Привкус.

Дни застегиваются на коже новой мозаикой скорлупы, за слоями которой Хосок прячется, не желая впускать в свой разрушенный мир никого. А то, что он разрушен и держится на соломенных сваях – факт. С того отвратного вечера Хосок пережил не один кошмар-повторение, который вырывался в комнату криком и запоминался на уровне осязания. Вырывался криком, которого не могло быть, который застревал в альвеолах воздухом, копьями в глотке. Поэтому Хосок задыхался, а Юнги дежурил у кровати ночами и днями искал деньги для оплаты услуг специалиста, спускаясь в подвалы, запах которых Хосок не осмелился осуждать вновь - он отвернулся и сделал вид, что не почувствовал. Беды пошли по кругу, еще глубже, потому что Юнги приходится оставлять Хосока одного в те часы, когда он особенно нужен. Предоставленный врач, плохо говорящий на корейском, Хосока напрягает сильнее, чем само неумение говорить. Человек ему запредельно чужой. В Бангкоке его действительно напугал языковой барьер: он ни черта не понимает по-тайски и начал раздражать персонал блокнотом. А для него это единственная возможность быть понятым. Но и письменно на английском на его немоту плевать хотели. Обычный отель недалеко от моря, ничто не радует, на сознание давит отсутствие рядом Юнги. Хосок, превозмогая ужас, потными ладонями ощупывает перила и впервые выходит один, добирается до пляжа и, видя голубую чистую воду, купающихся и загорающих, чувствует не облегчение, а еще больший ужас. Такие массы незнакомых людей его теперь пугают не меньше, чем безлюдность. Здесь нет причин кому-то доверять. А торговец, разносящий по пляжу деликатесы и напитки, пристает с вопросами и пытается дотронуться до тонкого запястья Хосока, изъясняясь на тарабарском. Песок под ногами горячий, и Хосок отступает назад, прилипая к пальме. Его начинает вымучивать обсессивно-компульсивное расстройство, каждый раз вытряхивающее из него душу. Любая косвенная часть спрятанных в подсознании воспоминаний продирается сквозь тело наружу. Ему говорят, что нужно бороться, но это невыносимо, чудовище внутри оказывается несоразмерно сильнее. Спасительное кольцо рук, родной запах. Хосок сотрясается в объятиях Юнги, а тот лепечет: — Зачем ты вышел? Знаешь, как я перепугался? Хосоки, Хосоки… Все хорошо, я здесь. Юнги стыдно за свое бездействие, за самонадеянность. Он подумал, что Хосок сможет справиться, но дорогие услуги доктора не окупаются, а время пребывания в Таиланде подходит к концу. Им пора возвращаться, а Юнги не знает, что будет, когда он передаст матери поломанного сына. Он не сможет смотреть ей в глаза, не сможет объяснить в двух словах: «А знаете, вот что случилось, и в этом виноват я». — Терапия бесполезна? «Отчасти я не понимаю, что говорит врач, отчасти я его боюсь. Как ты считаешь?». В глазах Хосока нет упрека или ожидаемой обиды, там безграничное теплое понимание. Ковырнув пустую пачку сигарет, Юнги пожимает плечами. Он считает, что они достаточно натерпелись, и что путь домой откладывать не стоит. — Мне только на билеты накопить, и я с этим завяжу, — Юнги садится рядом с Хосоком и подает ему чашку зеленого чая. А Хосок скучает по кардамону. — Дома мы найдем способ вернуть твой голос, обещаю. Вечером Юнги ведет его за руку на дикий пляж неподалеку, чтобы Хосок немного свыкся с воздухом снаружи и смог насладиться прекрасной погодой, отщипнуть от южного неба чуть радости. На горячем песке – двое, один прильнул к плечу другого, неволей молчит. Юнги страшно вообразить, как тяжело живется Хосоку в новом мире без возможности высказаться по существу и каким фантастически нужным стал в этом мире он сам. — Прости меня, Хосоки. Они не взяли с собой блокнот, и Хосоку осталось только подтянуться, чтобы чмокнуть Юнги в щеку, провести пальцами по ключицам. Он прощает. Ему, может быть, наплевать на то, каким он стал немощным и бесполезным, главное, чтобы Юнги не держал за руку лишь из жалости. Хосок не хочет надоесть, превратившись в обузу, хотя и неразумно думать подобным образом после пережитого, нечестно по отношению к их чувствам. Обоих сильно потрепало, но если Хосоку тупая боль точит нервы, то Юнги сам себе палач. Он признается, что наделал много глупостей, и многого можно было бы избежать, если бы он спустился с небес на землю и обратил внимание на тех, кто внизу. — Жаль, что я поздно это понял. Так всегда, Хосоки. Ничьим ошибкам так не веришь, как собственным, а пока разберешься в их сути, пока поймешь, где и в чем накосячил – проходят годы. Только после Чимина, за что этому засранцу, наверное, спасибо, я кое-что понял. О Чимине Хосоку неприятно даже молчать, он считает, что младшего не оправдывает ни его беспутность, ни возраст. Он успел укорениться во мнении самого Юнги, а тот, видимо, смог его изменить. — Понимаю. Тебе не обязательно его прощать, он все-таки тебя чуть не убил, — словно прочитав мысли, усмехнулся Юнги. — И меня – косвенно. Но что случилось, то случилось, правда? Главное, что мы выбрались из того фильма ужасов. Не совсем целыми и невредимыми, искореженными похлеще металла под прессом. И Юнги все еще свято верит, что вдвоем они справятся, смогут. Он не ожидает непременного хэппи-энда, хотя бы пары-тройки месяцев безоблачного счастья, когда не нужно будет думать, как выжить и вместо напряженных мыслей с утра смаковать кофе, вальяжно расположившись на диване. Одним из главных условий такового счастья является Хосок, первопричиной причин и любых стремлений Юнги, может быть не тогда, но снова - теперь. Вернувшись в номер, Хосок занимает место на балконе и сидит там неподвижно, пока за горизонт не уползает последняя видимая черта красно-оранжевого солнца, чужого, но совершенного. С некоторых пор ему нравится, что Юнги обращается просто и ласково: — Солнышко, ты чего завис тут? — Шуга накидывает ему свою кофту на плечи. «Ты иногда напоминаешь мне маму», - но Хосок нигде не пишет об этом. Сегодня он слишком часто вспоминает о ней, страшно скучает, хотя прежде старался не вникать в прошлое, не проникаться им, чтобы совсем не перегореть. От Юнги мало что скроешь, и его пронизывающий заботливый взгляд оставляет на лице Хосока неловкую улыбку. — Тебе не стоит стесняться того, что я за тобой ухаживаю, Хосоки, — Юнги обнимает его сзади за плечи и упирает подбородок в макушку, — все в порядке, это меньшее, что я вообще могу для тебя сделать. Но Хосоки не стесняется, а всерьез боится доставлять неудобства. Он хочет сказать Юнги, как же он любит его, но только беззвучно шевелит губами, которые успел искусать.

***

Никогда еще Намджун не занимался преследованием, не высиживал в машине битый час, чтобы дождаться кого-нибудь так срочно. Его срочным человеком оказывается Чимин, которого не хотелось бы подставлять, ворвавшись в неприветливое здание злачного района, и которого нереально бросить без присмотра. Поэтому ожидание противное и волнующее. — Во-первых, я здесь как его врач, — успокаивает себя Намджун, стуча по рулю. — И только во-вторых, как друг. Или наоборот? Известно, куда благими намерениями выстлана дорога, но это не так страшно, как бродящие мимо оборванцы и наркоманы, потом сущие бандиты в кожанках и тату. Намджун вполне мог бы сгрызть себе все ногти, если бы грыз их, конечно. Миниатюрная фигурка Чимина проявилась нечеткой тенью, потом вырвалась к потоку фонарного света, и Намджун, наконец, вздохнул с облегчением, не выдержал и вышел из машины. — Хённим? — Чим искренне удивлен, ошарашен, а доктор Ким подзывает жестом. — Извини, что последовал за тобой. Некрасиво, но я все-таки переживал, Чимин-а, — Намджун ободряюще хлопает его по плечу. — Ну как, все получилось? Ни одного лишнего вопроса, укора, но Чим смущается и тупит взгляд, отирая губы. Ему рассказали не так много, но этих сведений вполне достаточно, чтобы помочь Юнги и Хосоку. Конечно, не за просто так, за бесплатно в этом прогнившем мирке ничего не бывает. Сегодня плата стоила Чимину мерзкого кисловатого привкуса во рту. И ему так стыдно, что Намджуну приходится краснеть за него, медленно уронить руку с плеча. Догадавшись, он немеет, но не предъявляет претензий. Что бы там ни было, Чимин вернулся в целости и сохранности. Остальное Намджуна не касается и не должно. — Мне сказали, что они в Бангкоке. В тишине они проехали полпути до дома, и Намджун едва ли не испугался прорезавшегося в салоне голоса, он съехал на обочину, заглушил двигатель. — В Бангкоке? Как их туда занесло? — Не знаю, вероятно – по-другому на тот момент было нельзя. Но помогли им только с дорогой туда, а вот обратно… Подозреваю, что у них нет денег на билеты. — Авиаперелеты нынче дорогие, — согласился Намджун, задумался. — Но одно их местоположение тоже почти ничего не дает, сомневаюсь, что они заселились в отель под своими именами. Сомнительные гарантии. Как же сложно… Не стоит Чимину оправдываться, но совесть сожрала его до кости, он несмело поглядывает на хёна. — Мне стыдно за свое поведение. — Стыд – это хорошо, — вежливо улыбается Намджун, вежливо и больно. — Однако, не стоит им увлекаться. Ты уже большой мальчик, Чимин-а, и как ты живешь – твое личное дело. Проще простого, правда же? Хватит раскисать, не для этого мы с тобой проходим терапию. Намджун все равно верит в него и не собирается осуждать, от чего Чимину на порядок спокойнее. — Спасибо, что помогаешь несмотря ни на что, хён. Иначе Намджун теперь и не может. Всмотревшись в грустное лицо Чимина, он мысленно подписал себе приговор. Несколько дней Намджун рвет и мечет, хлопая крышками ноутбука и ящиков. Вне работы он чувствует омерзительный яростный осадок от невысказанных Чимину слов, от того, что этот глупый мальчишка так очевидно ошибается, а у Намджуна нет полномочий его защищать, как хотелось бы. Признаться, он рад был отругать младшего и поставить на место, но та половина, что зовется «доктор Ким» с поразительным хладнокровием продолжает вести беседу на сеансах и поделать ничего невозможно. Невозможно относиться к Чимину плохо, не ценить его откровенности, раскаяния в голосе, степени жертвенности. — То неприятное, что ты сделал, было исключительно ради старшего брата и его парня? — Намджун задает вопрос и вздрагивает. Он впервые за долгое время прозвучал так некорректно. — Извини, это не совсем этично, можешь не отвечать. — Да нет, нормальный вопрос, вполне логичный. Тебе интересно, не понравилось ли мне вдруг? — Чимин облизал губы, поморщился. — Нет, абсолютно точно нет. Отвратительно. Но там бы не взяли деньгами, а когда остается единственный выход… — Правда, единственный? Намджун выглядит разочарованным, снимает очки и потирает глаза, тяжело вздыхая. Ему невыносимо сидеть на месте, и приходится пройтись по кабинету, рассеять копящуюся злобу. — Ты же сам сказал, что это моя жизнь, — кротко напоминает Чим. А хён ревностно смотрит прямо ему в душу и кивает, словно сорвавшись с обрыва мыслей, которым не суждено обозначиться вслух. — Да, так и есть. Конечно. — Думаю, на сегодня достаточно, — Чимин поднимается, заслышав горькую обиду в голосе Намджуна. — Мне уже пора. Если будут идеи или новости, звони. Хён? Тот поворачивается спиной и позволяет двери закрыться, затем садится за стол и бездумно вперяется в одну точку не стене. Скольким бы людям он ни помогал, никогда от него не зависело, смогут ли они удержаться на плаву до самого конца. Чимин не может стать исключением. Но и не повторит подобного снова, потому что Намджун дозвонится до каждого известного отеля Бангкока и узнает, что в один недавно заселилась пара молодых людей, по описанию очень похожих на двоих с фотографии, пересланной Чимином. Там жизнерадостный Хосок смотрит в прищуренные глаза явно потрепанного драмой Юнги и, глядя на них со стороны, Намджун заключил, что они одни из тех немногих счастливчиков, кто воссоединился, будучи рожденными и предназначенными друг для друга. С Чимином у них не так, с Чимином сложно. Потому что он волнующе молод, он все еще может быть ветреным и хотеть чего-то, на что Намджун ни за что не согласится. Его поступки лишены логики, одна сплошная интуиция, а Намджун, привыкший быть чуть жестче и всегда полагающийся на разумное начало, в такой спонтанности постоянно растерян, сам не свой. С чем оно связано – очевидно по усилившемуся сердцебиению и навязчивым мечтам вроде провести с младшим целый день, неделю, а следом вечность. Даже если ее придется похитить, попробовать можно. Намджун отвык от обязательств в отношениях, но Чимин притягивает его, разубеждая, Чимин остается приятным шепотом на губах, и тогда хочется поверить, что все возможно. Первым делом доктор Ким покупает билет на первый рейс до Бангкока. Юнги с Хосоком вряд ли примут его и доверятся, не переговорив лицом к лицу, поэтому любые маневры на расстоянии лишены смысла. Перед выездом в аэропорт он дозванивается Чимину и предупреждает, что будет занят на следующей неделе. — Я ведь смогу звонить? — Чим где-то там мешает шипящий на сковородке ужин, и Намджун улыбается, представив его в фартуке. — Лучше я тебе позвоню, так удобней. — Ты ведь за ними, да? — грустно вздыхает Чимин и предвосхищает отговорки: — Я тебя знаю: не отступишься, пока не добьешься своего. Как увидишь хёнов, сообщи хоть, ладно? — Разумеется, — удивляется Намджун и, промедлив, добавляет: — Ничего не бойся, мы вернемся втроем, и все наладится. — Хён, я… — Чимин осекся и низко засмеялся, вообразив, как все глупо. — Желаю тебе счастливого пути. Ты лучший. Перелет Намджун посвящает поиску аргументов, которые бы доказывали, из каких побуждений Чимин выразился именно так, а не иначе. И может ли их в принципе что-то связывать, кроме проверенной дружбы и ставшей совместной цели: вернуть исчезнувших. Что, если после Чимину не нужна будет помощь, и он вспорхнет ввысь, независимый и сильный, оставив прошлое позади? Чисто человеческого долга это Намджуну, как ни крути, не перекрывает. Тем более, пока он ищет беглецов, понемножку находит запылившиеся осколки себя. Закалившая его работа выщипала самые нежные из чувств и отправила их чужому адресату, а тот возвращает, того не ведая.

***

Обещанное Юнги тепло потихоньку возвращается: он старается уходить работать только после того, как убедится, что Хосок крепко заснул. И снова пробуждение пахнет Юнги, он целый день рядом, заботлив, терпелив, обходителен. Он покупает раскраски, вспомнив, что видел их в квартире Хосока когда-то давным-давно, и они разукрашивают, а Юнги проговаривает каждый цвет и вспоминает все, что с ним связано в памяти. Красным отмечены всполохи крови на губах, голубым – отсвет после первой совместной ночи, зеленым был тот свитер, в котором Хосок обнимал не единожды, за желтым осталась облупившаяся краска больниц, на черный цепляется вся их жизнь. Деньги почти накоплены, но их выплатят только в конце месяца. Хосоку безразлично, где жить, пусть только Юнги не покидает его надолго. Иногда он сам прикасается к Юнги, но останавливается, не позволяя его языку пробраться в рот и напомнить о трагедии. С интимной стороной ничего не клеится, и Хосок чувствует, как в Юнги скапливается леденящее напряжение. Он смотрит на него с максимальным пониманием, априори одобряя возможные измены, а Юнги кажется, что это уже слишком. Хосок для него не жалкий, он для него – светоч, как и прежде. Хосок заснул раньше, вымотавшись за прогулку, и Юнги спустился в бар, заказав виски, настроение у него ни к черту вот уже который день. Вероятно, таким унылым надо было родиться. — Мне то же, что и этому товарищу, — говорят по правую сторону. И Юнги сонно упирается взглядом в прилично одетого человека с убедительно надежным лицом, какие в фильмах принадлежат самым достойным героям. — Не стоило повторять за мной, — пригубив, усмехается Юнги. — А если я тоже люблю годный виски? Ким Намджун. Юнги обменивается с ним рукопожатием, представляется как есть, решив, что скрываться уже ни к чему. Киллеры на задании так не попивают в барах, а бандиты этому парню и в подметки не годятся, чересчур уж он правилен, настоящий джентльмен. У них завязывается приятная полупьяная беседа, и Юнги почти трезвеет, взволновавшись на слове «психотерапевт». — Слушай…. А ты можешь помочь? — У тебя проблемы? — изгибает бровь Намджун. — Не у меня, у моего близкого человека. — Почему бы и нет? Завтра – с радостью. — Ты вроде отдыхаешь тут, я вот к чему… — Психотерапия не знает отдыха, дружище. Намджун уже второй день пытается выловить Юнги, и вот сегодня ему наконец-то подфартило, хорошо, что надумал пойти в бар и навернуть пару-тройку стаканчиков. Внушение доверия одним видом у Намджуна в крови, но он сомневался, что сможет побороть извечную настороженность Юнги. Уже на первый взгляд удалось сделать необходимые выводы. Нестабильная самооценка, недостаток внимания в детстве - все покрывалось самоуверенностью и нажимом на местоимение «я», а за сутулостью скрывалась монументная усталость, сродни той, где надгробная плита кажется единственным желаемым благом. На лице Юнги ни одного зарубка о пережитом стрессе, но в глазах крики о помощи. Намджун многого повидал в практике, но еще ни один человек так хладнокровно не говорил ему: — На самом деле, я в глубокой депрессии еще с тех пор, как умерли мои родители. Но я так свыкся с этим, как со второй кожей. И я так и не понял, зачем отец отравил мою мать - из слабости или потому что был настолько отчаянным. За следующим стаканчиком Намджуну открывается история Юнги, и он высекает ее сухо, изредка делая невнятные паузы и кусая губы, отводя краснеющие глаза. Местами он путает ход событий, сбивается, а после затихает, коснувшись речи о Хосоке, о том, как ему за него страшно. — Я ведь пытаюсь сказать, что не виноват, а на самом деле – я себя так ненавижу за все это, что ты не представляешь… — Юнги закрывает лицо руками. Он, может быть, грезил о том, чтобы кто-нибудь посторонний выслушал его, не перебивая, позволил вывернуться наизнанку и не взыскал бы за потраченные минуты. Намджун хлопает его по плечу и запивает ком в горле последним глотком виски. — Я никогда себя не прощу, никогда, — Юнги отирает влажные уголки глаз, выглядит ослабшим и потрепанным. — Извини, что сливаю тебе все это. — Все в порядке, — успокаивает Намджун. — А что насчет родственников, у тебя вообще никого не осталось? Так Юнги вспомнил о Чимине, безобидно и вполне по-братски, а потом услышал, что Намджун с ним знаком. В общем-то, он чувствовал. — Мир тесен, — выдыхает Юнги. — У тебя закурить не найдется? — Чего нет, того нет. Юнги шепнул на ушко бармену и получил долгожданную сигарету, задумался о строптивом младшем брате. — Ну и как он там? Ты же наверняка здесь неслучайно, его мозгоправ? — Именно так, чего греха таить. Чимин избавился от зависимости, живет с матерью, работает, у него все хорошо. — Вот засранец, все равно нас достал, — довольно ухмыляется Юнги. — Если бы ты был сейчас не так кстати, я бы с тобой и не разговаривал. Но, Намджун, дело серьезное. И если сможешь помочь, я тебе по гроб жизни буду обязан. — Я помогаю не только потому, что Чимин просил, хочу чтобы ты знал. — По тебе видно, — Юнги тушит сигарету и встает. — Только давай при Хосоке о нем не говорить, ладно? Просто пока затянулось только ранение от пули. Согласившись, Намджун провожает пошатывающегося товарища до номера, запоминает двойные цифры на двери и возвращается к себе, где еще полночи мучается вопросом: как Юнги удается держаться на ногах в состоянии смертельного психического переутомления. Жизнь в пороховой бочке под дулом пистолета случай беспрецедентный, и Намджун жалеет, что не напился вдребезги.