Пошло оно всё nach...

Первым говорит эту фразу Тони Янчке, Марко помнит точно: в ответ на слова Данте. Бразилец копался в сумке, суетился, хмурил лоб в раздражении, громко сопел, и тут Тони протянул ему завалившийся под лавку телефон: - Не мобилу ли ищешь? - О, спасибо, а я думал, что потерял! – обрадовался тот. - Отсосешь мне, и будем в расчете. Прозвучало это на редкость забавно, и Марко не смог сдержать улыбку и в то же время почувствовал, что фраза практически прилипла к языку, прописалась в мозгу, готовая сама сорваться с губ где надо и где не надо. Тони непринужденно ухмылялся, Данте смотрел на него, как бы размышляя, правильно ли он понял сказанное, а раздевалка «Боруссии-Мёнхенгладбах» дружно грохнула смехом. Майк Ханке закашлялся, Филип Дамс от неожиданности с грохотом уронил на пол бутылку с минералкой, Тер-Штеген чуть ли не захрюкал и сполз по стенке, безуспешно пытаясь устоять на ногах. Данте поморгал в растерянности секунд пять и, видимо, пришел к выводу, что проще всего в ответ тоже улыбнуться. Марко еще долго посмеивался, вспоминая выражение его лица в этот момент. Вторым эту фразу произносит Патрик Херрманн два дня спустя. Было даже ощущение, что специально поджидал, когда попадется уместная ситуация. Тем временем обстановка была совсем не нейтральная, она еще меньше располагала к шуткам, чем похороны далекого американского родственника, который оставил в наследство миллион долларов и собаку неизвестной породы – то ли плакать, то ли смеяться, то ли активно делать вид, что ты ничего в происходящем не понимаешь. Команда четвертую игру подряд не могла выиграть, еле-еле выцарапали ничью у Бремена и остались на четвертом месте каким-то чудом, скорее, благодаря неудачам прямых конкурентов, чем своими заслугами. Когда на вопрос Ховарда Нортвейта, не одолжит ли Патрик ему кепку, а то голову напекло, тот с невинным видом отвешивает «Без проблем, отсосешь мне, и будем в расчете». Марко громко фыркает и прикрывает рот ладонью. Но новизна шутки уже утрачена, поэтому Ховард не теряется, поправляя одолженную кепку, парирует «Ну, ладно, уговорил, пошли!» и кладет руку Патрику на плечо с наигранной нежностью. Теперь сам Херрманн вынужден слегка покраснеть от двусмысленности своего положения. И в этот момент уже заржали все, кто это слышал, как в первый раз. Третий, кто выдает ставшей ожидаемой шутку, – Тер-Штеген. Тут уже никаких вопросов в его адрес не было, просто собирались расслабиться во время перерыва в тренировке, Александер Ринг было просит «Подай, пожа…», протягивает руку к контейнеру, где томится охлажденная минералка, и не успевает договорить, как получает от Марка вдобавок: - Отсосешь мне, и будем в расчете. - Э? – морщится Ринг на солнце, но тот уже сует ему в руки бутылку, и Александеру приходится опять мягко отшучиваться. – Сразу после тренировки, ладно? Подождешь, не горит у тебя? - Так уж и быть, подожду, – басит Марк-Андре. После этого команду прорывает. Честное слово, как будто семиклассники, которым впервые не дали по шее за матерщину, и поэтому они теперь практикуют изысканные, по их мнению, но на самом деле какие-то тупые однообразные ругательства, словно испытывая себя на слабо и окружающих на терпение. «Отсосешь?» можно получить в качестве реакции на все, что угодно: вместо «алло», вместо «привет», вместо «спасибо». Марко принимает участие в пасах по мере возможности всю неделю, и даже заранее придумывает ответы на случай, если его подловят. «Отсосешь мне» звучит отовсюду. Постоянно. Как пароль-отзыв. Эти слова становятся этакой поговоркой, которую уже не надо даже произносить полностью. Парни перекидываются ей по сто раз на дню, и она никак не надоедает. Когда Марко забивает третий гол Кёльну в Рейнском дерби, вместо инстинктивного «УУУ!» он орет радостное «Отсоси!», не столько специально, сколько из-за того, что это первое, что приходит в голову. Те из товарищей по команде, кто на поле рядом и слышит его, чуть ли не валятся на газон от смеха, просто загадка, как еще доиграть смогли. - Можно автограф? «Отсосешь мне, и будем в расчете». Марко кивает. - Распишитесь здесь, пожалуйста! «Отсосешь мне, и будем в расчете». Марко ставит размашистую подпись. - Можно с Вами сфотографироваться? «Отсосешь мне, и будем в расчете». Марко замирает перед объективом. Улыбка у него выходит кривая – понятно почему, голова не тем занята... «Отсосешь мне, и будем в расчете» – Марко чуть не брякнул это спонсорам, когда они звонят насчет рекламной акции и раздачи автографов в электричке. Он сдержался практически в последний миг, даже не осознанно, а скорее из-за того, что рядом никого не было, соответственно, прикола никто бы не услышал, и незачем его лишний раз повторять. Дней через десять шутка приедается настолько, что ее все реже говорят вслух, но по взглядам, приподнятым на мгновение бровям, сальным ухмылкам Марко понимает – произносить лень, да, но думать про это все еще думают. Оно уже как-то проросло в них и незримо объединяет. Через две недели и это сходит на нет, растворяется в повседневной рутине, забывается. Роман вообще в этом плане оказался где-то сбоку. Шуточку про «будем в расчете» так и не произнесли только он и Мартин Штранцль – а ведь даже Рул Брауверс один раз отметился, уж на что «сурьёзный» дядька. Наверно, после России это уже не казалось им смешным. Роман, он немного такой – рядом, но не вместе. Выходной он и Марко коротали за PlayStation и мороженым. Игра шла ни шатко ни валко. Пять раз начинали, в итоге – три ничьи и по одной победе у каждого. Марко звонит Каролина, спрашивает о том, сможет ли он забрать ее с дежурства завтра после своей тренировки; Роману звонит мама, и он выходит поговорить из комнаты на кухню, что-то непонятно бормочет там своим гортанным голосом, периодически издавая совершенно непроизносимые звуки. В принципе, по нему нельзя сказать, что он чужой в этой стране, Марко этого не ощущает совершенно. Они с Романом даже во многом похожи – любовью к татуировкам, например. Стиль одежды и музыкальные вкусы тоже частично совпадают. Но в чем-то различия проявляются даже очевиднее, чем Марко того бы хотелось. Роман разговаривает на другом языке, Марко ничегошеньки не может разобрать, ни одного слова, лишь только следит за движением губ приятеля, заглядывая из-за угла в кухню. Роман ловит его взгляд и приветливо улыбается, завершая беседу. - Извини! Сам понимаешь – мама. Марко утвердительно моргает, соглашаясь, и вдруг говорит это: - Отсосешь мне, и будем в расчете. – Ну, судя по всему, рано или поздно, он должен был это сказать, просто ничем другим подобную глупость не объяснить. Надо же узнать, как поведет себя Роман – послушный мальчик, маменькин сынок. Роман поднимает одну бровь, блядски тянет: - Океееей, – и делает решительный шаг к нему, а Марко дергается в сторону и плюхается на кушетку. Последнее, чего он мог ожидать от Романа, – это настолько положительная реакция. У Марко даже мурашки по коже. Ему становится стыдно. Вот ни с кем раньше стыдно не становилось, а с Романом – мгновенно. Вероятно, потому что они сейчас вдвоем, нет никого, кто разрядил бы ситуацию смехом или дальнейшими подколами. - Не смей приставать, я пошутил, – скороговоркой выпалил Марко, отодвинулся к дальнему концу кушетки и сам напугался: «Боже, что я несу!». - Кто еще к кому пристает, – добродушно парирует Роман. Вроде бы на несколько секунд возникшая было неловкость падает на ноль, но тут Марко опять все портит: - Ладно, будешь должен! «Боже, что я несу – два!». Роман громко вздыхает и ласково хлопает его по колену, хотя Марко от внутреннего напряжения готов выскочить из собственной кожи или как минимум из комнаты: - Да успокойся ты, расслабься, Марко! Так уж и быть, на завтра отложим. Марко пытается растянуть губы в улыбке. Нойштедтер улыбается гораздо проще и искреннее. И только взгляд у него – жгучий, темный, тяжелый, заставляющий о чем-то глубоко задуматься. Остаток вечера проходит в атмосфере недосказанности. Роман мягко шутит, Марко односложно бухтит в ответ банальности. Очередная порция пломбира, очередная ничья, скомканное «До завтра!». Еще никогда Марко не был так рад, что остался один. Наутро на тренировке от неловкости не осталось и следа. Роман ведет себя как ни в чем не бывало, словно вчерашнего расслабона на двоих не было – он ни словом, ни жестом не напоминает о том, что они вчера день провели вместе. Здоровается, как со всеми, ведет себя как обычно. Марко даже кажется, что у него началась паранойя: в каждом движении Романа он нутром чует подвох, старательно ищет, пристально отслеживает – и не находит чего-либо такого. Полдня прошло в напряженном ожидании какой-то подлянки от Романа, но ничего не происходит, и под конец тренировки Марко все-таки немного отпустило. Он заходит в душевую с чувством облегчения, начинает мыться, и вдруг… - Э? – Марко поворачивается, и чуть не падает от удивления. Роман входит к нему в кабинку душевой и не просто прикрывает, а запирает за собой дверь на шпингалет. Он спокоен, а у Марко дрожат ноги. – Занято! – шепчет он. Наваливается предчувствие чего-то непоправимого, неудержимого, темного, как глаза Нойштедтера, плавно наползающего сверху, и от этого страшно. Ему хочется за что-то извиняться, хочется просить «Не надо», хочется выскочить из кабинки, хочется расплакаться – но вся эта паника остается внутри, разрывая тело бешеным ритмом пульса, и никак не проявляется внешне. Марко отступает к стене, и это все, на что у него хватает сил. - Уговор дороже денег, – и Роман наклоняет голову набок наигранным, слегка механическим движением, и разматывает с бедер полотенце, открывая стройные ноги и подтянутый живот. Он остается в одних трусах, обтягивающих его зад, приятно попадающий в обзор, когда он наклоняется, чтобы поставить на пол бутылку с гелем для душа, свое полотенце вешает на крючок рядом со шмотками Марко. У Романа на боку ссадина. У Марко сейчас не хватает смелости поднять взгляд и посмотреть в его лицо. Он завороженно глядит на припухшую, тонкую бордовую линию засохшей крови на смуглой коже немного костлявого тела, глядит и не может отвести глаз. Одна рука упирается в стену рядом с лицом Марко, справа. Марко смотрит вниз, на пол, где к его ступням, отблескивающим влагой и со следами пены, подходят чужие, еще сухие, с капельками воды. Чуть выше – голень, под ленивым весенним немецким солнышком понемногу начинающая покрываться загаром, колени, татуировка на бедре. Трусы Роман так и не снял. В общем-то, если следовать чертовой присказке, то ему-то как раз и не надо, – проносится в голове. А на Марко трусов нет. Его белое тело смущенно вжимается в скользкий холодный кафель. Марко утирает рот нервным движением руки. И тут Роман кладет свою ладонь ему на грудь. Сам жест мягкий – Нойштедтер как будто уверен, что ему не окажут никакого сопротивления, но телесный контакт слишком плотный для исходящего пóтом Марко. Рука Романа сначала, видимо, для верности, жмет на грудную клетку, проверяя устойчивость тела Марко и площадь соприкосновения его спины со стеной, потом идет ниже по груди, опускается на живот. Кажется, что под его рукой кожа тут же высыхает, до того она горячая. Марко каменеет, стараясь не дышать, словно для того, чтоб эта рука, живущая своей отдельной от Романа, какой-то полумистической жизнью, не могла почувствовать, что он еще не умер со страху. Он понимает, что рот у него приоткрыт, только когда оказывается, что вдыхать все-таки необходимо, хотя бы изредка, и жадно глотает воздух – влажный, тяжелый. К тому времени рука Романа, пройдя по прессу, замерла в напряженной близости к паху Марко. Марко продолжает смотреть вниз, на свой живот, на руку Романа, на то, как тот разрывает тактильный контакт всего на какое-то мгновение, чтобы затем дотронуться кончиками пальцев до пупка и тут же развести их в разные стороны. Спазм изнутри прошибает насквозь, расходится волной по всей коже, и Марко буквально содрогается от сладостного предвкушения, когда его член с неожиданной готовностью приподнимается навстречу чужим ласкам. И вдруг… стало спокойно. Роман своими длинными мягкими пальцами обхватил его член, пару раз провел вверх-вниз и нежно, но властно сжал. Член с удовольствием отозвался. Как и всегда при правильном обращении он на глазах начал твердеть, увеличиваться в размерах, побагровел, поднимая в теле прилив сладостного предвкушения – и ничего страшного не произошло. Марко это даже в каком-то смысле удивило. Никакого отвращения к происходящему он не испытал. Все было абсолютно так же, как если бы он принялся дрочить себе сам. Правда, при свидетелях, надо признать, с ним такого еще не случалось, ну и что ж? Все когда-нибудь бывает впервые. Короче, особой разницы не чувствовалось. По крайней мере, наощупь. Смущают только свои руки, нелогично пустые, растерянно шарящие по влажной кафельной стене вокруг. Понаблюдав за головкой своего члена, розовеющей между пальцев Романа приятным цветовым контрастом, Марко собрался с духом, резко выдохнул и положил руки Роману на задницу. Точнее, на трусы. Ему показалось, что тот испустил приглушенный смешок, но за шумом воды и разговорами в соседних кабинках, отдающимися эхом в помещении, это нельзя было утверждать со стопроцентной точностью. Марко поводил кругами и повел одну руку вверх, на спину, а второй сжал покрепче, на пробу – впрочем, очевидно, что испытанию подвергался не Роман с его готовностью к таким ласкам, не его задница и ее упругость, а сам Марко и его способность на … это… как его… это самое… во-во… Осознав происходящее до конца, Марко чуть не рухнул в обморок, однако при этом инстинктивно притянул Романа к себе. Тот охотно сделал шаг навстречу, и стало гораздо удобнее. Рука Марко легла на его плечо и словно приросла к нему, став дополнительной точкой опоры в этом суматошном мире, где земля того и гляди уйдет из-под ног. Марко нетерпеливо толкнулся бедрами Роману в кулак, перевел вторую ладонь ему на живот и сдвинул вниз широкую резинку его трусов, давая свободу его члену. Роман молчал, сам Марко тоже не находил в себе потребности к звукам, более того, поднять глаза на лицо Нойштедтера он так и не решался, но откуда-то ему было понятно, что ничего против такого развития событий его визави не имеет. И даже всячески морально поддерживает. Потому что подушечка большого пальца Романа замерла на сочащейся каплями смазки дырочке набухшей головки члена Марко – налитого жаром, с проступившими венками, – и опять дергающее движение пальцев, сдвигающее крайнюю плоть вверх-вниз, обнажающее до предела – откровеннее не бывает. Марко сжал основание члена Романа, помассировал, перекатывая пальцами, и слегка попробовал подрочить ему. Стало неловко из-за того, что их руки сталкивались, не позволяя как следует двигаться. Был бы Марко правшой, такого неудобства бы и не возникло… «Господи, о чем я думаю!» Роман подался к нему и наклонился ближе, Марко схватил его за плечи и прижал к себе, наслаждаясь этой близостью, обнял да так и замер, потому что Роман взял дело полностью в свои руки. Зажатые между их животами члены плавно потирались друг о друга. Нойштедтер обхватил их посередине, приятно стискивая, и начал дергать рукой туда-сюда. Тело пошло мурашками. Сколько это продолжалось, понять было совершенно невозможно. - Еще! Это первое слово, произнесенное между ними вслух, и говорит его Марко. Поняв, что произошло, он краснеет и захлебывается воздухом – впрочем, надо признать, не переставая при этом держаться за Романа и смотреть ему в ладони. Тот сжимает обе головки в кулаке, и Марко чувствует прикосновения плоти к плоти – мягкое, скользкое, горячее. Черт возьми, это должно было быть так неправильно, так мерзко. Почему же ему так нравится? Марко запрокидывает голову, прикусывает губу, прикрывает глаза от удовольствия. Движения ладони Романа становятся все резче, все жестче, все быстрее и быстрее, в руке становится тесно. «Да-да-да!» Марко открывает глаза вовремя: как раз для того, чтобы увидеть, как со смуглых тонких пальцев Романа капает беловатая сперма – его сперма. Нойштедтер разжимает ладонь и громко выдыхает: он тоже кончил. Член Марко уперся головкой ему в яйца, мягко тыкаясь, то и дело забирая влево, в паховую складку. Покрасневшую от трения и мокрую руку Роман протянул под струю воды, льющуюся из душа, и качнул бедрами, обнимая Марко за талию, а тот не смог удержаться и потрогал едва зажившую царапину на его боку. Роман перехватил его ладонь. Может быть, ему было больно, может, наоборот – слишком много ненужной нежности сквозило в этом жесте. Марко все еще тяжело дышит. Его губы приоткрыты и находятся мучительно близко от рта Романа, так близко, что он чувствует его теплое дыхание. Их разделяет каких-то пара сантиметров, они практически соприкасаются носами. Будь на месте Нойштедтера девчонка, Марко уже давно засосал бы ее в поцелуй, но Роман – парень, ебаный нахуй, и Марко никак не может на это решиться. Вот если бы тот сам, то Марко бы, конечно… Где-то в мозжечке эта мысль напряженно копошится, не давая покоя. Она терзает Марко непрерывно целую неделю, постепенно трансформируясь из «Почему я не поцеловал его?» в «Почему он не поцеловал меня?». Но сейчас они стоят в душевой, и Роман отпускает его, так и не попытавшись что-то объяснить. Марко погружается в состояние свободного падения. Он не чувствует ни рук, ни ног, ни пола под собой, его окружает лишь свист в ушах и одно сплошное непрекращающееся, направленное вниз обрывистое движение, которому невозможно противостоять. С одной стороны, оно ведет к чему-то страшному и неизбежному, с другой, оно такое естественное и слегка приятное, что Марко даже слегка удивляется, как это он раньше ни с чем подобным не сталкивался. «Теперь считается, что мы переспали, или нет?» – Марко обнаруживает себя стоящим на нетвердых ногах в раздевалке в одном полотенце. Он наскоро одевается и уезжает домой. Как он вышел из душевой, как повел себя Нойштедтер – из этого в памяти ничего не осталось, полный провал. Так вот ты какое, состояние аффекта. «Это считается за секс?» Он хотел было об этом спросить, воспользовавшись слегка нетрезвым состоянием – и своим, и Романа – на отвальной для всей команды, которую он, Нойштедтер и Данте замутили на троих, но у него так и не вышло оказаться с ним наедине в тот вечер. Да оно и к лучшему. Будем в расчете? Никто же никому не отсосал вроде, так что, наверное, нет. Вопрос остается без ответа, и Марко отъезжает в сборную с пошатнувшимися представлениями о самом себе. Все-таки хорошо, что они с Романом больше не играют в одном клубе…