Влюбился эмпат в телепата

Один раз мы танцевали. Мы танцевали с ним в его светлой, но кажущейся маленькой из-за расправленного дивана комнате. Наверное, почти каждая киношная пара танцевала где-нибудь за 20 минут до конца фильма, но мы делали это по-своему. Мы танцевали не как Ричард Гир и Джулия Робертс в «Сбежавшей невесте», потому что я не делал ему предложение, а он не жил в высотке в Нью-Йорке; мы танцевали не как В и Иви Хаммонд в «В значит вендетта», потому что не затевали революции, которая без танцев не стоит того, чтобы её затевать; мы танцевали даже не как Андрей Миронов с Евгением Жариковым в советском фильме «2+3», просто потому, что у нас не было ласт. Мы танцевали, потому, что он спросил : «Бро, ты умеешь танцевать вальс?». Я широко расплылся в улыбке, вспомнил единственный, далеко не блестящий урок вальса, преподанный мне Софи в каком-то из ижевских дворов, и с предельно честным лицом сказал: «Ага». Заиграла волнующая, трепетная и лёгкая мелодия, по его путаному объяснению этот вальс был как-то связан с «Гарри Поттером». Он встал из-за компа, я подошёл к нему в узкий проход между столом и диваном. Оба придурка, мы то есть, ещё пару секунд мялись, не зная, что делать. В очередной раз, сведя всё к какой то шутке, я взял инициативу, то есть его руки, на себя, а точнее себе на плечи. Пусть побудет девочкой, ему полезно. «И тут Остапа понесло.» - меня то есть. Меня очень часто так несёт, я начинаю много говорить и разводить бурную деятельность. Сейчас эта деятельность была направлена на то, чтобы в пространстве 0,5х1 м два идиота организованно плясали «в темпе вальса». Ваньку разобрало на смех от проснувшегося во мне «прикладного Штрауса», но он покорно плёлся за мной, кренделя ногами. Мелодия сменилась. Это было незнакомое, знойное, явно танго. Доморощенный Цискаридзе в моём лице требовал продолжения банкета. Бровальс перешёл в бротанго, на тех же квадратных полуметрах. Мы оба уже захлёбывалсь смехом, имитируя общеизвестные движения танцоров танго, поочерёдно откидывая друг друга на одной руке. Сквозь веселье в моей голове отчаянно пробивалось восхитительное ощущения его талии под моей рукой. Близость его разгорячённого тела, вздымающейся от сбитого дыхания груди одновременно расслабляла, но и обостряла, напрягала все чувства. Каждое его прикосновение болезненно отзывалось где-то внутри. Мелодия танго закончилась, а следующим была знакомая мне пробивающая на острую тоску песня «Океана Эльзи» - «Тильки там де нас нема». Наш смех постепенно унялся, и мы обессилено кружились в «медленном танце», крепко обняв друг друга. Я видел перед собой его шею, концы его волос, пахнущих шампунем, я всем телом ощущал его тепло и старался передать ему всё отчаяние моего объятия, всю привязанность, всё то, что я не мог высказать вслух. Он, кажется, прекрасно понимал меня, но внутри меня тупо билось ощущение того, что это было ему в тягость. Как знаете, собаки, скребут передними лапами, выражая недовольство, по поводу того, что их слишком долго обнимают. Ванька лапами не скрёб, а покорно терпел мои бесчинства – голова шла кругом от его запаха, и я сжимал его тело в своих руках всё сильнее, он не мог видеть моего лица, а на нём тем временем застыло совсем неуместное, дурацкое, захватившее мою сентиментальную душу отчаяние, в глазах закипали слёзы, которым не суждено было пролиться. Мелодия закончилась, объятия разжались, мы улыбнулись друг другу, мол, ну не идиоты ли мы?.. Ваня пошёл останавливать плеер, я мысленно рыкнул, приказывая мокрой солёной дряни убираться прочь из моих глаз, и запихивал в сумку забытый пенал – мне было пора домой. В прихожей я долго копошился, одеваясь, как и всегда, впрочем. За это время Ванька успел смотаться на кухню и стибрить мне конфету, а теперь стоял, прислонившись к косяку, и читал нотации по поводу того, что выметаться мне надо было ещё 15 минут назад, что сейчас придёт его мама, и что я – цитирую дословно – «уёба сраная» – зашнуровываю обувь уже добрых 2 минуты. Конфета отправляется в карман его рукой, ей же открывается дверь, в недры квартиры доносится мой глас «До свидания!», меня выпроваживают к лифту, этими же руками крепко обнимают «Пока, братюня», и я с самой дурацкой из своих улыбок скрываюсь за дверями лифта. На Ударной, как и везде – уже темно, а значит уже поздно, а значит нужно долго ждать единственный подходящий транспорт. Но до этого дело происходит так: выйдя из тёмного подъезда я вдыхаю восхитительный морозный воздух, поминутно оскальзываясь, бегу к дороге, осторожно перебегаю оную, и оказываюсь на самом интересном месте маршрута – остановка «Ударная» при пути назад. Маленький пятачок земли, оснащённый скамейками и навесом, афишами цирка, и непременно пьяными мужиками. Последнее – действительно какой-то неизменный атрибут этого места. За спиной простирается лес, в который наш Димка, известный романтическим складом характера и больным желудком, бегал в моей куртке. Широкая дорога освещается фонарями, высящимися по обе её стороны как немые стражники, асфальт и снег поблёскивают в жёлтом магическом свете. Чувствуешь себя на окраине города – цивилизация отделена от тебя полосой, по которой шныряют машины, вооружённые острыми лезвиями фар. Я обожаю предночной город, когда много огней – огни дорог, магазинов и фонарей – огни повсюду. Вожделенный «первый» троллейбус приходит – в нём тоже пьяные мужики и почти негде сесть. Плюём с башни имени этого парня, Эйфеля, на пьяных мужиков, затыкаемся в наушники и едем домой. В кармане конфета, на лице дурацкая, почти (о, боги, почти!) влюблённая улыбка, в голове – только Ванька, только хардкор.