибудь. — Покажешь им явление пророка? — хрипло и насмешливо сказал Германн, — не шевелись, Ньютон Гейзлер, и они ничего не сделают тебе. — Тем же, кто не уверует, не дам искупления, но награжу их по вере — и да исчезнут они на веки вечные. Где-то резко засвистел полицейский свисток. Проповедник наклонился к человеку в чёрном и столкнул его с помоста в протянувшую руки толпу. — Беги, — сказал Германн ледяным голосом, и Ньютон, от которого ускользала реальность, не смог этого голоса ослушаться. С площади доносилось: — Благодать Господа нашего и Иисуса Христа, и любовь Бога Отца, и Святой Дух да пребудет с вами в жизни и в смерти. *** Они остановились множество улиц и поворотов спустя, где-то в тесном проёме между двумя домами. Ньютон сполз по стене, хватая ртом воздух. Германн прислонился рядом, дыша сипло и медленно. — Какого чёрта меня понесло в город, — сказал он тихо, — какого чёрта. Прости меня. Ньютон с закрытыми глазами нашарил и стиснул его ладонь. — Найдём, где спрятаться, и выберемся из города ближе к сумеркам, — сказал Германн, — а дальше по обстоятельствам. — Они убили его, — сказал Ньютон. Смысл слов ускользал от него, а те, что удавалось поймать, лопались, как мыльные пузыри, прежде чем он успевал вникнуть в целую фразу. По щекам его текли слёзы. Ему чудилось, что кто-то опустился на колени рядом с ним, кто-то прижал его голову к груди и зашептал ему что-то бессмысленное, но успокаивающее. Но он не был уверен, что это не игра угасающего сознания. Зато он был уверен, что жёсткая ладонь, заставляющая его проглотить что-то маленькое и отчаянно горькое, и придерживающая его за подбородок, пока он пытался напиться и всё не мог напиться, не мог смыть вкус ржавчины с языка, — эта ладонь была совершенно настоящей. *** А потом Ньютон проснулся и не смог открыть глаза. Сначала ему почудилось, что глаз у него вовсе нет. Потом, на какое-то страшное мгновение, ему показалось, что веки залепила спекшаяся кровь. Потом он понял, что просто слиплись ресницы — вероятно, в глаза попал песок, и они слегка загноились. — Не три руками, — привычно одёрнул его Германн, — занесёшь ещё чего похуже. Возьми вот. Он протянул Ньютону носовой платок, большой, белый и практически чистый. — Где это мы? — спросил Ньютон, проморгавшись. Было темно и пыльно. — Какая-то подсобка, — сказал Германн, — практически чердак. Окраина города. Здесь была приставная лестница, я её убрал. В городе была облава, но, похоже, они знали, кого искать, и не слишком старались обыскивать всё подряд. — Ясно, — сказал Ньютон. Они помолчали. — Ты помнишь, что было утром? — спросил Германн. Ньютон покачал головой, потом, спохватившись, что Германн на него не смотрит, сказал вслух: — Нет. Германн вздохнул — не то разочарованно, не то облегчённо. Ньютон наблюдал за ним украдкой. Доктор Германн Готтлиб выглядел сейчас едва живым: усталость прорисовала каждую мимическую морщинку и набросала тёмные тени под глазами. Странным образом, это не делало его старше. Ньютон задумался было над этим феноменом, но почти сразу сообразил, что дело не в самом лице. Германн словно выключился: ни привычной мимики, подвижной, словно ртуть, ни нервной жестикуляции. Только веки закрытых глаз еле заметно подрагивали, как пойманные бабочки. — Уже почти темно, — сказал он и открыл глаза, — надо попробовать выбраться из города. Ты можешь идти? Зрачки его были расширены настолько, что в полумраке глаза казались чёрными. Ньютон встал, едва не задев головой низкую потолочную балку, сделал пару шагов и кивнул. Германн поднялся с трудом и, пригнувшись, указал ему на лестницу. Они спустились почти бесшумно. Снаружи было темно. У самой земли Германн не увернулся привычно от поданной руки, но благодарно упал на неё — и Ньютон едва успел перехватить его второй рукой, чтобы удержать на ногах. Свет уличного фонаря высветил их обоих. А ещё он высветил человека, прислонившегося к капоту автомобиля, припаркованного неподалёку. В руках у человека было охотничье ружьё. Ньютон узнал его моментально: это был давешний бородач с площади. Вот только сейчас на нём была мятая полицейская форма. Руки его возбуждённо подрагивали. — А вот и вы. Я всё-таки оказался прав, — сказал он хрипло и торжествующе, — вы не волнуйтесь. Полиция ни о чём не узнает. Никто ни о чём не узнает. Я просто... отвезу вас к одному человеку. Я. Он будет рад вас видеть. Очень рад. Он не в обиде за то, что вы сбежали. Он обращался прямо к Ньютону, пристально глядя тому в глаза. Так пристально, словно никакого Германна Готтлиба не было рядом с ним. А Ньютон не отрываясь смотрел на дуло ружья, осторожно переместившееся чуть левее. И сделал инстинктивный шаг — тоже влево. — Ньютон, — предупредительно сказал Германн за его спиной, — отойди. — Пришлось попотеть, чтоб вас найти, — сказал бородач ласково и сделал шаг вперёд, не опуская ружьё, — неужели вы не хотите закончить то, что начали? — Не очень, — сказал Ньютон. Он судорожно придумывал: что бы ещё сказать, чтобы выиграть время. Хотя бы пару минут. Пока в голову не придёт какая-нибудь идея, — но передайте ему мои наилучшие пожелания. Наши вашим с кисточкой. Бородач открыл рот, чтобы что-то ему ответить. Как вдруг что-то стремительно мелькнуло на периферии зрения, и ружьё дёрнулось вверх. Раздался сухой звук выстрела. Очень тихий, не громче палки, сломанной о колено. Ружьё так не стреляет. Бородач завалился на спину с открытым ртом, как и стоял. Ньютон заозирался испуганно — и ещё более испуганно уставился на Германна широко открытыми глазами. Германн щёлкнул предохранителем. — Чувак, ты его пристрелил. Германн убрал пистолет в карман. — Чувак, ты просто взял и пристрелил его. Меня сейчас стошнит. — Это была самооборона, — пожал плечами Германн, — если бы он прострелил тебе ногу, тебе бы больше понравилось? — Германн, ёб твою мать, ты человека убил! Ты, Германн Готтлиб, которому становится плохо, когда при нём разделывают рыбу. Человека, мать твою! — Так было нужно, — пояснил Германн, — к тому же, я не уверен, что я его убил, и, кстати, было бы неплохо, если бы ты пошёл и проверил, жив ли он. Ты, Ньютон, именно ты. — Чтобы ты его добил?! — Ну, я начинаю понимать, почему ты не стал врачом, — сказал Германн и наклонился над лежащим телом, брезгливо натягивая перчатку. — Жив, — сказал он спустя пару минут, — и будет жить, если его найдут. Наверное. Если ты не захочешь оказать ему первую помощь. А ты, наверное, не захочешь. Потому что когда он очнётся, он будет знать, что мы здесь. Поэтому уносим ноги, Ньютон. Ноги уносим, пока они у нас ещё есть. Слышал? Он протянул к Ньютону руку, и тот отшатнулся. Германн замер с поднятой рукой. Ньютон поднял на него виноватые глаза. — Прости. Я понимаю, что ты кругом прав. Просто. — Ты меня боишься, — констатировал Германн, — твоё право, но, пожалуйста, поспеши. Если нам повезло, он никому ничего не успел сказать. — Он никому ничего не сказал, — качает головой Ньютон, — не стал бы. — Вернёмся на старое место, — сказал Германн, — а утром уберёмся отсюда. Сможешь дойти? Ньютон кивнул неуверенно. А потом, в их укрытии, Ньютон ворочается, видно, никак не может заснуть. А Германн, в свою очередь, позволяет ему лежать в стороне, не забираясь привычно под одно одеяло. Он сам уже почти засыпает, он уже по щиколотку во сне, когда внезапный удар и глухие чертыхания заставляют его подскочить. — Что ты не спишь? — сухо спрашивает он, понимая, что опасности нет, это просто бессонница терзает светлую голову доктора Гейзлера. — Я думаю, — тихо ответил Ньютон, — и я думаю про тебя. Я думаю о том, что знаю про тебя одну вещь, которую хотел бы не знать. Германн не сразу понимает, про что он говорит. Перед его глазами пробегают сотни вещей, тысячи вещей, которые он предпочёл бы сам про себя не знать. Но Ньютон говорит одно-единственное слово: — Гонконг, — и Германн отлично понимает, что тот имеет в виду. — Ты ходил к маршалу Пентекосту во время двойной атаки, — горячо шепчет Ньютон, — и ты требовал сдать город, чтобы сохранить егерей для прорыва в разлом. И ты до сих пор считаешь, что сделал правильно, хотя Стекер тебя и не послушался. Германн не знает, что ему ответить. — Я два года старался об этом не думать, Германн. Я два года старался не думать о том, что ты действительно считал, что это будет правильно. А ты считаешь так до сих пор, верно? А сегодня я вдруг тебя понял. Понял, почему ты так думаешь. Вот только что понял, почему ты можешь убить человека не задумываясь. Германн молчит. — Грёбаные числа у тебя в голове, — говорит Ньютон, — ты думаешь о том, что две жизни это больше, чем одна. И ты стреляешь. А я бы не смог. А тогда ты решил, что весь большой мир это больше, чем один маленький Гонконг. Взвесил вероятности и принял решение. Просто потому, что для тебя подобные уравнения имеют однозначные ответы. Какой ты страшный человек. Ты даже не представляешь, какой ты страшный человек. Но это не важно. Важно то, что в конечном итоге, ты это просто ты. Это твой способ быть хорошим. Пожалуй, более эффективный, чем мой. Пожалуй, по сравнению с твоим, мой способ попахивает лицемерием. Пусти под одеяло, ты замёрз, а я ещё тёплый. И хорош уже дуться. Германн всё ещё молчит, но про себя размышляет о том, что ладно, Гонконг Гонконгом, но две жизни не всегда больше, чем одна. И ещё он думает о своей одержимости. О том, что он ещё способен сделать ради Ньютона — и только ради него. И о том, как хорошо, что Ньютон этого не знает. И над тёмным лесом встаёт жёлтая звезда.