-
С момента отъезда Сехуна все дни проходили для Кая в тяжком ожидании. Он запоздало осознал, что если это семейство захочет выпутать сына из того кровавого переполоха, в который его втянули, то оно выпутает его, а сам известный на весь Лондон и, наверное, уже на всю Англию, потрошитель взойдет вскоре на эшафот. И он ждал этого, будучи почти уверенным, что так все и произойдет. Газеты писали о новом убийстве, Скотланд Ярд все еще не дает никаких однозначных ответов касаемо личности потрошителя, чем способствует появлению новых слухов, самые популярные из которых также появляются в городских газетах. Судачили и о последователе, и о возможном ребенке того, первого потрошителя, слава о котором прогремела на весь свет, и о сатанистах, нелепо ссылаясь на число жертв, которое с тех пор не изменилось, так и застыв на тринадцати. Но, к счастью Кая, пока ничего похожего на правду. Чувство тревоги нагнеталось особенно в дни, когда среди студентов-медиков не мелькала даже вдалеке знакомая светловолосая макушка. И если раньше Кай был безразличен ко всем окружающим в принципе, не помня ни имен, ни лиц людей, с которыми столько времени, то с этих пор стал выискивать взглядом одного-единственного человека. И даже во время обеда успел здорово напугать тощего, светловолосого первокурсника, что со спины казался поразительно похожим на Сехуна. До конца дня большая часть университета не умолкала, обсуждая, что «этот сноб и молчун» с кем-то, оказывается, дружбу водит здесь. Кай же изводил себя ожиданием ареста, не зная, что предпринять. Он отправил в дом Сехуна письмо, не оттягивая, спустя три дня, дабы справиться о его здоровье, но ответ на него получил от отца юноши, но не от него самого, в котором была благодарность за беспокойство и проявленную заботу, а также сказано, что состояние не позволяет Сехуну ответить самому. И это еще больше усугубило волнение, что не осталось незаметным для Жака, который переживал за своего хозяина не меньше него самого и всякий раз приносил газеты, где хотя бы что-то говорилось о потрошителе, рассказывал Каю ходящие в городе слухи, но это все не давало и доли уверенности в том, что уже завтра к нему в дом не заявится полиция. Каждый, кто был в тот день на практике вскрытия, запомнили, что Кай побежал вслед за Сехуном, и после этого оба не появлялись. Этот факт связал руки, лишая хотя бы какой-то возможности обезопасить себя, ведь если с этим юнцом что-нибудь случится, первым вспомнят, конечно же, именно Кая и к нему в первую очередь придет полиция в поисках пропавшего молодого человека, если он оставит Сехуна здесь, у себя, пока не удостоверится, что его точно не выдадут. И может быть, все было бы проще, если бы переживания Кая ограничивались только возможным арестом. Он скучает по Сехуну, по всему, что видел в нем за время их недолгого и странного общения. Какая-то живость и особая сила была в этом человеке, нечто особенное. Но он понимает, что даже если попытаться сблизиться, всего этого может и не быть больше у них, ведь те ситуации и события стали достоянием прошлого и воспоминаний о нем, они не повторятся более, а Сехун останется холоден к нему, ведь ночью и утром, пока не забрал его отец, он не хотел с ним разговаривать. Кай больше для него не угроза, и оба это понимают. Но Кай скучает, откровенно скучает, но боится даже подойти и заговорить. Утром понедельника Кай стоял у зеркала и уже которую минуту все смотрел и смотрел на свое отражение; повернется вправо, оглядит себя, повернется влево — оглядит. Попытаться стоит. Хотя бы просто подойти и поздороваться. Или выпить кофе. Попытаться завязать общение стоит. И если повезет, он просто разочаруется в Сехуне и забудет о нем. Во второй вариант удачи верится слабо: если бы диалог сложился благополучно и Сехун не утратил в глазах Кая своего очарования. Ах да! И обязательно нужно узнать, не болтнул ли он кому чего интересного про них. Он пододвигается близко-близко к зеркалу, едва носом не утыкаясь в его холодную поверхность, и с особым вниманием оглядывает чисто выбритый подбородок, глаза, нос, привычно суховатые губы и облизывает их. Быстро отодвинувшись от зеркала, зачесал волосы назад, и они вновь, как и было, рассыпались по двум сторонам почти идеально ровного пробора. Он еще несколько минут смотрел на себя, выискивая какие-нибудь недостатки, поправив так, раз десятый точно, белый шейный платок, а после стянув его несколькими дерганными движениями и кинув на пол. – Где моя обычная человеческая рубашка, черт бы вас всех побрал?! Какого черта я должен идти в университет в этом парадном тряпье? Подметки отстукивали четкий ритм по коридору второго этажа, когда на первом из своих комнат выбежали две служанки — престарелая полная негритянка и не менее полная белокожая девица со свернутым набекрень чепчиком. – Господин, но вы всегда так ходили! – взвизгивает она, пугливо глядя на Кая снизу вверх. Тот свешивается с перил, смотрит на них обеих, а после выдавив из себя не самого приятного вида улыбку, разводит руки в стороны. – А теперь, милые мои, не хожу! Его рассерженный взгляд говорит больше, чем сам молодой человек, и служанки, переглянувшись, бегут исправлять свою ошибку. – И какая только муха его укусила? – тихо бормочет старая негритянка, косясь в сторону балкона второго этажа. – Да кто его знает. Нервный все какой-то... – Ох, Элиза, детка, замучает он нас такими своими закидонами. Знали б, что с ним, может и помогли бы, а так... Негритянка тяжело вздохнула и ушла готовить к глажке утюг.Часть 4
5 июня 2017 г. в 00:15
Что делать дальше с этим мальчишкой, Кай так и не решил за все время поездки домой. Сегодня оставить у себя, безусловно. Но что дальше? Убийца прекрасно понимал, что это ниоткуда взявшееся сострадание, эта подступающая удушливой волной нежность спутали ему все карты, сбили с толку и сгубили все его старания обезопасить себя от суда и казни. Он уже не раз успел дать слабину и сейчас корил себя за это, ведь Сехун совсем не глуп и не слеп, он заметил его слабость, надавил на эту, совсем неуместную в таких делах, человечность и пробил брешь в обороне, что строилась столько времени и казалась надежной. И даже сейчас, обеими руками обнимая то ли сонного, то ли лишившегося на время сознания Сехуна, и прижимаясь губами к его лбу, он понимал, что это все погубит. И может быть, еще страшнее, чем погубила отца его слепая любовь к матери. И самым пугающим было понимание того, что ничего изменить он уже не сможет.
Память вернула Кая назад, во дворик, где сейчас лежит труп проститутки. Этой жертвы он не хотел: в раздутой и сместившей в разные стороны остальные органы матке находился совсем небольшой, едва напоминающий человека, плод. Он не хотел быть виновником смерти ребенка, существа невиновного в грехах своей падшей матери. Да только если посмотреть на случившееся с другой стороны, что будет с этим ребенком, когда он родится у такой матери? Выживет ли он потом, сможет ли заниматься чем-то достойным, не будет ли голодать, не пойдет ли по стопам своей пропащей мамаши? Едва ли он был бы рад той жизни, что ему была уготована.
– Прости меня. Но так будет лучше даже для тебя, – шепчет Кай, чуть касаясь губами лба Сехуна, тяжело вздыхает и закрывает глаза. Но стоило только сомкнуть веки, как слух уловил мычание еще недавно спящего юноши, который медленно запрокинул голову вверх и, опираясь рукой о сиденье, приподнялся, ибо за время поездки успел сползти вниз так, что голова теперь покоилась на груди убийцы. И от результата этих действий Каю впервые за долгое время захотелось плакать. За эти считанные секунды, которые Сехун находился так близко, что касался кончика его носа своим, и растерянно смотрел в глаза, Кай пережил все: он заново, с такой живой и страшной силой ощутил боль за отца, за его чувства, преданные матерью, ощутил свое полное и непоправимое одиночество, а в довершение то, что эта нечаянная близость — все, что ему может быть дано этим человеком, и тот поцелуй со вкусом абсента, так нагло оставленный даже не знающему о нем Сехуну, — первый и последний. Хотелось не плакать — выть, как воют волки на луну в далеких лесах. Но лицо его не изменило выражения, оставшись бесстрастным. Кай медленно выдохнул и обхватил молодого человека ладонью за затылок, лишь большим пальцем аккуратно касаясь щеки, не давая ему отстраниться и еще на пару секунд так сохраняя их близость.
– Спи, еще не приехали.
Он чувствует, как дрожит собственный голос, и спешит уложить голову Сехуна себе на плечо. Сжав челюсть и плотно закрыв веки, он невольно думает, что если и есть на свете возмездие, то оно не похоже на трупы вскрытых проституток — у него светлые волосы и растерянный взгляд.
Сехун все-таки заболевает вновь. Езда в незастегнутом пальто и время проведенное в холодном, сыром погребе дали о себе знать, и еще не успевший оправиться с прошлой простуды, организм опять подкосила болезнь. Не смог от нее спасти ни горячий травяной чай с медом, которым его отпаивал Кай по приезде, когда Сехун все еще чувствовал себя немного лучше, чем мешок с картошкой, и молодому серийному убийце пришлось едва ли не тащить его на спине в одну из гостевых комнат, что находилась совсем рядом с комнатой хозяина дома. Не спасла и горячая ванна с лавандой, что для него была набрана разбуженной в довольно поздний час служанкой.
Утром, когда Кай обнаружил, что Сехун все-таки болен, он написал письмо его родителям и отправил с Жаком. Они почти не говорили. Ни тем вечером и ночью, ни утром, не считая названного домашнего адреса и убеждения в том, что не голоден. Убедить, правда, не вышло, конечно, и спустя сутки с лишним в желудке Сехуна появился наваристый куриный бульон.
Даже несмотря на очень складный и убедительный придуманный рассказ Кая о случившемся с Сехуном, отец не согласился с предложением оставить того у друга и однокурсника, коим Кай и назвался, и после полудня приехал за ним с врачом. За это время Кай так ни разу и не упомянул о том, что Сехуну стоит помалкивать обо всем, что знает. И это не давало покоя Сехуну. Будто из всей картины выбивались кое-какие детали, которые приметить у парня не получалось пока, какие-то несостыковки, логические нарушения. Он не был уверен, что вся эта забота — лишь способ Кая обезопасить себя от возможного наказания. Что-то слишком искреннее сквозило в этом, слишком человеческое. Да и то столкновение в карете буквально нос к носу, так близко, что на лице ощущалось чужое дыхание — правильно ли все это отложилось в памяти, не было ли это бреднями его разума, на тот момент почти пошатнувшегося от всех произошедших тот день событий. После, когда голова Сехуна вновь покоилась на плече Кая, он так и не смог заснуть, цепляясь за этот случай и заново переживая те несколько секунд. Он раз за разом, словно перечитывая любимые страницы книги или проигрывая особенно полюбившуюся часть аппассионаты на фортепиано, возвращал и возвращал миг за мигом, запоминая, присматриваясь, анализируя. Его теплое-теплое, как в детстве подогретое няней молоко, дыхание. Прикосновение его руки — теплая ладонь, но кончики пальцев холодные, и эта то ли реальная, то ли иллюзорная, надуманная Сехуном, аккуратность, граничащая с нежностью. Его взгляд, который совершенно точно был иным, пусть и таким же непонятным и тяжелым, но все же другим. И если это можно было бы списать на то, что свершилось отмщение и оно освободило его душу от всего, что ее терзало...
После выздоровления спустя полторы недели началась новая череда упорной работы, чтобы наверстать все упущенное. И ко всему этому Сехун, несмотря на жуткую усталость, не мог не прибавить анализ наблюдений за собственной психикой и их подробное описание. Без конкретный примеров из реальности, что произошли с ним, его пока скромный научный труд казался несерьезным, но ничего из произошедшего, даже намеком, он не позволил себе упомянуть, зная, что это подставит под удар Кая. И пусть теперь юноша чувствовал себя в большей безопасности, чем раньше, и, вероятно, мог себе позволить отправить убийцу на казнь, он этого не делал. Не мог. Что-то все равно претило, сама сущность его будто бы противилась этому. Самого же Кая он видел в университете довольно часто. Вероятно, так казалось из-за того, что до знакомства с ним, он не замечал его, как и многих других студентов, даже если они и ежедневно находились с ним рядом. Не в счет только друзья.
Эти дни напряженной учебы и исследований Сехун не прекращал наблюдать за Каем. А тот, в свою очередь, наблюдал за ним. Не заметить это было сложно. Порой, когда они находились в одной аудитории, юноша кожей ощущал его взгляды. И глядя на него в ответ, Сехун лишь больше убеждался в том, что в глазах этих что-то переменилось и весьма существенно; они больше не вызывали какой-то животный страх, от которого холодеет в желудке, пусть и сохранили привычную тяжесть взгляда, пронзительность и концентрированную горечь, замешанную на дне зрачков.
За все это время они так ни разу и не заговорили. А после одной из бесед с друзьями в Сехуне кое-что прояснилось, перевернулось, открылось с другой стороны, после чего ни заговаривать с этим человеком, ни жить в одном городе ему не хотелось. Незнакомый ранее ужас охватил его сознание.
Втроем, с Бекхеном и его подружкой Бэтт, молодые люди привычно направились выпить перед предстоящими выходными да поговорить в более непринужденной обстановке.
После второй порции выпитого, Бекхен заявляет другу, что уж больно он напряжен и задумчив для своего молодого возраста и такой приятной компании.
– Не хочешь рассказать, что так гложет душу твою? Не поведаешь лучшему другу мысли, заполонившие твое сознание? – Бекхен говорит с торжественным пафосом, едва-едва удерживаясь от откровенного хохота. Зато его спутница, пухляшка Бэтт, уже во всю веселится, наблюдая за его кривляниями. Не смеялся только Сехун. Его губы лишь через силу растянулись в неуверенной улыбке.
– Хэй, ну же! Расскажи нам, – не унимался Бек, похлопывая друга по плечу, перевалившись к нему через грязный трактирный стол.
– Да, расскажи, Сехун. Тебе даже легче от этого станет, – поддакивала Бэтт, с улыбкой искоса поглядывая на Бекхена.
– Ох, это явно не заинтересует вас и не развеселит. Если ты думал, – Сехун указывает пальцем на так и лежащего животом на столе друга, – что я тебе тут открою страшную тайну моей первой любви, то знай, что этого не случилось. Так что можешь свой пыл поумерить.
– Ну вот, я-то надеялся... Но что же может занимать так твои мысли, если не какая-нибудь очаровательная девушка?
Сехун хмыкнул, поднял с пола свою сумку и, немного покопавшись, вынул из нее прихваченную утром газету. Его спутники переглянулись и стали наблюдать дальше. А молодой человек тем временем пролистал одну страницу, другую и уложил на нужном развороте перед ними.
– Меня так занимает он, – и юноша указал пальцем на колонку, посвященную нашумевшему потрошителю.
– Этот псих? Серьезно?
Бекхен откровенно недоумевал.
– Ты же еще не так давно говорил, что тебе все равно, что тебя это не касается. Чего вдруг?
Он сощурился, пытливо глядя на Сехуна, но тот сохранял спокойный вид, ничем не показывая, что это его заботит на самом деле чуть больше, чем тот может предполагать.
– Я пишу работу, – Бекхен кивнул, понимая, о чем идет речь. – Меня интересует то, как работает человеческая психика в критических ситуациях. Но этот человек... Я не знаю, что им движет, что происходит с его психикой в тот момент, когда он убивает, когда расчленяет этих проституток. Если он не сумасшедший, а он, вероятно, не сумасшедший, ведь псих просто не в состоянии будет организовать и проделать все то, что делает он, то работа его психики — это слишком интересно, слишком привлекательно для изучения.
Сехун говорил это в основном Бекхену, человеку, который точно поймет все его слова, и не заметил изменений, которые произошли с Бэтт во время этого небольшого монолога. Она прокашлялась, чем привлекла внимание обоих молодых людей. Полное и светлое лицо девушки стало непривычно серьезным и будто сделалось старше на несколько лет. Сехуну это ее выражение лица напомнило мать, когда та, будучи расстроенной каким-то поступком сына, начинала объяснять, почему он не прав и что за собой это влечет. Мать никогда не кричала, в отличие от отца, она всегда являлась и является для Сехуна женщиной исключительного характера и особенной силы. Ни разу не повысив голос и ни разу не лишив свою речь четкости и лаконизма, она способна была почти переворачивать сознание каждого, кто с ней говорит. Она открывала тайны жизни мягко, но уверенно, она унимала страсти и давала надежду, когда то было необходимо. И сейчас, глядя на лицо Бэтт, Сехун чувствовал, как по спине и затылку пробежали мурашки.
– В этом ты совершенно прав: для психиатрии, психологии он настоящая находка. Но, сколько бы я о нем ни слышала, все, включая и тебя, упускают в этой истории главное. Это у вас под носом лежит, но вы не замечаете.
Голос девушки был так же спокоен и тверд. Удивленный Бекхен смотрел на нее и, видимо, как и Сехун, не позволял себе и слово вставить в ее речь.
– Он убил тринадцать человек. Вы понимаете хоть, что значит убить тринадцать человек? Каким нужно быть, чтобы рука поднялась лишить жизни одного хотя бы? Дело не в том, какой мотив им движет, не в том, что эти люди — проститутки, падшие женщины. Дело в том, что они живые люди. Они дышат, мыслят, чувствуют как и любой из нас. Они живые, как и мы. И подумайте снова, каким человеком нужно быть, чтобы убить и вспороть тринадцать женщин? Это дико, это противоестественно, это жутко, когда кто-то решает, что может лишить жизни определенных людей по каким-то своим причинам или прихотям. Это жутко. Он же режет ровно, четко, рука не дрожит, а значит его и не трогает ни капли эти смерти. А вы знаете, что последняя жертва была беременной?
Тут Бэтт запнулась, замолчала на пару мгновений, а Сехун замер, как громом пораженный.
– Он даже матку ей вскрыл.
Все вновь замолчали, не глядя друг на друга.
– Можно ли назвать человеком того, кто недрогнувшей рукой лишил жизни тринадцать женщин и с тем же хладнокровием надругался над их телами? Это не человек. Это чудовище.