Звездная смальта

Что бы он ни учудил — никто его не осуждает и не напоминает, что надо бы вести себя осмотрительнее. Какие бы глупости ни нес — никто над ним не подшучивает, вернее, посмеивается только слегка, а не крепко и едко, почти на пределе дружбы. Некому урезонить, некому приструнить и призвать к порядку. Даже его постоянные разговоры о женщинах — кто его теперь осудит, кто посмеется над ним, а на самом деле с ним? И над кем ему самому теперь подшучивать, совершенно точно зная, что обиды не будет, и именно поэтому не переходя главную границу? Вопросов много, ответы на них простые, как в кроссворде. Этаком горячем кроссворде, где нет белых клеток… Совсем. Раньше было не так. Когда он ставил чуть ли не все оставшиеся деньги на победу — за его спиной укоризненно покачивалась белокурая голова. Когда он плел очередную байку про хорошенькую сержанта, или механика, или новенькую из центра связи — вечный товарищ морщил курносый нос. То есть он думал, что товарищ будет вечным. Точнее, не думал, что не будет. Не будет больше никогда. Как ни старайся, что ни делай, хоть ори в голос, хоть ходи колесом. Не будет. За плечом пусто, как пусто в душе, если, конечно, она у него есть. Даже если была, теперь, наверное, нет. Про него говорят — смерти ищет, говорят, что горе заглушает. И все, кто говорят, ошибаются. Он просто надеется, что друг снова отзовется, если выкинуть совсем уж нелепую выходку. Он хохочет во весь голос, хлещет виски из горла, прыгает на месте, как бешеный заяц и говорит, говорит больше, чем когда бы то ни было, — оказывается, это возможно. Несет такую чушь, что у самого вянут уши. Минц краснеет от таких слов, Шенкопф полупонимающе подмигивает, Аттенборо язвит — впрочем, не так, как нужно ему, а злее и точнее. Не скользит шальным выстрелом, а прицеливается и попадает в болевую точку. Он стряхивает с себя обиду и разочарование и продолжает в том же духе. Он балагурит и скабрезничает, он отчаянно рискует и лезет на рожон. Ему бы надо оставаться на стартовой площадке, проводив желторотиков, молиться об их возвращении, если уж так невтерпеж стоять без дела. Он садится в «спартанца» и взлетает вверх — если есть верх у космоса, — а потом носится по всем направлениям, сшибая валькирий одну за другой. В голове пусто: от сознания остаются только безупречные рефлексы и единственная мысль, зажатая в тиски головы. Ну же, друг! Видишь, я совсем сдурел, скажи мне об этом! Поругайся надо мной, как раньше! Попроси — я уничтожу тот крейсер, если ты его укажешь. Но в эфире не слышно постороннего голоса. На Изерлоне никто его не ждет. Никто его не осудит. Никто его не услышит.