Ласточка

      – Тебе надо уехать!       – Тётя Вера, не говорите ерунды.       Девушка приподнялась на локтях, посмотрела на женщину, мечущуюся по комнате из угла в угол.       – Я знаю, о чём говорю, Рита. Я знаю.       – Я не уеду, тётя Вера. Никуда я не уеду. Я лучше на фронт уйду, но город не оставлю.      Маргарита села на диване. Голова немного кружилась.       – Куда ты собралась? В комнату вошел мужчина средних лет в погонах майора НКВД. В волосах уже проглядывала седина.       – В чём дело, Маргоша?       – Маргарита, – жёстко поправила его девушка. – Маргарита меня зовут. Пора бы за четыре года уже запомнить.       – Дима… – не смогла скрыть улыбки Вера, – ты надолго, или так забежал?       – Переночую и снова уеду, – ответил он сестре, как в далеком детстве, поцеловав её в щёку.       – Конечно! – как кошка прошипела Маргарита. – У вас с началом войны работы-то ещё больше стало.       – Ритка, прекрати! – одёрнула её Вера Михайловна. – Не надо так…       – Лучше б вы меня в детдом тогда сдали, – давясь слезами, прошептала девушка, отвернувшись к окну, занавешенному светомаскировочными шторами.       – Чтоб тебя потом тоже, как мать, за измену Родине приговорили к Высшей Мере за твои речи? Напомнить, со скольки лет уголовная ответственность возникает, или сама вспомнишь? – тоже жёстко спросил Дмитрий.       – Я помню, не надо, – ответила Рита также негромко.       Она знала. Она Конституцию знала вдоль и поперёк. И УК тоже, который, как говорил Остап Бендер, надо чтить, тоже знала неплохо.       Её ведь из-за другого на юридическом завалили. Из-за мамы. Из-за мамы, пламенно верящей в идеалы коммунизма. Мамы, которую расстреляли в тридцать седьмом.       В официальном заключении написали что «за попытку к бегству». Хорошо, что не стали врать, как Этингерам. Юльке и тёте Циле срок Марка обозначили, как «десять лет без права переписки». А Марго знала, от дяди Димы знала, что нет людей с такими статьями в лагерях. Что это значит расстрел. Он это правда не Рите говорил, а тёте Вере, но всё равно…       – Раз помнишь, прекращай так говорить. Вера права: тебе надо уехать.       – Я. Никуда. Не поеду. Ни-ку-да! Не по-е-ду! Лучше на фронт! – Маргарита подошла к Вере Михайловне и неловко обняла её. – Тётя Вера, я была резка в разговорах с вами. И прошу меня простить. Но я не поеду в эвакуацию. Пойду работать на любой завод, на любое предприятие, но не уеду. Уйду на фронт…       – Что ты заладила, как попугай, «на фронт»? – вспылил уже окончательно Дмитрий Михайлович. – Тебя так ждут, думаешь, с распростертыми объятиями? Ты политически неблагонадежна, уж извини. С такой-то матерью…       – Ах матерью!.. Вон оно что… А как же «Сын за отца не отвечает?» Или это только сильной половины человечества касается!?       – Не ори ты, ради бога, – развернувшись, Вера Михайловна сильно прижала к себе девушку, – Ритка… Несчастная ты, счастливая… Поплачь. Поплачь - тебе станет легче.       Они опустились на пол возле дивана. Маргарита тихо плакала, уткнувшись лицом в плечо женщины. Плакала за все четыре года. За все четыре года без родного и близкого человека рядом. За все четыре года без матери. Они редко виделись до маминого ареста. Пламенная коммунистка Наталья Антоновна, стараясь заглушить тоску и боль по рано ушедшему мужу, всю себя отдавала работе. На дочь оставалось очень мало времени.       Рядом с Маргошей всегда была мамина ближайшая подруга, тётя Вера Гринёва. И поэтому она даже не удивилась, когда после маминого ареста тётя Вера забрала её к себе. Хотя женщина знала, что подвергает себя опасности, забрав в свой дом дочь арестованного врага народа. И не только себя.       А ещё Рита помнила разговор тёти Веры с братом. Это было восемнадцатого июня тридцать седьмого. Она весь день тогда прослонялась по квартире, потом вечером долго не могла уснуть. Вот и услышала отрывок разговора. Звукоизоляция была отвратительной.       – То есть ты так просто… Ты ж её любишь… Как так можно было, Дим?       – В прошедшем времени. У нас есть в доме водка?       – Что? Посмотри в буфете, в комнате.       – Любил. Там Ритка спит.       – Значит в прошедшем… Вот только себе не ври, Дим. Я же видела, как ты на неё смотрел. Вот около двух месяцев назад… Не ври хотя бы себе.       Дальнейшего Маргарита не помнила. Уснула, или просто по прошествии лет – не имело значения.       Проревевшись, Рита тихо прошептала:       – Тётя Вера, у вас есть знакомый доктор женский? Мне кажется, но я не уверена, что я жду ребёнка.       – А отец кто? – лишь смогла спросить удивленная Вера Михайловна       – Гриша Тихонов. Но он не знает, теть Вер. Он на фронте уже. Теть Вер, не ругайтесь пожалуйста. Я правда не знаю, как это всё произошло… Я его люблю еще с десятого класса. И он меня. Теть Вер…       – Дурёха. И на фронт ещё собралась… Уедешь в эвакуацию в Ташкент. Вместе уедем. Дима поможет. И будешь рожать. Слышишь, Рита?       – Но как же…       – Ты не можешь сейчас решать сама. Вас теперь двое.       – А если всё-таки… Теть Вера… – Маргарита поднялась.       – А если всё-таки, то я препятствий чинить не буду. Правда не буду, Рит.       В январе сорок второго в Ташкенте у Маргариты Юрьевны Савинцевой родилась девочка. Девочка Надя. Надя, чтобы не Наташа. Чтоб не называть в честь умершей матери, Рита назвала дочь Надеждой.       Надежде Григорьевне Савинцевой (фамилию отца она возьмёт лишь в шестнадцать лет при получении паспорта) исполнился годик, когда в украинской деревне немцы расстреляли её мать, разведчицу под псевдонимом «Ласточка», Маргариту Юрьевну Савинцеву, всё-таки, несмотря на уговоры тётки, ушедшую на фронт.