Их жизни.

Автор очень сильно болеет, поэтому не знаю как смогу выкладывать следующие главы. (а теперь вы все дружно желаете мне вылечиться). спасибо за интерес и комментарии. они помогают и дарят желание писать дальше. надеюсь, вам нравится ) ________ пыталась найти достойную песню, но нашла только: Ray LaMontagne — I Still Care For You ________ Мукуро нехотя открыл глаза. Совсем рядом бледной обнаженной тенью лежала Хроме. Даже сейчас сжавшись в уголок, словно защищая весь свой внутренний мир ото всех, кто посмел бы на него посягнуть. Ото всех, кроме Рокудо. К нему она прильнула с бесконечным доверием, отзываясь на каждое отстраненно-равнодушное прикосновение. Заглядывала в глаза своей бирюзой. Улыбалась. Так же нерешительно, как все всегда делала. И так же неумело, будто забыла, что губы могут еще и улыбаться. И целовала. Почти всегда едва ощутимо, не кусая губы до крови. До такой нужной крови страсти. Ее волосы были мягкие, податливые, как и она сама. Всегда пахли стерильностью, которая бывает в пустых больничных палатах, где еще вчера убрались после очередного больного. Именно так пахнет аптечка, напичканная дорогими лекарствами. — Мукуро-сама? – тихий, едва слышимый голос из-под тяжести одеяла. — Спи, Наги, — иллюзионист пытается добавить в голос мягкости. Хроме кивает, смущаясь. Она всегда смущалась, стоило только назвать ее по имени. Она никогда не смотрела с насмешкой или с яростью. Она никогда не вставала против, давая адреналину в крови забурлить, а губам изогнуться в азартной усмешке. «Хватит», — немой оклик. Самому себе. Это уже наверняка неизлечимая болезнь. О да, Мукуро болен. Неизлечимо. Непроизвольно сравнивать всех с ипостасью Хибари. Непроизвольно искать в глазах стальной блеск острых лезвий. Ждать сухого голоса и угрозы. Что бы… Что бы… Поверить в жизнь. Понять, что такое жизнь. И жить. Им. С ним. Рядом. Вдалеке. Не важно, черт возьми! Знать, что он есть – важнее, чем быть с ним. Одного его существование уже давало миру краски. Давало воображению иллюзиониста огромную малярную кисть и множество красок, чтобы изукрасить все так, как он пожелает. * вечер после похорон Кёи. Особняк Вонголы. — Дино-сан, выглядишь так, словно это тебя хоронили, — насильно-лживая усмешка, похожая на оскал. — Надеюсь, ты захлебнешься ядом собственных слов, — сказано с отвращением, едва сдерживая новые слезы. * Терять мечту так сложно. Мукуро снова потряс головой. Сейчас он ненавидел свои способности. Сейчас он ненавидел себя. Сейчас он ненавидел Кёю. Сейчас он ненавидел мир. Каждую живую тварь. Желание уничтожить все, что может радоваться жизни воспряло, затмевая мозг. В каждой тени он видел серый отблеск его глаз Выпрямить спину и натянуть насмешку. Безусловно очень хороший выход. Играть в лицемерие и законченный эгоизм. Лишь бы никто не заметил, как кровоточит внутри. Как рушится то, что должно быть незыблемым. Как развевается пеплом то, что должно составлять самые основы. И как за одну секунду – когда он умирал – смогли развалиться подобно картонному домику казавшиеся неприступными каменные стены. Камешек за камешком, сантиметр за сантиметром сыпался, веясь по ветру. * О Дино. «Он даже не пришел на похороны. Жалкий никчемный трус. И пусть под шоколадными глазами уже залегли тени, свидетельствующие о множестве бессонных ночей. И пусть губы стали сухими и искусанными. И даже наплевать, что он медленно умирал». * Смерть одного сломала всех. «Знаешь, Кёя, чего я тебе никогда не прощу? Это того, что даже после твоей смерти ты не остался одинок. Даже сейчас ты не сломался, наблюдая у собственной могилы этого чокнутого на тебе идиота. Что даже сейчас, когда все оплакивают тебя, тебе все равно безразлично. И ждешь ты только его. Я чувствую как учащается биение силы внутри кольца Облака, едва Мустанг касается его своими тонкими пальцами. Ты знаешь, что это он. Знаешь и зовешь. А ты коварный, Кё-тян. Коварнее, чем я думал. Расчетливее, чем я думал. Жестче, чем я думал. А ведь я думал о тебе чаще, чем даже об уничтожении мафии. Чаще, чем о собственных планах. Сломить тебя – это стало моей жизнью. Победить тебя. Пусть и не поставить на колени, ведь даже снизу ты бы взирал на меня взглядом оскалившегося хищника, выискивающего наилучший момент для атаки. Для того, чтобы вцепиться зубами в горло, разрывая ткани и сглатывать журчащие ручейки алой крови. Моей». ** — Тупое травоядное, — раздраженный хрип. — Оя-оя, Кё-тян, с каких пор ты стал таким вспыльчивым? — Заткнись и убери от меня свои руки, тошнит. — Тошнит это при беременности, — ехидная насмешка, — а то, что у тебя – называется возбуждением. — Чушь, — холодный оскал. — Да неужели? — Мне есть с чем сравнивать, — чуть прищуренные серые глаза блеснули. — Уж не со мной ли? – очередная насмешка на губах иллюзиониста. — От тебя – тошнит. С этим тупым Мустангом. Единственное имя тогда вызвало бурю эмоций. ** «Я ненавижу этого чертового Мустанга. Ненавижу тебя, за то, что ты любил его. Ненавижу себя, ведь ты так и не испытывал ко мне ничего большего, чем презрение. Зачем мне твои чувства? Чтобы сломить тебя. Всегда лучше уничтожить человека, если он поворачивается к себе лицом, внимательно ловя каждое слово. Нет, не так. Тебя можно было сломить только так. Ты из тех, кто не остановится ни перед чем, включая собственную смерть и смерть любого, кто попадется. Любого, кроме единственного, кто был тебе дорог. Не знаю зачем. Не знаю почему. Тупой Мустанг! Вот как… Как какой-то Конь мог завладеть твоим доверием? Чем? Из-за чего? Да как ты мог продаться кому-то так легко? Мириады вопросов. Идеальный ноль ответов». Мукуро неслышно следовал, ступая на едва остывшие следы. Здесь даже воздух пах тленом. Насмешливая улыбка, казалось, уже намертво приросла в губам, хотя уголки были непроизвольно опущены вниз. Рокудо не хотел это видеть, но ноги непроизвольно несли, а природное любопытно давало о себе знать зудом где-то в глубине то ли тела, то ли абстрактной души, в которую иллюзионист, разумеется, не верил. Смотреть, как Дино, тот самый ненавистно-презираемый Мустанг, лежит на его могиле, что-то едва слышно лепеча. Видеть, как замерло все вокруг, словно бы ловя каждое слово. Невыносимо. Почти детский эгоизм – каким-то достается все за почти бесценок, таким, как Десятый босс семьи Каваллоне, а кто-то, как Мукуро, вынужден проходить все пути Ада, совершенствовать себя, умения, реакцию, навыки, силы, и все лишь бы достичь намеченной цели. Иногда мечта сама выбирает, в чьих руках она хотела бы нежиться. Тонкие пальцы блондина сжимаются, и Рокудо уже хотел выйти, чтобы сказать что-то язвительное. Все же тут невыносимо находиться. Запах смерти настолько четкий, выявленный и осязаемый, что мешает дышать. Воздух пахнет свежей, еще влажной землей. Скисшим хлебом, который приносят в память, оставляя на граните надгробных плит. Пластиковым запахом искусственных цветов, которыми так любят украшать. Плесенью и сладковатым привкусом разложения на языке. Это был запах его смерти. Кёю даже похоронили на старинном кладбище. Дино настаивал, чтобы похороны прошли в фамильном склепе семьи Каваллоне. Цуна на том, чтобы на старинном кладбище Вонголы, располагавшимся в Италии. Непонятно как, но они оба договорились, чтобы похороны прошли в Намимори. Мустанг печально улыбался, сжимая губы до тонкой линии. Савада молчал, положив ладонь на плечо названному брату, стараясь поддержать, то ли сам нуждаясь в поддержке. Еще секунда неподвижного созерцания, и все вокруг взметнулось. Ожило. Ветер зашептал что-то пологой низкой траве, так красиво расположившейся на обочинах лесной тропинки. Порывы закружили в вихре яркие оранжевые, бурые, желтые листья, беснуясь в природном танце. Солнце снова выглянуло из-за легкого морока облаков. И туман, уже было высунувшийся из леса, подбираясь липкими шажками к Дино, отпрянул, снова пряча свое рыхлое тело в приятно-прохладный сумрак, клубившийся под раскидистыми кронами деревьев. Мукуро поморщился. Запах смерти сейчас стал настолько резкий, что слезами резал глаза. Всего лишь дуновение, заставившее сердце вздрогнуть, спасаясь от ледяных сетей мучительного отчаянья. И одного лишь взгляда хватило, чтобы едва ли не взвыть. Мустанг был мертв. Бездыханно-остывающий. С тусклым золотом волос и мраморной холодностью тонких пальцев. И беззаботно-счастливой улыбкой на сухих губах. И глаза, прежде напоминавшие сладостную гущу теплого шоколада сейчас походили на ошметки еще невысохшей глины, забытой нерадивым гончаром. Рокудо сдержал порыв завистливой злости, перерастающей в ненависть и презрение. Кёя ждал того, чьим рукам позволил любить себя. Только приступ высокомерного смеха из нутра. И голос почти чужой – хрипловато-истеричный, с надрывом. — Ты был настолько предусмотрительным, Кё-тян, — запыхавшийся голос, — а так уверенно говорил, что ненавидишь сбиваться в группы.