Адские машины желаний доктора Готтлиба

Германн не обманывает себя: ему здесь не рады. Сегодня кто-то свистнул ему в спину, но когда он обернулся на свист, никто не поднял глаза. Он знает: это из-за Ньютона. Он убеждает себя, что это его совершенно не задевает. Военные пренебрежительно относятся к учёным. Учёные пренебрежительно относятся к другим учёным. К тому же, любая военная база — это не то место, в котором вы можете безнаказанно ночевать в одной комнате с вашим лучшим другом. Не то чтобы он рассчитывал на то, что мятежный штаб мятежного маршала Хансена станет ему таким же домом, каким стал когда-то Гонконгский шаттердом. К тому же, здесь Тендо — и что до того, что он вечно занят. Зато здесь безопасно, думает он (пока Ньютон не заявляет во всеуслышание в столовой что-то про клонирование кайдзю, и не приходит вечером с багровым синяком на предплечье — хотя и уверяет, что упал с лестницы совершенно самостоятельно). У многих на базе кто-то погиб при нападении безымянного кайдзю на Нью-Йорк. Многим есть за что ненавидеть фанатиков Церкви Зверя. Иногда Германн вспоминает Гонконг, месяцы до конца света. Он думает: пока все сражались против неведомого противника, всё человечество было заодно. А теперь люди сражаются против людей. Война всегда остаётся войной, но эта — хуже. Германна Готтлиба постоянно бросает то в беспросветную тоску, то в горячечное возбуждение. Он знает причину, но убеждает себя, что это не мешает ему работать. В конце концов, всегда есть Тендо, Тендо Чои, или этот мальчишка, Рори Райт. А ещё скоро вернётся Мако. Тендо подходит неслышно и кладёт ему руку на плечо. Против обыкновения, Германн не уворачивается. — Что с тобой творится, старик? — спрашивает Тендо, — на тебе лица нет. — Он специально это делает, — невпопад отвечает Германн, — он специально нарывается, от скуки, или от отчаяния, я не знаю. А я ничем не могу ему помочь. — Ты не можешь запереть его в комнате, доктор Готтлиб. — И очень жаль, — сказал Германн. Кто-то закричал в конце коридора: “Коммандер Чои!” — и Тендо сорвался с места, небрежно похлопав его по плечу. Германн понятия не имеет, где сейчас Ньютон Гейзлер, где вообще его носит днём, знает только, что, когда он возвращается к себе в отсек, Ньютон уже спит на его постели с какой-нибудь бесполезной книгой или планшетом в руках. Днём, проходя мимо ангаров, он видел его с Тони Инграмом. С доктором Инграмом. — Двести шестьдесят футов, — сказал Инграм, — этот парень высотой двести шестьдесят футов, и ни футом меньше. Не самый большой за всю историю егерей, но, согласись, неплохо. — Сорок шесть с половиной смутов, — фыркнул Ньютон, — наш мост был гораздо длиннее. — Сорок шесть с половиной и одно ухо. И оба засмеялись. Они не видели его, стоя плечом к плечу под табличкой “Курить запрещено”, а он не стал подходить ближе, потому что вдруг отчаянно почувствовал себя чужим. Инсайдерские шутки. Это было — это было тем, чем это было всегда. Много унизительного невнимания. И только вернувшись в лабораторию, он подумал: да ты ревнуешь, доктор Готтлиб. Просто ревнуешь. Это была ваша инсайдерская шутка. Двести шестьдесят футов, говорил Ньютон. Семьдесят девять метров, говорил ты. Ах даааа, говорил Ньютон. У вас же там метриииическая система. А это правда, что четвертьфунтовый бургер у вас там называется Роял бургером? Германн по-прежнему не понимал, что в этом диалоге было такого смешного, но они могли проигрывать его до бесконечности, и Ньютон каждый раз оборачивался через плечо от своего вивисекторского стола, только чтобы убедиться, что Германн тоже смотрит на него — и тоже улыбается. И когда они улыбались как заговорщики — Ньютон Гейзлер и Тони Инграм — Германн Готтлиб чувствовал себя особенно одиноко. *** — Профессор Дуглас, — сказал Германн и свернул консоль. Схематичная проекция Веги на экране продолжала шагать куда-то тяжёлой походкой римского легионера. Чёрно-лиловый силуэт настоящей Веги высился в полутьме ангара доисторическим чудовищем. — Мы не в университете, Германн, — улыбнулся Дональд Дуглас и потёр затылок ребром ладони, — если вам так больше нравится, можете звать меня доктором Дугласом, хотя я предпочитаю просто “Дональда”. Только не профессором, умоляю. Думаю, что годы, когда я заведовал кафедрой, могу по праву считать потраченными впустую. — Простите, Дональд, — сказал Германн, — привычка. Спасибо, что вспомнили и зашли. — Предпочитаете работать в одиночку? Германн кивнул. — Ещё два нападения на побережье, — сказал он, — за последнюю неделю. Но не на большие города. В этом нет никакой системы. Возможно, маршал всё-таки ошибается. Я не верю, что за несколько лет люди смогли бы воссоздать кайдзю. Куда больше похоже на зверя, отрезанного от коллективного разума. Он нападает и скрывается в океане, раз за разом. — Послушайте, Германн, — мягко сказал Дуглас, — я отлично вас понимаю. И всё-таки, и всё-таки. Проект “Мотра” существовал, мы не можем отрицать это. — Чтобы вырастить корову, требуется много лет, — сказал Германн упрямо, — как можно за три года вырастить тысячетонного монстра? — Он не выращивается, Германн, — сказал Дуглас и с энтузиазмом помахал в воздухе руками, — он… практически собирается. Весь его генетический код заточен на экспоненциальный рост, пока не срабатывают естественные гравитационные ограничения. Кайдзю очень эффективны в энергетическом смысле, им требуется куда меньше пищи, чтобы набрать необходимую мышечную массу, чем той же корове. Кроме того, они могут жрать… простите, Германн… они могут жрать всё что угодно. Планктон. Китов. Даже нефть. У них есть ферменты для расщепления нефти. Двух лет бы вполне хватило. — И вы могли бы это повторить? — Я — нет, — сказал Дуглас, — но я знаю кое-кого, кто мог бы. — Доктор Дуглас, не начинайте, пожалуйста, — сказал Германн. — Ньютон учился у меня, — сказал Дональд Дуглас, — и я примерно знаю, на что он способен сам по себе. Совершенно незашоренные мозги, и потом, он совершенно уверен, что невозможного не существует. А на что он способен с информацией, которую успел почерпнуть у создателей кайдзю… Да, я думаю, он мог бы это сделать. Кто кроме него — не знаю. Вероятно, сильная команда хорошо информированных специалистов могла бы справиться. Но тут нужен некий градус безумия, согласитесь. Это его стиль. — Господи, Дональд, это единственная причина, по которой вы считаете, что Ньютон имеет к проекту “Мотра” какое-то отношение? Неужели это повод так его… Германн запнулся. — Так его — что? — спросил Дуглас серьёзно, — вы хотели сказать — ненавидеть? Если вы ещё не поняли, я очень уважаю доктора Гейзлера как учёного. Более того, я очень люблю Ньютона как человека. Вы хотели спросить у меня — почему я не допускаю его к работе, правильно? Германн коротко кивнул. — Амнезия, — сказал Дуглас, — проблемы с проприоцепцией, возможно, диссоциативные расстройства. Будет ли от него сейчас польза, Германн? Мы живём в тяжёлые времена, слишком тяжёлые, чтобы полагаться на тех, в ком не уверены. Мне жаль Ньютона, но иногда мне кажется, что от него мало что осталось. Германн сжал и разжал кулаки, несколько раз. Легче от этого не стало. Вероятно, лицо его приняло странное выражение, потому что Дональд Дуглас сочувственно положил ему руку на плечо. — Бог с вами, Германн, — сказал он, — идите вы уже спать. Вы сделали всё, что могли. Завтра вечером возвращается мисс Мори, маршал планирует операцию на ближайшие дни, вам надо выспаться. Никакого здоровья не хватит, если работать по пятнадцать часов. Идите, идите. Я выключу свет за вас. *** Германн нашёл его сидящим у перил четвёртого уровня в ангаре. Тускло светили лампы. Ньютон задумчиво щёлкал резинкой в такт ударам отбойного молотка, глухо ухавшего где-то внизу, и вид у него был виноватый. — Я, я почему-то решил, что ты придёшь, — сказал Германн растерянно. Ньютон покачал головой. — Тебе надо выспаться. Лучше всего, в одиночку. — Если мне кто-нибудь ещё скажет, что мне надо выспаться, — сказал Германн, — я перестану за себя отвечать. Мне сорок лет, в конце концов. — О. Вчера тебе было тридцать восемь. — Ты не был на обеде, — сообщил Германн, — и ты не появлялся у Тендо. — Ящики таскал, — пояснил Ньютон. Рукав его рубашки был порван. — Споткнулся, — сказал он, подворачивая рукав, — ерунда. Не ерунда, хотел сказать Германн. Больше не ерунда. Но не был уверен, что это — то, что стоит говорить. Поэтому он неловко сел рядом. — Если спрыгнуть отсюда, разобьёшься в лепёшку, — пробормотал Ньютон. — Не смей, — сказал Германн, — даже думать не смей. Ньютон пожал плечами. — Я бы хотел, — сказал он, — сделать что-нибудь такое. Потрясающее. Чтобы все об этом знали. Тогда — не жалко. И не страшно. — Один раз ты уже спас весь мир, — сказал Германн. Ньютон снова пожал плечами, но на этот раз промолчал. Ты собственными руками отобрал у него это, подумал Германн. И всё равно никакие предосторожности не помогли. Ему отчаянно захотелось курить. — Завтра, — сообщил он, — завтра попробуем запустить нейромост. — Германн, ты суёшь голову в петлю. — Ты не можешь просто взять и отказаться. — Я могу, и я откажусь. — Доктор Инграм сказал — даже если мы найдём кого-то устойчивого и совместимого, даже если этот кто-то согласится тебе помочь, это не сработает. А у меня те же микротравмы, что и у тебя, только мой мозг, в отличие от твоего, сумел перераспределить нагрузку. Это именно те паттерны, которые тебе нужны. И ты это понимаешь, Ньютон Гейзлер, но почему-то предпочитаешь закапывать себя в землю живьём, даже не попытавшись. Ньютон щёлкнул резинкой. — Ты был готов попробовать, — повторил Германн, — что изменилось? — Не знаю, — сказал Ньютон и недоуменно осмотрел собственные руки, — не знаю. Я просто не могу. Не могу думать о том, что с тобой может что-то случиться. Мне всё кажется, что ты больше не выдержишь. А если ты не выдержишь — я не переживу. Может, восстановится и так. Ты же смог справиться. Не хочу вдруг всё сразу потерять. — Иногда мне кажется, — сказал Германн, — что я тебя уже теряю. И тут же подумал: зря. Слишком грубо. Ньютон посмотрел на него быстрыми, внимательными зелёными глазами. — Мне не нравится, — сказал он мстительно, — как ты двигаешься, Германн. Ты почти не пользуешься тростью. С утра ты её забыл и возвращался. Лифт не работает. Значит, ты поднимался сюда по лестнице. И сейчас ты сидишь на холодном, а спина у тебя не болит. Что-то мне кажется, это уже нихрена не кодеин. — Всего лишь таблетки, — сказал Германн, — из медотсека. — Ага. А если их у тебя, предположим, отобрать, как скоро у тебя начнётся абстиненция? — Я не понимаю, о чём ты говоришь. — Отлично понимаешь, — сказал Ньютон, — что это за кайдзиное дерьмо? Пинк? Он бесцеремонно развернул его лицо к свету. — Зрачки не расширены, — кивнул он, — значит, точно пинк. От него не расширяются зрачки. Где ты это взял? Не отвечай, я догадываюсь. В том притоне с дерьмовым виски. Как я раньше не заметил. — Кодеин не продаётся без рецепта, — напомнил Германн, — мне надо было как-то ходить. Это сильный анальгетик, а на сознание в малых дозах почти не влияет. — В малых дозах, — повторил Ньютон, — тогда почему ты до сих пор не бросил эту дрянь? В медотсеке полно таблеток на любой вкус. Наверное, есть даже в виде сиропа. Германн отвернулся. — Чёрт, — сказал Ньютон, — чёрт, чёрт, я надеялся, что я всё-таки ошибся. Тебя нельзя оставлять без присмотра. — Это не повлияет на дрифт, — сказал Германн тихо, — эта штука просто блокирует рецепторы, не затормаживает сознание. Нечего бояться. — По-твоему, я боюсь? — сказал Ньютон. Германн побарабанил пальцами по металлической обшивке. — Да, — внезапно сказал Ньютон, — да, я боюсь. Я чертовски боюсь. Безумия, неизвестности, и ещё умереть. Если ты такой крутой теоретик и знаешь всё об устройстве вселенной, расскажи мне, что там будет, после смерти. Скажи, что это будет просто другое измерение, что мы просто перейдём в какое-нибудь другое квантовое состояние, что нибудь в этом роде. Не исчезнем совсем. — Ты говоришь Unsinn, — сказал Германн. — Это не чепуха, — возразил Ньютон, — и потом, всем нужно во что-то верить. Вот во что ты веришь, Германн Готтлиб? — Я не знаю, — сказал Германн и развёл руками. Ньютон рассмеялся. — Подумать только, — сказал он, — ты почти стал похож на человека. А всё, что для этого потребовалось — немного дешёвой наркоты. — Не такой уж и дешёвой, — сказал Германн, почему-то обиженно. — Надеюсь, что так. Потому что ты не представляешь даже, какого кайдзиного дерьма они могут напихать в дешёвую наркоту. Германн нашёл его руку на ощупь и стиснул пальцы. — Ладно, — вдруг сказал Ньютон, — хорошо, чёрт бы тебя побрал, я согласен. Давай попробуем. Нейромост и все дела, волшебное заклинание сработает, и всё будет хорошо. Давай попробуем. Господи, как я ненавижу себя за то, что это говорю, ты бы знал. Но мне так страшно. — Мне тоже, — признался Германн. — Да ладно, — фыркнул Ньютон, — ты вообще ничего не боишься. Ты просто не умеешь. Оба знают, что это неправда, но, странное дело, Германну почему-то приятно это слышать. Ньютон панибратски пихает его локтем под рёбра, и Германн перемещает руку ему за спину, и это ещё не объятие, но уже чертовски близко. Перед ними возвышаются стальные гиганты, слабо поблескивая в тусклом ночном освещении. — Двести шестьдесят футов, — говорит Германн. — Семьдесят девять метров, — говорит Ньютон.